Доминирующая раса - 2

Олег Серегин
Дикий Порт
Екатерине Ерёменко
Глава первая. Заклятие крейсера
По руинам бежала собака.
Холод шел из черных щелей, холод и все запахи холода. С неба свет, и тепло, и смерть. Собака чихала, когда кислота и гарь били особенно резко. Спотыкалась, поджимала левую заднюю, встряхивала ушами, неуклюжая по-щенячьи: не волчья сестра овчарка, не огромный дог или мастино – толстый, веселый, балованный английский коккер. Черная тина покрывала ее от ушей до купированного хвоста, уже подсохшая, но все еще липкая. Цементная крошка въедалась меж пальцев. Бежать было неловко.
Но очень нужно.
С неба свет, и тепло, и смерть.
Душноватые, тянущие, как поводок, запахи остановили ее. Собака всю жизнь прожила в доме, обоняние у нее было наполовину отбито, и она привыкла во многом полагаться на зрение и слух. Сейчас не шумели машины и люди, один только лес вдали, и видно было совсем не то, что раньше. Приходилось спрашивать нос: нос отвечал, что она пришла на место.
Пусто, никого. А с неба свет.
Собака задрала морду.
Четыре луны светили – мелкие, вроде теннисных мячиков. Мимо них, быстро затухая, неслась вверх одинокая искра.
Вдруг напал чих. Порыв ветра принес кисло-горький кусок запаха, острый, как сломанная ветка под лапой. Но вместе с ним шел и другой, нежный, тающий… Собака встряхнулась, гавкнула пару раз, поскребла землю.
Она. Хозяйка. Миска, щетка, сладкая голая рука. Тепло. И с неба тепло.
Пробраться в щель оказалось непросто. Мешали раскормленные бока-подушки. Собака едва не застряла, но все же вырвалась, ободравшись, злая и кричащая от боли. Милый запах стал сильнее, в нем слышалось теперь другое, будто повернутое вкось, но собака не умела этого понимать. Она была очень домашней.
Она попыталась лизнуть руку хозяйки, но наткнулась на кость и мясо. Такая кормежка выпадала нечасто, несмотря на всю хозяйкину доброту и щедрость. Жадный рык поднялся внутри. Давний голод разом обжег желудок и подкатил к горлу. Здесь было совсем темно, но все равно хотелось оттащить мясо в сторону, чтобы никто не отнял. Только поняв, что мясо очень большое, и с места его не сдвинуть, собака легла, урча, и начала грызть. От сытости ей стало тепло, страх истаял, и короткая память очистилась. Больше не было страшного, от которого она, не выдержав, побежала в липкое черное болото за край поселка. Собака не видела самого страшного, но были грохот, и паника, и яркие вспышки, а потом появился запах. Вкусный, вязкий, жаркий, он и сейчас оставался кое-где, не торопясь уходить. Собака зафыркала, уловив его, уже исчезающий.
И запахи людей исчезали тоже. Но было мясо.
Если бы собака умела думать, то подумала бы, что ее тошнит.
От страха.
С неба свет, и тепло, и смерть.
В небо все люди.
Бросив свой кусок, собака вылезла наружу. Небо на востоке светлело, одна из лун уже пропала за горизонтом. В серой заре поднимались тонкие нити дыма – что-то горело, и оттуда пахло кислым. Еще пахло лесом, чужим лесом, в котором не было и не могло быть волков.
От черной тины все чесалось. Люди ушли, все люди, которые были. До последнего. Больше нет.
Собака села. Понюхала воздух.
Завыла.
В ходовой рубке ракетоносца, выполняющего тактическую задачу, по уставу не положено находиться посторонним. Исключения не предусмотрены.
Первый пилот молчал. На мониторе перед ним вместо звездной карты или хотя бы заставки с галактиками и туманностями восседал в лотосе длинноухий идам. Монитор имитировал гигантский овальный иллюминатор, и оттого казалось, что идам снаружи, из космоса, заглядывает в рубку. Это могло бы наводить на мысли, но в рысьих пилотских глазах стояло лишь отражение божества и ничего более.
Первый был буддист и нарушения устава переносил стоически. Зато второй пилот ненавидел морковку. Сопя злобно, он ерзал в кресле, вцепившись в сальные подлокотники. Надежды, что визитер удалится тихо, почти не оставалось. Встречаться с ним глазами было опасно, но не коситься украдкой через плечо второй не мог. Нервы. Свербела мысль, что даже капитан, будь он в рубке, не решился бы связываться с чудовищным гостем.
Нарушитель устава мучения второго пилота игнорировал и с таким вкусом хрупал своей чертовой морковкой, что выносить это становилось совершенно невозможно. Даже первый, явно пытавшийся замедитировать, периодически вздрагивал и с укоризной косился на идама, не выполнявшего своих прямых обязанностей.
Идаму, впрочем, было без разницы.
Второй не вынес.
– Что ты все морковь жрешь?! – заорал он, развернувшись вместе с креслом так резко, что едва не описал полного круга. – Ты что, заяц?!
– Да, – флегматично ответил нарушитель и посмотрел сначала на початый корнеплод, а потом на пилота. – Я заяц-убийца.
Первый вздохнул. Если Лакки Джек хочет быть боевым зайцем, он им будет. Это все знают. Возражать Лакки – как пытаться раскрутить колесо сансары в обратную сторону: толку-то?
То ли второй вывел Джека из равновесия, то ли Джеку надоело стоять и смотреть. На какой-то неприятный миг второму показалось, что сейчас Лакки усядется в капитанское кресло, но кощунства не случилось.
Вышло хуже.
Джек прошел к центральному монитору и хозяйственно пощупал предмет, свисавший перед тем с потолка.
Первый пилот сморгнул и выключил идама.
Второй пилот задумался, не засветить ли Лакки в морду: будучи с ним одного роста, но вдвое хлипче, он рисковал попасть в медотсек, причем не своим ходом, и все-таки…
– Это что за бублик? – тем временем продолжал Лакки.
– Не трожь! – по-гадючьи прошипел второй.
– Чего? – удивился Джек.
Повеяло нехорошим.
– Сержант, – мирно сказал, вставая, первый пилот, – не надо другому человеку трогать удачу. Ее тратит, понимаешь?
Джек поскреб небритость.
– У меня в детстве тоже такой был, – сообщил он, толкая большим пальцем игрушечный «Миллениум Фалкон». – Только побольше. С метр в поперечнике. И еще надувной Чубакка.
– А надувной Амидалы у тебя не было? – злобно спросил второй.
Лакки посмотрел на него, и второй печально заткнулся.
Серый пластмассовый кораблик слабо покачивался над головой сержанта.
– Патрик, – ласково сказал Джек, – не горюй. Не отъем я твою удачу. Он меня ей только польза прибудет – я знаешь какой удачливый? Я от таких скорбей живой остался, что черти в аду копыта съели с досады. Во!
И Лакки выпятил подбородок, предъявляя знаменитую художественную роспись – вражескими когтями по физии.
«Это его медаль», – подумалось Патрику.
Наград сержант не имел.
– А из офицеров тебя все равно разжаловали, – заметил первый пилот, поддерживая беседу в избранном Джеком тоне.
– А за общую аморальность, – с удовольствием сказал Лакки. – Я ею, может, горжусь!.. – но распространяться на этот счет не стал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138