Она уселась против нас на табуретке.
- Плохо я вижу. Народ вы как будто незнакомый. Один глаз у меня совсем ослеп, другой туда же готовится. Зачем пожаловали?
- А вы знаете, Анна Дмитриевна, у моей матери тоже болят глаза. Из Москвы ей присылают очень хорошие капли. Она пускает через два часа, только тем и спасается. Без них давно бы ослепла. Если хотите, я возьму пузырек и привезу вам.
- Да уж не знаю, право. С чего это вы такие добрые? Я все хотела послать к Степаниде Ивановне в Олепино. Она, слыхать, глазами-то бьется. А у нее дети в Москве, один писатель. Наверное, есть у нее какие-нибудь лекарства.
- Вы разве знаете Степаниду Ивановну?
- Как же я могу ее не знать. Мы с ней в старину-то как подруги. И мужа ее, Алексея Алексеевича, хорошо знала. В гости хаживали на Ивана Постного или в покров.
К нам ходило много гостей. После обедни, прежде чем разойтись по своим деревням, шли по тропиночке из церковной ограды к нашему дому и Марья Григорьевна Бурякова из Шунова, и Александра Прокофьевна Камынина из Негодяихи, и Пелагея Николаевна Ламо нова из Брода. Они истово крестились у порога, одетые в черное, обедничное, в черных кружевных платках. Усаживались за стол, где кипел большой самовар.
- Анна Дмитриевна, вы, может быть, меня не знаете, но я ведь младший сын Алексея Алексеевича и Степаниды Ивановны.
Анна Дмитриевна встрепенулась.
- Как же это я не узнала! Слепа, слепа. Один глаз совсем не видит, другой туда же готовится. Не узнала. Я сейчас самовар поставлю. Он у меня скоро поспевает, сейчас.
Надо было бы соглашаться на самовар. Потому что где еще может возникнуть интимность и доверительность, как не за неторопливо поющим самоваром. Целый день (три дня!) можно просидеть за чаепитием ради того, чтобы… Но охотничьей выдержки у нас было мало, и мы от чаепития в обществе старушки вежливо отказались.
Тем не менее разговор наш пошел набирать высоту. Горяминская часовенка незаметно втянулась в орбиту нашего разговора.
- Позапрошлый год разломали, - с явной жесткостью к разломавшим подтвердила Анна Дмитриевна. - Приехал из совхоза трактор и по бревнышку раскатил.
- А утварь куда? Всякие там кадила, лампады и эти… доски, на которых нарисовано.
- Нет, ничего не осталось. То есть ни одной даже иконки не осталось от часовни горяминцам на память.
Анна Дмитриевна остановилась, улыбнулась про себя, будто порадовалась лишний раз, и после паузы, показавшейся нам очень длинной, сказала:
- Есть у меня, правда, одна икона. Храню. Из этой часовни. «Борис и Глеб». Она небольшая, правда, невзрачная, без ризы, без украшений - одна доска.
- Почему вы взяли именно эту икону, если она невзрачная?
- Икона не простая, а чтимая, богоявленная. Все у нас ее очень почитали. Вот я и взялась хранить. Если желаете, можно посмотреть. Руками только трогать нельзя, а посмотреть можно, пожалуйста.
Анна Дмитриевна повела нас в сельник. Еще не были откинуты деревянные ставни на окошке, еще в сельнике было совсем темно, а я уж увидел икону, висящую в дальнем левом углу. Сельник, когда Анна Дмитриевна открыла ставенку, наполнился сухой бревенчатой желтизной, и не было в нем ничего, кроме одной иконы. Мы остановились перед ней и стали смотреть.
Икона написана на доске, почти квадратной. Размер около полуметра и в ту и в другую сторону. Борис и Глеб, оба с мечами, оба в шапочках. Женя затаился за моим плечом, не слышно даже дыхания. А я сразу, в первые секунды, хотя и мало что понимал тогда в иконах, а вернее сказать, совсем ничего не понимал, отметил несоответствие легенды об иконе «замечательной по древности» и живописи ее, которую никуда нельзя было отнести, кроме как к двадцатому веку. Можно было успокаивать себя тем, что икону, поскольку она чтимая, подновили. До революции, конечно, лет пятьдесят - шестьдесят назад. Но почему же нет и ковчега, и весь вид ее новенький, крепенький, будто она не висела четыреста лет в горяминской деревянной часовне, а только что взята из иконописной мастерской?
- Анна Дмитриевна, как же так? Икона «Борис и Глеб» считается очень древней, однако письмо на ней не старинное, а новое. Может, вам ее подменили?
Анна Дмитриевна усмехнулась:
- Ценили мы очень эту икону. Была она чтимая. А вышло так: когда сгорела наша часовня, сгорели вместе с ней все иконы, сгорели, конечно, «Борис и Глеб». И вот посылаю я своего мужа в Москву. Поезжай, говорю, найди хорошего живописца, пусть напишет нам нового «Бориса и Глеба». Собрали мы со всей деревни денег, и муж поехал. Привез икону, которую вы теперь видите. Мы ее освятили и с молебном поставили в часовню.
- Часовня, говорите, сгорела.
- Новую срубили мужики.
- Когда сгорела часовня?
- Как раз в светлое воскресенье. Пьем чай, а в окне что-то поблескивает. Я оглянулась - батюшки мои светы! Часовня горит! Упала свеча, кругом дерево, краска, сушь. Все сгорело. Поздно заметили. «Бориса и Глеба» как чтили, а из огня вытащить не могли.
- Когда это было?
- Говорю, в самое светлое воскресенье. Чай сели пить…
- В каком году?
- Год-то я теперь и не вспомню. Была я замужем. Моего мужа в Москву к живописцу посылали. Помнится, уж и дети народились. Году, должно быть, в десятом.
Мне льстило, что я так точно определил про себя возраст живописи на иконе, но уж лучше ошибиться.
- Как думаете, Анна Дмитриевна, ваш муж из Москвы привез совсем новую икону или намоленную, старую?
- Как это старую? Чай, он деньги живописцу платил, пятьдесят рублей. По тем временам очень большие деньги. А потом мы ее освятили.
- Похожа была старая икона на эту или вы не помните?
- Очень хорошо помню. Так-то она вроде и похожа. Те же Борис и Глеб. Но лики были поменьше, сами фигуры подлиннее и писано все по-старинному. Все то же самое, а фасон другой. И доска сама… Одним словом, другой фасон.
Уезжая из Горямина, мы не знали, огорчаться нам или радоваться. Нет, конечно, независимо ни от чего ужасно, что в 1910 году сгорела вместе с часовней замечательная по древности икона «Бориса и Глеба». Эта потеря невосполнима, и можно только скорбеть. Примитивно же, исходя из текущего часа, мы не могли решить для себя, что для нас было бы легче: уезжать из Горямина, зная, что у Анны Дмитриевны хранится подделка пятидесятилетней давности, или уезжать от нее, оставляя бесценную старину, на которую можно лишь посмотреть, но до которой нельзя даже дотрагиваться руками.
Я отчетливо помню, что в то время я испытывал некоторое облегчение, питаемое эгоизмом собирателя. Но чем больше проходит времени, тем больше я жалею, что икона погибла и ничем никогда потери не возместишь. Ибо не было и нет на Руси двух совершенно одинаковых икон, даже и по письму, не говоря уж об их судьбе.
6
Итак, из двух направлений нашего первого поиска мы выбрали Горямино, не выбрав Пречистой Горы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50
- Плохо я вижу. Народ вы как будто незнакомый. Один глаз у меня совсем ослеп, другой туда же готовится. Зачем пожаловали?
- А вы знаете, Анна Дмитриевна, у моей матери тоже болят глаза. Из Москвы ей присылают очень хорошие капли. Она пускает через два часа, только тем и спасается. Без них давно бы ослепла. Если хотите, я возьму пузырек и привезу вам.
- Да уж не знаю, право. С чего это вы такие добрые? Я все хотела послать к Степаниде Ивановне в Олепино. Она, слыхать, глазами-то бьется. А у нее дети в Москве, один писатель. Наверное, есть у нее какие-нибудь лекарства.
- Вы разве знаете Степаниду Ивановну?
- Как же я могу ее не знать. Мы с ней в старину-то как подруги. И мужа ее, Алексея Алексеевича, хорошо знала. В гости хаживали на Ивана Постного или в покров.
К нам ходило много гостей. После обедни, прежде чем разойтись по своим деревням, шли по тропиночке из церковной ограды к нашему дому и Марья Григорьевна Бурякова из Шунова, и Александра Прокофьевна Камынина из Негодяихи, и Пелагея Николаевна Ламо нова из Брода. Они истово крестились у порога, одетые в черное, обедничное, в черных кружевных платках. Усаживались за стол, где кипел большой самовар.
- Анна Дмитриевна, вы, может быть, меня не знаете, но я ведь младший сын Алексея Алексеевича и Степаниды Ивановны.
Анна Дмитриевна встрепенулась.
- Как же это я не узнала! Слепа, слепа. Один глаз совсем не видит, другой туда же готовится. Не узнала. Я сейчас самовар поставлю. Он у меня скоро поспевает, сейчас.
Надо было бы соглашаться на самовар. Потому что где еще может возникнуть интимность и доверительность, как не за неторопливо поющим самоваром. Целый день (три дня!) можно просидеть за чаепитием ради того, чтобы… Но охотничьей выдержки у нас было мало, и мы от чаепития в обществе старушки вежливо отказались.
Тем не менее разговор наш пошел набирать высоту. Горяминская часовенка незаметно втянулась в орбиту нашего разговора.
- Позапрошлый год разломали, - с явной жесткостью к разломавшим подтвердила Анна Дмитриевна. - Приехал из совхоза трактор и по бревнышку раскатил.
- А утварь куда? Всякие там кадила, лампады и эти… доски, на которых нарисовано.
- Нет, ничего не осталось. То есть ни одной даже иконки не осталось от часовни горяминцам на память.
Анна Дмитриевна остановилась, улыбнулась про себя, будто порадовалась лишний раз, и после паузы, показавшейся нам очень длинной, сказала:
- Есть у меня, правда, одна икона. Храню. Из этой часовни. «Борис и Глеб». Она небольшая, правда, невзрачная, без ризы, без украшений - одна доска.
- Почему вы взяли именно эту икону, если она невзрачная?
- Икона не простая, а чтимая, богоявленная. Все у нас ее очень почитали. Вот я и взялась хранить. Если желаете, можно посмотреть. Руками только трогать нельзя, а посмотреть можно, пожалуйста.
Анна Дмитриевна повела нас в сельник. Еще не были откинуты деревянные ставни на окошке, еще в сельнике было совсем темно, а я уж увидел икону, висящую в дальнем левом углу. Сельник, когда Анна Дмитриевна открыла ставенку, наполнился сухой бревенчатой желтизной, и не было в нем ничего, кроме одной иконы. Мы остановились перед ней и стали смотреть.
Икона написана на доске, почти квадратной. Размер около полуметра и в ту и в другую сторону. Борис и Глеб, оба с мечами, оба в шапочках. Женя затаился за моим плечом, не слышно даже дыхания. А я сразу, в первые секунды, хотя и мало что понимал тогда в иконах, а вернее сказать, совсем ничего не понимал, отметил несоответствие легенды об иконе «замечательной по древности» и живописи ее, которую никуда нельзя было отнести, кроме как к двадцатому веку. Можно было успокаивать себя тем, что икону, поскольку она чтимая, подновили. До революции, конечно, лет пятьдесят - шестьдесят назад. Но почему же нет и ковчега, и весь вид ее новенький, крепенький, будто она не висела четыреста лет в горяминской деревянной часовне, а только что взята из иконописной мастерской?
- Анна Дмитриевна, как же так? Икона «Борис и Глеб» считается очень древней, однако письмо на ней не старинное, а новое. Может, вам ее подменили?
Анна Дмитриевна усмехнулась:
- Ценили мы очень эту икону. Была она чтимая. А вышло так: когда сгорела наша часовня, сгорели вместе с ней все иконы, сгорели, конечно, «Борис и Глеб». И вот посылаю я своего мужа в Москву. Поезжай, говорю, найди хорошего живописца, пусть напишет нам нового «Бориса и Глеба». Собрали мы со всей деревни денег, и муж поехал. Привез икону, которую вы теперь видите. Мы ее освятили и с молебном поставили в часовню.
- Часовня, говорите, сгорела.
- Новую срубили мужики.
- Когда сгорела часовня?
- Как раз в светлое воскресенье. Пьем чай, а в окне что-то поблескивает. Я оглянулась - батюшки мои светы! Часовня горит! Упала свеча, кругом дерево, краска, сушь. Все сгорело. Поздно заметили. «Бориса и Глеба» как чтили, а из огня вытащить не могли.
- Когда это было?
- Говорю, в самое светлое воскресенье. Чай сели пить…
- В каком году?
- Год-то я теперь и не вспомню. Была я замужем. Моего мужа в Москву к живописцу посылали. Помнится, уж и дети народились. Году, должно быть, в десятом.
Мне льстило, что я так точно определил про себя возраст живописи на иконе, но уж лучше ошибиться.
- Как думаете, Анна Дмитриевна, ваш муж из Москвы привез совсем новую икону или намоленную, старую?
- Как это старую? Чай, он деньги живописцу платил, пятьдесят рублей. По тем временам очень большие деньги. А потом мы ее освятили.
- Похожа была старая икона на эту или вы не помните?
- Очень хорошо помню. Так-то она вроде и похожа. Те же Борис и Глеб. Но лики были поменьше, сами фигуры подлиннее и писано все по-старинному. Все то же самое, а фасон другой. И доска сама… Одним словом, другой фасон.
Уезжая из Горямина, мы не знали, огорчаться нам или радоваться. Нет, конечно, независимо ни от чего ужасно, что в 1910 году сгорела вместе с часовней замечательная по древности икона «Бориса и Глеба». Эта потеря невосполнима, и можно только скорбеть. Примитивно же, исходя из текущего часа, мы не могли решить для себя, что для нас было бы легче: уезжать из Горямина, зная, что у Анны Дмитриевны хранится подделка пятидесятилетней давности, или уезжать от нее, оставляя бесценную старину, на которую можно лишь посмотреть, но до которой нельзя даже дотрагиваться руками.
Я отчетливо помню, что в то время я испытывал некоторое облегчение, питаемое эгоизмом собирателя. Но чем больше проходит времени, тем больше я жалею, что икона погибла и ничем никогда потери не возместишь. Ибо не было и нет на Руси двух совершенно одинаковых икон, даже и по письму, не говоря уж об их судьбе.
6
Итак, из двух направлений нашего первого поиска мы выбрали Горямино, не выбрав Пречистой Горы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50