– фыркал дедушка.
Потом я помогла ему одеться. Он торжественно надевал одну вещь за другой. Я словно заново собирала по частям его прежнего: вот он растет на ковре в гостиной – сияющий, большой, сильный, как медведь.
Мы приготовили завтрак и сложили в корзину всякую снедь: цыпленка, колбасу, сыр, хлеб, огурцы, бутылки с длинными горлышками и термос. Когда мама с Ингве спустились в кухню, все уже было готово.
Мама замерла на пороге, не в силах отвести глаз от статного мужчины, который стоял перед ней.
– Папа, – прошептала она, подошла и потрогала его. – Твой летний костюм?
– Ага, настал его черед, девочка моя, – кивнул дедушка.
– Совсем как раньше, – сказала мама.
– Совсем как раньше, – подтвердил он.
У мамы на глазах блеснули слезы. Она не удержалась и поцеловала дедушку в гладкую макушку и в розовые бритые щеки.
– Господи, какой же ты шикарный! – усмехнулась она.
– Ну-ну, кончай с этими глупостями, – оборвал ее дедушка.
Он улыбнулся, обнажив кривые волчьи зубы, и, словно золотую рыбку, выудил из жилетного кармана часы.
– Не теряйте зря времени – марш завтракать! – приказал он. – Дрожки подадут в любую минуту.
Я чуть не поверила, что мы поедем в конном экипаже, но в конце концов к дому подкатило обыкновенное такси.
Наконец-то тронулись! Вот промелькнул Королевский дворец, похожий на заплесневелый многослойный бутерброд. Вот просверкал окнами Гранд-отель. И весь город с пустыми церквами, зданиями, домами престарелых и диковинными фантазиями из камня и мрамора остался позади.
Мы с мамой и дедушкой разместились на корме парома «Солнечный глаз».
Ингве с нами не поехал. Остался нянчить свою гипсовую ногу. К тому же после долгого сидения в корыте у него начался насморк. Но, похоже, он просто хотел оставить нас одних. Ведь для него эта поездка не была связана с воспоминаниями. Он понимал, что мы отправились в прошлое.
Дедушка устроился в кресле на колесах, которое мы взяли напрокат в больнице. С одной стороны от него стояла красная «хонда», с другой – ящики с пивом. Вскоре паром вышел на открытую воду. Голубой, спокойный, испещренный солнечными бликами простор раскинулся до самого неба, где сновали чайки, радуясь ветру и солнцу. В заливах плавали утки и лебеди, чомги и крохали.
Дедушка указывал на большие и маленькие острова, на маяки и называл их, точно так же, как в прежние поездки. Взгляд его парил над пространством, словно зоркая птица.
– Смотрите! – кричал он, указывая тростью то на одно, то на другое. – Смотрите, как красиво!
И мы привычно кивали.
– Ах! Ничего вы не видите! Глупые вы наседки! – ругал нас дедушка. – Да посмотрите же! Ольга, видишь теперь?
Мама улыбалась, наклонялась к нему.
Я спустилась вниз, купила жевательных мармеладок и стала наблюдать, что делают другие пассажиры. Ребята вроде меня не расставались с поблескивавшими металлом магнитофонами, которые орали благим матом. Взрослые склонялись над промасленными свертками с бутербродами и заламинированными в пластик картами. Малявки ползали по полу среди банановой кожуры и мусорных урн; из кошачьих корзинок посверкивали в сторону птичьих клеток алчные желтые глаза; на носу парома громоздились сумки, рюкзаки, ящики с помидорной рассадой, рулоны толя, лодочные моторы и сумки-холодильники. А я-то надеялась, что мы поплывем в одиночестве!
Когда я вернулась, они сидели по-прежнему. Шляпа отбрасывала тень на дедушкино лицо, но я видела его глаза. Морская синь отражалась в них и ручейками стекала по щекам. Дедушка не смахивал слез. Может, и не замечал их. Обеими руками он обнимал футляр с виолончелью. Он заставил нас взять и виолончель.
– Что с тобой? – сказала я.
– Что? – переспросил дед, словно очнувшись от грез.
– Почему ты плачешь?
– Да так! – Он щелкнул меня по носу. – Наверное, от радости и от грусти. Ведь я такой старый и глупый. А почему еще? Чем еще заняться глазам, когда вокруг такая красота, а? – Он громко высморкался в чистый носовой платок. – Давненько мы этак не путешествовали. В первый раз едем без Катарины. Может, и от этого тоже, фрекен-во-все-сующая-свой-нос. От любви к твоей бабушке и от одиночества! Теперь ты знаешь почему.
Да, бабушка всегда была с нами – в большой шляпе, маленькая, толстенькая, с широким добрым лицом, с которого не сходила улыбка. Если дедушке случалось вспылить, а такое бывало часто, она просто дула ему в лицо.
Вместе с Катариной ушли в пошлое и поездки на нашу любимую Мейю. Лето утратило волшебную таинственность, а дедушка никогда уже так не шумел и не радовался, ведь некому было подуть ему в лицо.
– Я должен еще раз съездить туда, малышка. Но прежде у меня духу не хватало.
Он громко всхлипывал, так что люди стали оборачиваться, а одна средних лет дама в цветастом платье даже предложила ему лекарство, Она принялась рыться в сумке, которая грохотала, как гремучая змея, – столько там было пузырьков с таблетками.
– Хочу и пла чу, бесчувственные идиоты! – огрызнулся дедушка и погрозил тростью. – Ясно?
Дама поспешно ретировалась. И тут я дунула ему в лицо.
Сначала он опешил, а потом прямо-таки просиял.
– Ах ты, маленькая ведьма, – ласково сказал он и погладил меня по щеке.
Дом был на прежнем месте, точь-в-точь такой, каким я его помнила, – выкрашенный белой краской, нелепый и величественный, с башенками, балюстрадой и балконом, с которого обычно махала нам бабушка. Дом стоял на горе, и к нему вела извилистая, вымощенная щебнем тропинка. «Феликс Кролл. Частное владение», – гласила латунная табличка на калитке. Феликс Кролл – так звали дедушкиного отца. Это он построил дом.
Мы с трудом пробрались с креслом-каталкой по заросшей ольховой аллее. Дальше пути не было. Мост слева сломало льдом.
Пока мы стояли и размышляли, что делать, над заливом пролетел лебедь – лапы как водные лыжи, крылья расправлены, шея вытянута. Опускаясь на воду, он зашумел, как орган. А ведь я уже видела его раньше.
– Давайте пойдем по шоссе, – предложила мама.
Ясно было, что с креслом нам на гору никогда не взобраться.
– Нет, – возразил дедушка. – Можете думать, что я рехнулся, но я хочу подняться сам.
Сжав зубы, он упорно карабкался в гору. Пот заливал лицо, он дышал все тяжелее, а солнце припекало, пробиваясь сквозь тучи чаек. Подъем занял у него больше часа.
На дрожащих ногах, со шляпой в руке дедушка замер у входной двери.
– Вот я и пришел, – сказал он, обращаясь к невидимому собеседнику.
Мы молча обошли дом. Ничто не изменилось с тех пор, как пять лет назад умерла бабушка и дедушка запер дом. Тогда он улетел на вертолете, уносившем бабушку, и больше не возвращался, словно закрыл дверь в обитель горя.
Пауки затянули окна тонкими занавесями, цветы, за которыми бабушка так заботливо ухаживала, увяли, сухие листья свешиваюсь из горшков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
Потом я помогла ему одеться. Он торжественно надевал одну вещь за другой. Я словно заново собирала по частям его прежнего: вот он растет на ковре в гостиной – сияющий, большой, сильный, как медведь.
Мы приготовили завтрак и сложили в корзину всякую снедь: цыпленка, колбасу, сыр, хлеб, огурцы, бутылки с длинными горлышками и термос. Когда мама с Ингве спустились в кухню, все уже было готово.
Мама замерла на пороге, не в силах отвести глаз от статного мужчины, который стоял перед ней.
– Папа, – прошептала она, подошла и потрогала его. – Твой летний костюм?
– Ага, настал его черед, девочка моя, – кивнул дедушка.
– Совсем как раньше, – сказала мама.
– Совсем как раньше, – подтвердил он.
У мамы на глазах блеснули слезы. Она не удержалась и поцеловала дедушку в гладкую макушку и в розовые бритые щеки.
– Господи, какой же ты шикарный! – усмехнулась она.
– Ну-ну, кончай с этими глупостями, – оборвал ее дедушка.
Он улыбнулся, обнажив кривые волчьи зубы, и, словно золотую рыбку, выудил из жилетного кармана часы.
– Не теряйте зря времени – марш завтракать! – приказал он. – Дрожки подадут в любую минуту.
Я чуть не поверила, что мы поедем в конном экипаже, но в конце концов к дому подкатило обыкновенное такси.
Наконец-то тронулись! Вот промелькнул Королевский дворец, похожий на заплесневелый многослойный бутерброд. Вот просверкал окнами Гранд-отель. И весь город с пустыми церквами, зданиями, домами престарелых и диковинными фантазиями из камня и мрамора остался позади.
Мы с мамой и дедушкой разместились на корме парома «Солнечный глаз».
Ингве с нами не поехал. Остался нянчить свою гипсовую ногу. К тому же после долгого сидения в корыте у него начался насморк. Но, похоже, он просто хотел оставить нас одних. Ведь для него эта поездка не была связана с воспоминаниями. Он понимал, что мы отправились в прошлое.
Дедушка устроился в кресле на колесах, которое мы взяли напрокат в больнице. С одной стороны от него стояла красная «хонда», с другой – ящики с пивом. Вскоре паром вышел на открытую воду. Голубой, спокойный, испещренный солнечными бликами простор раскинулся до самого неба, где сновали чайки, радуясь ветру и солнцу. В заливах плавали утки и лебеди, чомги и крохали.
Дедушка указывал на большие и маленькие острова, на маяки и называл их, точно так же, как в прежние поездки. Взгляд его парил над пространством, словно зоркая птица.
– Смотрите! – кричал он, указывая тростью то на одно, то на другое. – Смотрите, как красиво!
И мы привычно кивали.
– Ах! Ничего вы не видите! Глупые вы наседки! – ругал нас дедушка. – Да посмотрите же! Ольга, видишь теперь?
Мама улыбалась, наклонялась к нему.
Я спустилась вниз, купила жевательных мармеладок и стала наблюдать, что делают другие пассажиры. Ребята вроде меня не расставались с поблескивавшими металлом магнитофонами, которые орали благим матом. Взрослые склонялись над промасленными свертками с бутербродами и заламинированными в пластик картами. Малявки ползали по полу среди банановой кожуры и мусорных урн; из кошачьих корзинок посверкивали в сторону птичьих клеток алчные желтые глаза; на носу парома громоздились сумки, рюкзаки, ящики с помидорной рассадой, рулоны толя, лодочные моторы и сумки-холодильники. А я-то надеялась, что мы поплывем в одиночестве!
Когда я вернулась, они сидели по-прежнему. Шляпа отбрасывала тень на дедушкино лицо, но я видела его глаза. Морская синь отражалась в них и ручейками стекала по щекам. Дедушка не смахивал слез. Может, и не замечал их. Обеими руками он обнимал футляр с виолончелью. Он заставил нас взять и виолончель.
– Что с тобой? – сказала я.
– Что? – переспросил дед, словно очнувшись от грез.
– Почему ты плачешь?
– Да так! – Он щелкнул меня по носу. – Наверное, от радости и от грусти. Ведь я такой старый и глупый. А почему еще? Чем еще заняться глазам, когда вокруг такая красота, а? – Он громко высморкался в чистый носовой платок. – Давненько мы этак не путешествовали. В первый раз едем без Катарины. Может, и от этого тоже, фрекен-во-все-сующая-свой-нос. От любви к твоей бабушке и от одиночества! Теперь ты знаешь почему.
Да, бабушка всегда была с нами – в большой шляпе, маленькая, толстенькая, с широким добрым лицом, с которого не сходила улыбка. Если дедушке случалось вспылить, а такое бывало часто, она просто дула ему в лицо.
Вместе с Катариной ушли в пошлое и поездки на нашу любимую Мейю. Лето утратило волшебную таинственность, а дедушка никогда уже так не шумел и не радовался, ведь некому было подуть ему в лицо.
– Я должен еще раз съездить туда, малышка. Но прежде у меня духу не хватало.
Он громко всхлипывал, так что люди стали оборачиваться, а одна средних лет дама в цветастом платье даже предложила ему лекарство, Она принялась рыться в сумке, которая грохотала, как гремучая змея, – столько там было пузырьков с таблетками.
– Хочу и пла чу, бесчувственные идиоты! – огрызнулся дедушка и погрозил тростью. – Ясно?
Дама поспешно ретировалась. И тут я дунула ему в лицо.
Сначала он опешил, а потом прямо-таки просиял.
– Ах ты, маленькая ведьма, – ласково сказал он и погладил меня по щеке.
Дом был на прежнем месте, точь-в-точь такой, каким я его помнила, – выкрашенный белой краской, нелепый и величественный, с башенками, балюстрадой и балконом, с которого обычно махала нам бабушка. Дом стоял на горе, и к нему вела извилистая, вымощенная щебнем тропинка. «Феликс Кролл. Частное владение», – гласила латунная табличка на калитке. Феликс Кролл – так звали дедушкиного отца. Это он построил дом.
Мы с трудом пробрались с креслом-каталкой по заросшей ольховой аллее. Дальше пути не было. Мост слева сломало льдом.
Пока мы стояли и размышляли, что делать, над заливом пролетел лебедь – лапы как водные лыжи, крылья расправлены, шея вытянута. Опускаясь на воду, он зашумел, как орган. А ведь я уже видела его раньше.
– Давайте пойдем по шоссе, – предложила мама.
Ясно было, что с креслом нам на гору никогда не взобраться.
– Нет, – возразил дедушка. – Можете думать, что я рехнулся, но я хочу подняться сам.
Сжав зубы, он упорно карабкался в гору. Пот заливал лицо, он дышал все тяжелее, а солнце припекало, пробиваясь сквозь тучи чаек. Подъем занял у него больше часа.
На дрожащих ногах, со шляпой в руке дедушка замер у входной двери.
– Вот я и пришел, – сказал он, обращаясь к невидимому собеседнику.
Мы молча обошли дом. Ничто не изменилось с тех пор, как пять лет назад умерла бабушка и дедушка запер дом. Тогда он улетел на вертолете, уносившем бабушку, и больше не возвращался, словно закрыл дверь в обитель горя.
Пауки затянули окна тонкими занавесями, цветы, за которыми бабушка так заботливо ухаживала, увяли, сухие листья свешиваюсь из горшков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27