Да, все, я, конечно…
Зоя. Извини, но…
Борис. Ты извини…
Зоя выходит. Борис медлит, не зная, пойти ли ему за ней или уйти прочь.
Входит Сима. Издалека испытующе смотрит на Бориса.
Подходит, обнимает, прижимает к груди его голову. Он ткнулся, как маленький.
Часть вторая
3. Филаретова
На сцене и теснота и разлад, все переплелось – это потому, что наша история выходит на люди, наружу, перегородки падают.
Во-первых, три старухи, как три совы, сидят у подъезда: старуха с клюкой, старуха в очках, старуха с термосом.
Во-вторых, появились канцелярские столы: за одним – незнакомый нам Усачев, за другим – тоже чужая для нас Филаретова, лет сорока женщина, в жабо, но с военной выправкой.
В-третьих, Горелов и Аня, мокрые от дождя, входят в квартиру Горелова. Горелов изрядно хмелен.
В-четвертых, Мякишев сидит, нетерпеливо курит как бы у дверей Усачева.
В-пятых, тетя Соня бродит туда-сюда с собачкой на руках.
В-шестых, Сима, уныло подпершись, поет: «Мне кажется, что вы больны не мной…»
В-седьмых, Сережа и Оля смотрят телевизор, смеются. А Зоя неприкаянно то посмотрит тоже, то отойдет.
Кроме того, телефоны звонят, машины стартуют с перекрестка,то радио врывается, то регулировщики свистят, одно перебивается другим.
Филаретова (по телефону). Я диктую, пиши. «На ваш запрос… исходящий номер 026 тире 574 от четырнадцатого февраля сего года директор школы товарищ Мак сообщил… учащиеся 7-го „А“ класса Баринов Николай и Баринов Олег были отчислены за хулиганское поведение условно, сроком на неделю… на неделю».
Тетя Соня (старухам). Что делается, вы подумайте! Ай-яй-яй!
Старуха с термосом (басом). На одну ногу наступить, а за другую дернуть! Вот!..
Старуха в очках. А по мне-то, пусть. Не вижу, не слышу.
Старуха с клюкой (кряхтит). Помирать надо, помирать. Глаза на ето на все не глядят.
Мякишев (идет через сцену, переключает телевизор, почти кричит). Третью программу надо смотреть, третью, учебную! (Возвращается.)
Горелов. Ура! Вот мы и дома! (Плюхается в кресло.) Значит, по-твоему, я ему зави… Я? Ему? (Смеется.)
Аня. Хватит, Витя. Дай плащ.
Горелов. Я! Ему!
Аня. Я уйду.
Горелов. Ты не можешь уйти. Потому что все такси идут в парк. А ты пришла ко мне. Вот мой парк. Аллеи!.. Дышите глубже, как говорит один дурачок… И мне в плаще очень хорошо. Давай гулять в моем парке… Я тебе сказал, да? Уже сказал? Что я. Тебя. А?
Аня. Сам ты дурачок.
Зоя (Мякишеву, издалека). Ну что ты дергаешься?
Мякишев (не сходя с места). Потому что я говорил! Устроить ее надо! Учиться! А мы – завтра, завтра! Лето красное пропели, оглянуться не успели!
Зоя. Я виновата?
Мякишев. Не ты виновата! Никто не виноват!
Зоя. Она сама не очень рвалась.
Оля (с места). Ну чего мне учиться-то? Я восемь прошла, хватит.
Зоя. Только не надо – восемь. Скажи – шесть.
Оля. Ей-богу, восемь! (Вспоминая.) Первый, второй… (Беспечно.) Мне и без того хорошо. Я школу-то не люблю.
Мякишев. Оля, мы хотим из тебя человека сделать!
Оля. Нешто я не человек!
Сережа. Правда что!
Мякишев. В общем, я не знаю что! Ни черта не успеваешь. Не было у бабы хлопот.
Зоя. Не у бабы хлопот, а назвался груздем…
Мякишев машет с досадой рукой. Сережа переключает телевизор на музыку.
Сима поет. Тетя Соня подходит к ней – Сима отмахивается. Мякишев идет к столу Усачева, садится.
Филаретова. Диктую дальше. «Однако впоследствии школу больше не посещали…»
Усачев. Ну, ты поподробней немножко…
Мякишев. У меня память хорошая, пожалуйста, только зачем это?
Усачев. Лично мне просто интересно, как ты решился? Тут со своим-то с одним не управишься. Ну а как член бюро я обязан разобраться, мне же поручили… Да чего ты зазернился заранее? Мякишев! Мы ж тебе добра хотим. Давай излагай, а то мы футбол с тобой зевнем сегодня. Три гола будет – вспомнишь меня! Ну!..
Мякишев. Да нечего и рассказывать-то…
Сима поет.
Горелов. Почему дуракам легко? Потому как природа велит, так он и делает. Устал – поспал, оголодал – поел, время пришло – произвел себе подобных. И раздумывать нечего. Пищит котенок под дверью – молочка ему! Вот ты и добрый, вот ты и человек!
Аня. Дался тебе этот котенок!
Горелов. А зачем – он не думает! Что будет – он не думает! Потому что если думать, то ясно!.. Тихо! Ясно! Что мы не имеем права… Поймите: жена, близкие, дети, всякие кошки, мышки – нет! Нельзя этого!.. Вдруг что-нибудь случится?! Как тогда? Вы можете это перенести?.. Вот я один. Меня никому не жалко, и мне никого не жалко. Разве в этом… в моей позиции… В этом больше любви к человеку, чем во всем вашем альтруизме! Да! Я не об-ма-ны-ваю! Не о-бе-щаю!
Аня. Не кричи. Я уже слышала это сто раз. Что ты один. Дай плащ.
Горелов. Тихо! Вы должны понять: жизнь – страшная вещь!
Аня. Интересно. Я устала, я пошла в ванную.
Горелов. Страшная!.. Страшная!..
Старуха с клюкой. Нет, помирать, помирать надоть…
Мякишев (Усачеву, вспоминая). Ну вот. Второй раз приезжаю на станцию – опять никто ничего не знает, поезда не идут, холодно, накурено, на скамейках спят… Но, понимаешь, настроение у меня было отличное… Да! (Смеется, с сожалением.) Месяц дома не был, еду, под самый праздник… От поселка до станции на оленях паренек-комяк домчал, а у меня фляжечка со спиртом в запазухе, мы с ним по глотку сделали, снежком заели…
Усачев. Ты просто под банкой был, Мякишев, так и скажи! (Смеется.)
Мякишев. Не надо. Мы месяц из шахты не вылезали…
Усачев. Универсальная объяснительная, чудак! «Был под банкой». Все прощается.
Смеются.
Мякишев. Дурила! Вспомни, сколько нас зимой трясло с девяносто третьим комбайном! А мы его пустили!
Усачев. Был под банкой, и все дела!
Мякишев. Ладно, ты слушаешь, так слушай. Приехал я, значит, на станцию, а там такая петрушка.
Возможно, Оля приближается к Мякишеву, слушая его.
Вышел на перрон, а там метет, мгла, хоть и день белый… Еще б полминуты – я б обратно ушел, но тут в конце перрона от уборной – такая каменная, беленая уборная, как на станциях бывает, – вижу, фигурка прыг вниз. На коленки упала, вскочила и через пути, через сугробы – вот так влево, наискосок. Я глянул, а оттуда, из-за вагонов, – паровоз задом. По третьему или четвертому пути. Товарняк. Я еще порадовался: ну, думаю, пошли поезда, уедем!.. А она, значит, бежит. И мне видно, что прямо туда, наперерез. Меня вроде толкнуло. Сам не знаю почему. Но как-то не так она бежала, не по делу. А паровоз чешет… Тут я уж как-то больше не раздумывал – прыгнул тоже и за ней. За сугробами она пропала, а паровоз вижу. И чувствую, не догоню. Стал кричать на ходу, шапкой махать… Спасибо, сцепщик спереди на подножке висел… а машинист ни меня, ни ее не видит… Сцепщик кинулся, швырнул ее уже в последний момент. А сам бы паровоз не остановился…
К концу монолога Оля может оказаться рядом с Мякишевым, он обнимает ее за плечи, она заплачет, уткнувшись ему в грудь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14
Зоя. Извини, но…
Борис. Ты извини…
Зоя выходит. Борис медлит, не зная, пойти ли ему за ней или уйти прочь.
Входит Сима. Издалека испытующе смотрит на Бориса.
Подходит, обнимает, прижимает к груди его голову. Он ткнулся, как маленький.
Часть вторая
3. Филаретова
На сцене и теснота и разлад, все переплелось – это потому, что наша история выходит на люди, наружу, перегородки падают.
Во-первых, три старухи, как три совы, сидят у подъезда: старуха с клюкой, старуха в очках, старуха с термосом.
Во-вторых, появились канцелярские столы: за одним – незнакомый нам Усачев, за другим – тоже чужая для нас Филаретова, лет сорока женщина, в жабо, но с военной выправкой.
В-третьих, Горелов и Аня, мокрые от дождя, входят в квартиру Горелова. Горелов изрядно хмелен.
В-четвертых, Мякишев сидит, нетерпеливо курит как бы у дверей Усачева.
В-пятых, тетя Соня бродит туда-сюда с собачкой на руках.
В-шестых, Сима, уныло подпершись, поет: «Мне кажется, что вы больны не мной…»
В-седьмых, Сережа и Оля смотрят телевизор, смеются. А Зоя неприкаянно то посмотрит тоже, то отойдет.
Кроме того, телефоны звонят, машины стартуют с перекрестка,то радио врывается, то регулировщики свистят, одно перебивается другим.
Филаретова (по телефону). Я диктую, пиши. «На ваш запрос… исходящий номер 026 тире 574 от четырнадцатого февраля сего года директор школы товарищ Мак сообщил… учащиеся 7-го „А“ класса Баринов Николай и Баринов Олег были отчислены за хулиганское поведение условно, сроком на неделю… на неделю».
Тетя Соня (старухам). Что делается, вы подумайте! Ай-яй-яй!
Старуха с термосом (басом). На одну ногу наступить, а за другую дернуть! Вот!..
Старуха в очках. А по мне-то, пусть. Не вижу, не слышу.
Старуха с клюкой (кряхтит). Помирать надо, помирать. Глаза на ето на все не глядят.
Мякишев (идет через сцену, переключает телевизор, почти кричит). Третью программу надо смотреть, третью, учебную! (Возвращается.)
Горелов. Ура! Вот мы и дома! (Плюхается в кресло.) Значит, по-твоему, я ему зави… Я? Ему? (Смеется.)
Аня. Хватит, Витя. Дай плащ.
Горелов. Я! Ему!
Аня. Я уйду.
Горелов. Ты не можешь уйти. Потому что все такси идут в парк. А ты пришла ко мне. Вот мой парк. Аллеи!.. Дышите глубже, как говорит один дурачок… И мне в плаще очень хорошо. Давай гулять в моем парке… Я тебе сказал, да? Уже сказал? Что я. Тебя. А?
Аня. Сам ты дурачок.
Зоя (Мякишеву, издалека). Ну что ты дергаешься?
Мякишев (не сходя с места). Потому что я говорил! Устроить ее надо! Учиться! А мы – завтра, завтра! Лето красное пропели, оглянуться не успели!
Зоя. Я виновата?
Мякишев. Не ты виновата! Никто не виноват!
Зоя. Она сама не очень рвалась.
Оля (с места). Ну чего мне учиться-то? Я восемь прошла, хватит.
Зоя. Только не надо – восемь. Скажи – шесть.
Оля. Ей-богу, восемь! (Вспоминая.) Первый, второй… (Беспечно.) Мне и без того хорошо. Я школу-то не люблю.
Мякишев. Оля, мы хотим из тебя человека сделать!
Оля. Нешто я не человек!
Сережа. Правда что!
Мякишев. В общем, я не знаю что! Ни черта не успеваешь. Не было у бабы хлопот.
Зоя. Не у бабы хлопот, а назвался груздем…
Мякишев машет с досадой рукой. Сережа переключает телевизор на музыку.
Сима поет. Тетя Соня подходит к ней – Сима отмахивается. Мякишев идет к столу Усачева, садится.
Филаретова. Диктую дальше. «Однако впоследствии школу больше не посещали…»
Усачев. Ну, ты поподробней немножко…
Мякишев. У меня память хорошая, пожалуйста, только зачем это?
Усачев. Лично мне просто интересно, как ты решился? Тут со своим-то с одним не управишься. Ну а как член бюро я обязан разобраться, мне же поручили… Да чего ты зазернился заранее? Мякишев! Мы ж тебе добра хотим. Давай излагай, а то мы футбол с тобой зевнем сегодня. Три гола будет – вспомнишь меня! Ну!..
Мякишев. Да нечего и рассказывать-то…
Сима поет.
Горелов. Почему дуракам легко? Потому как природа велит, так он и делает. Устал – поспал, оголодал – поел, время пришло – произвел себе подобных. И раздумывать нечего. Пищит котенок под дверью – молочка ему! Вот ты и добрый, вот ты и человек!
Аня. Дался тебе этот котенок!
Горелов. А зачем – он не думает! Что будет – он не думает! Потому что если думать, то ясно!.. Тихо! Ясно! Что мы не имеем права… Поймите: жена, близкие, дети, всякие кошки, мышки – нет! Нельзя этого!.. Вдруг что-нибудь случится?! Как тогда? Вы можете это перенести?.. Вот я один. Меня никому не жалко, и мне никого не жалко. Разве в этом… в моей позиции… В этом больше любви к человеку, чем во всем вашем альтруизме! Да! Я не об-ма-ны-ваю! Не о-бе-щаю!
Аня. Не кричи. Я уже слышала это сто раз. Что ты один. Дай плащ.
Горелов. Тихо! Вы должны понять: жизнь – страшная вещь!
Аня. Интересно. Я устала, я пошла в ванную.
Горелов. Страшная!.. Страшная!..
Старуха с клюкой. Нет, помирать, помирать надоть…
Мякишев (Усачеву, вспоминая). Ну вот. Второй раз приезжаю на станцию – опять никто ничего не знает, поезда не идут, холодно, накурено, на скамейках спят… Но, понимаешь, настроение у меня было отличное… Да! (Смеется, с сожалением.) Месяц дома не был, еду, под самый праздник… От поселка до станции на оленях паренек-комяк домчал, а у меня фляжечка со спиртом в запазухе, мы с ним по глотку сделали, снежком заели…
Усачев. Ты просто под банкой был, Мякишев, так и скажи! (Смеется.)
Мякишев. Не надо. Мы месяц из шахты не вылезали…
Усачев. Универсальная объяснительная, чудак! «Был под банкой». Все прощается.
Смеются.
Мякишев. Дурила! Вспомни, сколько нас зимой трясло с девяносто третьим комбайном! А мы его пустили!
Усачев. Был под банкой, и все дела!
Мякишев. Ладно, ты слушаешь, так слушай. Приехал я, значит, на станцию, а там такая петрушка.
Возможно, Оля приближается к Мякишеву, слушая его.
Вышел на перрон, а там метет, мгла, хоть и день белый… Еще б полминуты – я б обратно ушел, но тут в конце перрона от уборной – такая каменная, беленая уборная, как на станциях бывает, – вижу, фигурка прыг вниз. На коленки упала, вскочила и через пути, через сугробы – вот так влево, наискосок. Я глянул, а оттуда, из-за вагонов, – паровоз задом. По третьему или четвертому пути. Товарняк. Я еще порадовался: ну, думаю, пошли поезда, уедем!.. А она, значит, бежит. И мне видно, что прямо туда, наперерез. Меня вроде толкнуло. Сам не знаю почему. Но как-то не так она бежала, не по делу. А паровоз чешет… Тут я уж как-то больше не раздумывал – прыгнул тоже и за ней. За сугробами она пропала, а паровоз вижу. И чувствую, не догоню. Стал кричать на ходу, шапкой махать… Спасибо, сцепщик спереди на подножке висел… а машинист ни меня, ни ее не видит… Сцепщик кинулся, швырнул ее уже в последний момент. А сам бы паровоз не остановился…
К концу монолога Оля может оказаться рядом с Мякишевым, он обнимает ее за плечи, она заплачет, уткнувшись ему в грудь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14