- Ты отважно выполнила свое дело, Симона, - сказал он. - Мы, друзья Пьера Планшара, гордимся тобой. И если дело твое не удалось, то виноваты в этом мы. Мы должны были действовать энергичнее, мы должны были совершить это раньше.
Симона тихо спросила:
- Меня ждет что-нибудь очень тяжелое?
Мосье Ксавье нервно глотнул.
- Пожалуй, - ответил он и вдруг, открыто взглянув ей в лицо, сказал решительно: - Да, Симона, нечто очень тяжелое.
Она слегка приподняла плечи.
- Что же вы посоветуете мне, мосье Ксавье? - спросила она.
Мосье Ксавье ответил:
- Не пускаться на хитрости и дипломатию. Говори прямо, говори все, что у тебя на душе. Что бы ты ни сказала, это не улучшит и не ухудшит твоего положения. Быть может, если ты это усвоишь, тебе будет легче. Помочь тебе - это уже наша обязанность. Сейчас мы бессильны что-либо сделать. Но наступит день, когда мы выручим тебя из беды. Не сомневайся.
В эту минуту он напоминал немножко своего отца. Симона с трудом удержала улыбку, но слова друга радовали ее. Он переменил тон.
- Тебе надо поесть, Симона, - сказал он настойчиво, с наигранной бодростью. - Я слышал, что ты отказалась. Будь умницей. Тебе предстоят несколько трудных часов. - Не дожидаясь ее ответа, он вышел, и очень скоро ей принесли еду.
Пока он ходил взад и вперед, говоря о безразличных вещах, она ела, покорно, без аппетита.
Вошел мосье Корделье.
- Не беспокойтесь, дорогое дитя, - сказал он, видя, что она поднимается ему навстречу. - Продолжайте есть. Да, тяжелая история, - сказал он и опустился в одно из кресел. - Для всех нас наступили тяжелые времена. Во всяком случае, все наши симпатии на вашей стороне. Ешьте, ешьте, приглашал он ее. Он немножко повздыхал. - Вы стойкая, храбрая девочка, сказал он, помолчав, - истинная дочь нашего Пьера Планшара. Хоть это-то утешение есть у нас. - Он вдруг запнулся. - Но, быть может, это не совсем корректно, - обратился он к мосье Ксавье, - что мы сегодня сидим тут вместе с мадемуазель Планшар? - И он встал.
- Пожалуй, господин супрефект, это не совсем корректно, - ответил мосье Ксавье, но не тронулся с места, супрефект же удалился.
Через несколько минут вошел старый пристав Жанно и жандарм Гранлуи.
- Вас просят, мосье Ксавье, - доложил пристав, а жандарм, неловко переминаясь с ноги на ногу, сказал:
- И вас тоже, мадемуазель.
Симона быстро и послушно встала. Но мосье Ксавье сказал:
- Выпей еще чашечку, Симона, и не торопись. Без тебя все равно не начнут. Мы пойдем вместе.
Они шли по знакомым коридорам, направляясь в кабинет супрефекта. Симона и мосье Ксавье впереди, за ними смущенные пристав и жандарм. В приемной, при появлении маленькой процессии, все чиновники умолкли, а начальник отдела, мосье Делабер, встал, склонил голову и сказал:
- Добрый день, мадемуазель Планшар.
В кабинете супрефекта Корделье шторы были спущены, в просторной комнате царили полумрак и приятная прохлада. Вокруг стола, покрытого зеленым сукном, тесно стояли красивые старинные стулья, на столе, словно для заседания, лежали бумага, карандаши, стоял графин с водой и стаканы.
Собрались: мадам, дядя Проспер, маркиз Шатлен и мэтр Левотур. Все молчали, когда Симона в сопровождении своей маленькой свиты вошла в кабинет. Пристав Жанно тотчас же удалился, жандарм остался. Мосье Корделье сказал:
- Я полагаю, что вы нам больше не нужны, Гранлуи.
- Простите, господин супрефект, - возразил жандарм, - но мне требуется расписка, что я сдал преступ... что я сдал мадемуазель с рук на руки.
- Вы получите расписку в моей канцелярии, - сказал мосье Ксавье, и жандарм вышел.
Симона стояла спокойно, с высоко поднятой головой. Глубокими темными глазами она медленно обводила лица присутствующих.
Мадам сидела в тяжелом выцветшем темно-красном кресле и, не прибегая даже к помощи лорнета, разглядывала Симону таким же спокойным взглядом, как та ее. Мосье Ксавье подошел к стулу, но не сел, а стал за ним, крепко обхватив руками спинку. Мэтр Левотур, с обычным своим профессионально безучастным выражением лица, уселся, поудобнее закинув ногу за ногу; портфель лежал перед ним на зеленом столе. Маркиз, тонкий и прямой, сидел в слишком большом для него кресле и с холодным, насмешливым любопытством оглядывал Симону. Симоне очень хотелось заглянуть в лицо дяди Проспера, но тот стоял у окна, спиной к присутствующим.
Супрефект, занявший свое привычное место у огромного стола, поигрывал карандашом и часто моргал. Наконец он произнес:
- Садитесь, дружок. Садитесь же, прошу вас, господа.
Он явно нервничал. Все долго обстоятельно рассаживались, кто-то услужливо пододвинул к столу тяжелое кресло мадам.
И вот, несколько раз откашлявшись, мосье Корделье сказал:
- Проспер, может быть, ты в качестве опекуна хочешь... - Он не кончил фразы и снова принялся вертеть в руках карандаш.
- Мне не легко, - начал было дядя Проспер, - да, мне чертовски тяжело. - Он встретил спокойный, испытующий взгляд Симоны, громко засопел и ничего больше не прибавил.
Но тут молчание нарушил скрипучий голос маркиза:
- Милостивые государи и государыни, - сказал он властно, - вам известно, что я прибыл сюда по просьбе мосье Корделье и по соглашению с немецкими властями, которым я обязан доложить обо всем, что я здесь услышу. Я понимаю, кое-кому из вас, а может быть, и всем вам тяжело произвести необходимое дознание. Однако, если оно не будет произведено, это приведет к крайне неприятным последствиям. Поэтому я был бы вам чрезвычайно признателен, если бы вы, в наших общих интересах, высказались без ложной деликатности.
Наступило неловкое молчание. Все смотрели на мосье Планшара.
Тогда, тихо и твердо, как обычно, заговорила мадам.
- Ввиду того, - сказала она, - что моему сыну тяжело касаться этого вопроса, позволю себе взять слово я. Всем нам ясно, что в тяжелых репрессиях, которым немцы подвергают наш департамент, виновато злополучное деяние, совершенное дочерью моего пасынка. Наши сограждане в Сен-Мартене, и вместе с ними боши, истолковали поджог гаража как акт незрелого, но благонамеренного патриотизма. Должна признаться, с первой же минуты я заподозрила, что поступок девочки продиктован не только желанием постоять за Францию. Тем не менее я склонна была усматривать главные мотивы, толкнувшие ее на это, в романтически преувеличенной любви к родине, и мы, мой сын и я, всячески гнали от себя иные предположения относительно мотивов поджога. Однако тайные подозрения не оставляли меня. Я знаю дочь моего пасынка. Десять лет я старалась укротить ее тяжелый бунтарский нрав. К сожалению, безуспешно. К сожалению, я не обманулась и на сей раз. Некоторые признания Симоны и все ее поведение с полной несомненностью показывают, что то, что принимается за патриотический подвиг, на деле не что иное, как низкий акт мести испорченного ребенка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69