Энергия газа, состоящего из мезонов и антимезонов, образует некую материю, отделяющую людей от вечности, и в этом – жизнь, надежда, страх.
На своих койках они были надежно защищены, свободны от силы тяготения, от каких-либо физических ощущений, – и в то же время беззащитны. С каждой минутой они уносились все дальше от опасности, однако в любой момент их могло настичь смертельное дыхание, которое превратит их в пыль – так, что они даже не заметят этого. И все же они отключались от действительности только на время, необходимое для сна, – словно боялись что-то упустить или все вместе опасались, что пропустят тот миг, когда их настигнет последний удар.
Но время шло, а они продолжали жить, и все сильнее разгоралась в них искра надежды.
Мортимер испытывал то же, что и все остальные: никогда еще людям не удавалось передавать свои мысли так ясно и четко, никогда еще не находились они столь долго в непрерывном контакте между собой – крошечные составные большого, высшего мышления.
Они учились пользоваться средствами коммуникации, учились приноравливать скорость своего мышления к скорости восприятия партнера, учились запирать те возбуждения, которые они хотели сохранить для себя как самое личное, в самом отдаленном уголке мозга, учились понимать друг друга не только с помощью слов, но и с помощью невыраженных понятий. На смену хаосу разнородных чувств, угрожавшему поначалу подавить их, пришла абсолютная ясность.
И еще одно: у них было время для того, чтобы продумать собственную жизнь, чтобы осмыслить суждения других, воспринять их знания, сравнивать с собственными воззрениями, формировать и совершенствовать их. Каждый в отдельности, все они были разными, и разными оставались их свойства и побуждения, но теперь все они приобретали способность понимать суждения и помыслы остальных.
Для Мортимера этот период осмысления приобретал еще одно, очень важное значение: он впервые давал ему возможность вслушаться в себя самого, воскресить воспоминания, относящиеся к двум разным судьбам, и привести их к одному знаменателю. Без сомнения, ему приданы научные познания Бараваля, его знание местности, его образ поведения – и его тело, чтобы он мог играть свою роль безупречно. Но система взглядов, желания и идеалы, сила воли, характер и все черты личности были унаследованы от Мортимера Кросса – он хотел бы остаться самим собой, лишь вооружившись маской, маской чужой личности.
Впрочем, оказалось, что значения невозможно передать в отрыве от всего остального, нельзя отделить представления от их эмоциональной окраски и оценок. Так что и личность Бараваля не была вытеснена полностью – какие-то ее черты продолжали жить в Мортимере. Точнее говоря, не было больше прежнего Мортимера, он был принесен в жертву – ради идеала свободы. Теперь это был совершенно новый человек, Мортимер Кросс и Стэнтон Бараваль одновременно, и опять же, ни один из них – в цельном виде, это было скорее раздваивающееся существо, в котором возобладали неуемная преданность и воодушевление, одержимость и фанатизм. Но самосознание принадлежало все же Мортимеру Кроссу. Однако последние события привели к тому, что все эти порывы пришлось зажать в рамки, и постепенно складывалась более спокойная, но твердая позиция, в которой несомненно сказывался трезвый ум Бараваля. Поначалу Мортимер сопротивлялся этому навязанному ему сознанию, в нем нередко боролись противоречивые чувства, но в конце концов он с удовлетворением приходил к выводу, что нет и не должно быть в его сознании никаких противоречий, и был готов акцептировать себя самого в новой форме.
Но и это еще было не все из того, что было необычным в его существовании. Не только с самим собой он достиг согласия, но и с другими установил тесную взаимосвязь, неповторимую, не поддающуюся описанию и зачастую просто непостижимую. Конечно, каждый понимал теперь побудительные мотивы другого лучше, чем когда-либо, и потому их отношения с самого начала строились на основе дотоле невиданной толерантности. Однако порой совсем рядом брезжило ощущение чего-то большего, более объемного. Были моменты, когда они думали и чувствовали себя как некое возвеличенное целое, как единый организм, своего рода плюральное существо, которое хотя и не свободно от некоторой противоречивости, но обладает чем-то вроде сверхволи, сверхсознания или сверх-«я». У них складывалось впечатление, будто человеческое существование предоставляет варианты следствий, граничащие с чудом. Но, для того чтобы они проявились, Должны были представиться благоприятные возможности.
Совершенно своеобразным было отношение Мортимера к обеим девушкам, с которыми он перед этим вступил в контакт. Его радовало то, что в нем теперь не было ничего ангельского, абсолютно духовного, что он способен на естественные, человеческие чувства. Конечно, разлуки избежать было невозможно, зато мысли не знали границ, и партнер мог соглашаться или нет, мог откровенничать или быть скрытным, мог приспосабливаться к другому и вообще держаться фривольнее, чем это допускалось в обычной жизни. От Майды исходили волны страсти такой интенсивности, какую он никак не ожидал от женщины. С Люсин все было лишь игрой, флиртом, скорее платоническим, нежели плотским, скорее светлым, чем трагичным, и тем не менее иной раз и здесь прорывалась симпатия, в основе которой было нечто большее, чем простое взаимопонимание и доверие. Мортимер не мог бы сказать, какую из девушек он предпочел бы: меланхоличную Майду или жизнерадостную Люсин, но этот вопрос тоже его пока не занимал. Возможно, потом…
Но они жили отнюдь не по принципу, что не будет никакого «потом». Им нередко приходилось взвешивать все возможности, однако ни к какому окончательному результату они не пришли. Да они и не могли к нему прийти, ибо будущее их было неопределенно. Приборы все еще отмечали вспышки лучей, вероятность попадания уменьшалась, но она еще не дошла до нулевой отметки, частота понизилась, но все еще находилась в диапазоне рентгена и по своей интенсивности была далеко не безопасна. Им не оставалось ничего другого, кроме как продолжать наращивать ускорение, отчего они все больше выпадали из своего пространства и своего времени.
Намного четче, чем будущее, поддавалось анализу прошлое. Это не означало, что они достигли полного единства мнений, но они воспринимали различия во взглядах вовсе не как непреодолимые противоречия, просто это были проекции различных точек зрения – так их обычно воспринимает каждый отдельно взятый человек. Из всех этих «разговоров» особенно два врезались в память Мортимера.
Первый «разговор»:
Деррек: Мортимер Кросс, ты наверняка помнишь меня – мы ведь были первыми, кто установил контакт.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48
На своих койках они были надежно защищены, свободны от силы тяготения, от каких-либо физических ощущений, – и в то же время беззащитны. С каждой минутой они уносились все дальше от опасности, однако в любой момент их могло настичь смертельное дыхание, которое превратит их в пыль – так, что они даже не заметят этого. И все же они отключались от действительности только на время, необходимое для сна, – словно боялись что-то упустить или все вместе опасались, что пропустят тот миг, когда их настигнет последний удар.
Но время шло, а они продолжали жить, и все сильнее разгоралась в них искра надежды.
Мортимер испытывал то же, что и все остальные: никогда еще людям не удавалось передавать свои мысли так ясно и четко, никогда еще не находились они столь долго в непрерывном контакте между собой – крошечные составные большого, высшего мышления.
Они учились пользоваться средствами коммуникации, учились приноравливать скорость своего мышления к скорости восприятия партнера, учились запирать те возбуждения, которые они хотели сохранить для себя как самое личное, в самом отдаленном уголке мозга, учились понимать друг друга не только с помощью слов, но и с помощью невыраженных понятий. На смену хаосу разнородных чувств, угрожавшему поначалу подавить их, пришла абсолютная ясность.
И еще одно: у них было время для того, чтобы продумать собственную жизнь, чтобы осмыслить суждения других, воспринять их знания, сравнивать с собственными воззрениями, формировать и совершенствовать их. Каждый в отдельности, все они были разными, и разными оставались их свойства и побуждения, но теперь все они приобретали способность понимать суждения и помыслы остальных.
Для Мортимера этот период осмысления приобретал еще одно, очень важное значение: он впервые давал ему возможность вслушаться в себя самого, воскресить воспоминания, относящиеся к двум разным судьбам, и привести их к одному знаменателю. Без сомнения, ему приданы научные познания Бараваля, его знание местности, его образ поведения – и его тело, чтобы он мог играть свою роль безупречно. Но система взглядов, желания и идеалы, сила воли, характер и все черты личности были унаследованы от Мортимера Кросса – он хотел бы остаться самим собой, лишь вооружившись маской, маской чужой личности.
Впрочем, оказалось, что значения невозможно передать в отрыве от всего остального, нельзя отделить представления от их эмоциональной окраски и оценок. Так что и личность Бараваля не была вытеснена полностью – какие-то ее черты продолжали жить в Мортимере. Точнее говоря, не было больше прежнего Мортимера, он был принесен в жертву – ради идеала свободы. Теперь это был совершенно новый человек, Мортимер Кросс и Стэнтон Бараваль одновременно, и опять же, ни один из них – в цельном виде, это было скорее раздваивающееся существо, в котором возобладали неуемная преданность и воодушевление, одержимость и фанатизм. Но самосознание принадлежало все же Мортимеру Кроссу. Однако последние события привели к тому, что все эти порывы пришлось зажать в рамки, и постепенно складывалась более спокойная, но твердая позиция, в которой несомненно сказывался трезвый ум Бараваля. Поначалу Мортимер сопротивлялся этому навязанному ему сознанию, в нем нередко боролись противоречивые чувства, но в конце концов он с удовлетворением приходил к выводу, что нет и не должно быть в его сознании никаких противоречий, и был готов акцептировать себя самого в новой форме.
Но и это еще было не все из того, что было необычным в его существовании. Не только с самим собой он достиг согласия, но и с другими установил тесную взаимосвязь, неповторимую, не поддающуюся описанию и зачастую просто непостижимую. Конечно, каждый понимал теперь побудительные мотивы другого лучше, чем когда-либо, и потому их отношения с самого начала строились на основе дотоле невиданной толерантности. Однако порой совсем рядом брезжило ощущение чего-то большего, более объемного. Были моменты, когда они думали и чувствовали себя как некое возвеличенное целое, как единый организм, своего рода плюральное существо, которое хотя и не свободно от некоторой противоречивости, но обладает чем-то вроде сверхволи, сверхсознания или сверх-«я». У них складывалось впечатление, будто человеческое существование предоставляет варианты следствий, граничащие с чудом. Но, для того чтобы они проявились, Должны были представиться благоприятные возможности.
Совершенно своеобразным было отношение Мортимера к обеим девушкам, с которыми он перед этим вступил в контакт. Его радовало то, что в нем теперь не было ничего ангельского, абсолютно духовного, что он способен на естественные, человеческие чувства. Конечно, разлуки избежать было невозможно, зато мысли не знали границ, и партнер мог соглашаться или нет, мог откровенничать или быть скрытным, мог приспосабливаться к другому и вообще держаться фривольнее, чем это допускалось в обычной жизни. От Майды исходили волны страсти такой интенсивности, какую он никак не ожидал от женщины. С Люсин все было лишь игрой, флиртом, скорее платоническим, нежели плотским, скорее светлым, чем трагичным, и тем не менее иной раз и здесь прорывалась симпатия, в основе которой было нечто большее, чем простое взаимопонимание и доверие. Мортимер не мог бы сказать, какую из девушек он предпочел бы: меланхоличную Майду или жизнерадостную Люсин, но этот вопрос тоже его пока не занимал. Возможно, потом…
Но они жили отнюдь не по принципу, что не будет никакого «потом». Им нередко приходилось взвешивать все возможности, однако ни к какому окончательному результату они не пришли. Да они и не могли к нему прийти, ибо будущее их было неопределенно. Приборы все еще отмечали вспышки лучей, вероятность попадания уменьшалась, но она еще не дошла до нулевой отметки, частота понизилась, но все еще находилась в диапазоне рентгена и по своей интенсивности была далеко не безопасна. Им не оставалось ничего другого, кроме как продолжать наращивать ускорение, отчего они все больше выпадали из своего пространства и своего времени.
Намного четче, чем будущее, поддавалось анализу прошлое. Это не означало, что они достигли полного единства мнений, но они воспринимали различия во взглядах вовсе не как непреодолимые противоречия, просто это были проекции различных точек зрения – так их обычно воспринимает каждый отдельно взятый человек. Из всех этих «разговоров» особенно два врезались в память Мортимера.
Первый «разговор»:
Деррек: Мортимер Кросс, ты наверняка помнишь меня – мы ведь были первыми, кто установил контакт.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48