если же ей приходилось описывать чувственную любовь, то калька ерзала по столу, Элен блуждала где-то вокруг да около истины, но в точку не попадала. Она описывала дружбу, доверие, флирт и воображала, что именно это и есть чувственная любовь. Я вспомнил, что многие наблюдательные люди, которых мне доводилось слышать и читать и у которых калька точно так же ерзала по столу, – наблюдательные люди, и высоконравственные и развращенные, женились и выходили замуж, как герои романов Джейн Остин. Их наблюдения казались удобными, пока ты не попадал в беду, но если несчастье стояло рядом, они превращались в бессмысленный набор слов.
И все же я не мог просто отмахнуться от предупреждения Элен насчет ребенка. Будь я моложе, я бы постарался понять, чем вызвано ее волнение, и на этом бы успокоился. Теперь я уже не мог так ловко обмануть себя.
Я должен был ей ответить, хоть прямого ответа не было, должен был сказать, что со своей стороны готов взять на себя всю вину и все последствия, что я верю, мы сумеем устоять, сумеем выдержать все, что уготовит нам будущее.
Мое решение твердо, сказал я; не знаю, придет ли ко мне Маргарет, но я ее жду.
44. Вторая беседа с Джорджем Пассантом
На следующее утро небо над парком в блеске ноябрьского солнца было таким ослепительно чистым, что я с трудом подавлял желание поведать всему миру нашу тайну, которая жгла меня все больше и больше. После завтрака я позвонил Маргарет; я должен был, ничего не скрывая, передать ей наш с Элен разговор.
– Я знала, что она против, – донесся голос Маргарет.
– Она не сказала ничего такого, о чем бы мы сами с тобой не думали, – заметил я, передавая ей слова Элен о ребенке.
– Наверно, нам следовало не только думать, но и поговорить об этом.
– Разве что-нибудь бы изменилось?
– Я никогда не ожидала, что она будет настроена так резко против нас.
В тоне Маргарет прозвучала едва уловимая нотка вражды, почти страха, очень ей не свойственная. Я с тревогой подумал, что ее начинает утомлять ложное положение, в котором она находится уже несколько недель; оно начало действовать и на меня, хотя я воспринимал все это не так остро; она была тверже духом и, конечно, смелее меня во многом, но не в таких делах.
Я сказал, что нам нужно встретиться. Нет, она не сможет, некому остаться с ребенком. Завтра? Вряд ли.
– Нам нужно все решить. – Впервые я настаивал.
– На следующей неделе это будет легче.
– Слишком долго ждать.
В ответ ни слова, словно нас прервали. Затем Маргарет начала было что-то говорить и вновь замолкла. Она, обычно такая деятельная, теперь медлила; я знал это состояние, когда, кажется, легче согласиться с тем, что жизнь твоя может быть исковеркана, лишь бы еще на неделю оттянуть решение и не искать предлога отправиться на прогулку в тот же день.
Наконец я услышал:
– Льюис!
Голос ее стал суровым и недружелюбным, она решилась. Когда я отозвался, она сказала:
– В пятницу я приглашена к папе на чай, приходи туда.
На сердце у меня стало легче; думая о пятнице, до которой оставалось два дня, я отправился этим ослепительным утром в Уайтхолл; порой мне казалось забавным являться туда после такой сцены, видеть своих сослуживцев с непроницаемыми, бесстрастными лицами и чувствовать, что и у меня такое же лицо.
Впрочем, то утро, о котором я рассказываю, было не совсем обычным: мне предстояло явиться прямо в кабинет Роуза, где должны были состояться две беседы, и вторая из них – с Джорджем Пассантом.
В кабинете Роуза в вазах стояли огромные хризантемы, их горьковатый запах врывался в чистый, свежий воздух вместе с излишне настойчивыми изъявлениями благодарности, которыми Роуз осыпал меня за то, что я нашел время присутствовать на беседах в то утро, хотя это входило в мои обязанности.
– Пожалуй, можно приступить к делу, – сказал Роуз, как всегда пунктуальный и неторопливый.
Заняли свои места двое других, сел и я, и первая беседа началась. Исход ее был мне заранее известен – я слышал разговор Роуза с Джонсом. Человек, о котором шла речь, был офицер в отставке и пришел к нам в управление в конце войны; Роуз и Джонс оба считали, – я в обсуждении не участвовал, поскольку работал он не у меня, – что он совершенно не удовлетворяет требованиям, предъявляемым к государственным чиновникам.
Вежливо, терпеливо, рассудительно Роуз и другие задавали ему вопросы, не стараясь ни подбодрить его, ни обескуражить, не проявляя ни чрезмерного интереса, ни равнодушия. Все трое умели разбираться в людях, по крайней мере с точки зрения того, можно ли с ними работать. Отбирая чиновников, они были в своей стихии, и в, таких делах не только Роуз, но и Осбалдистон, самый молодой из них троих, набил руку.
Третьим был Джон Джонс, теперь уже сэр Джонс, которому остался всего год до пенсии; все еще красивый и румяный, он сидел с таким видом, будто горел нетерпением высказать крамольное, чистосердечное мнение, но сорокалетняя привычка угождать начальству парализовала это стремление и заставляла его зорко следить за реакцией Роуза. Роузу он нравился; человек весьма скромных способностей, Джонс больше всего любил поддакивать; нужно было иметь очень богатое воображение, чтобы представить его в роли недовольного; но когда доходило до серьезных дел, Роуз ничуть не считался с его мнением, предпочитая ему мнение Осбалдистона, хотя этот последний был на двадцать пять лет моложе.
Осбалдистон появился у нас в министерстве совсем недавно, но зарекомендовал себя куда более ценным работником. В отличие от Роуза и Джонса, он не был выходцем из обеспеченной интеллигентной семьи, хоть и продвинулся по общественной лестнице довольно далеко, дальше, чем я или мои друзья: он родился в Ист-энде, учился на стипендию, окончил Оксфордский университет и сдал экзамен для поступления на государственную службу. В Казначействе он настолько пришелся ко двору, что это производило впечатление, хоть и ошибочное, ловкого актерского трюка; он называл сослуживцев по имени, не употреблял жаргона и носил, словно книжку в кармане, маску безразличия на лице. И все это выходило у него совершенно естественно и ненавязчиво. Высокий, худой, моложавый, он производил впечатление человека, лишенного честолюбия, немного дилетанта. В действительности же он был не менее честолюбив, чем босс демократической партии в Нью-Йорке, и не более дилетант, чем Поль Лафкин. Работа давалась ему без напряжения, ибо природа одарила его недюжинным умом, но он поставил себе целью добиться Положения Роуза, а то и превзойти его. Я был уверен, что тут он переоценивал свои возможности; ничто не могло помешать ему сделать карьеру, я готов был держать пари, что он завоюет место под солнцем, готов бил спорить, что он достигнет положения Джонса – но выше, видимо, не пойдет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97
И все же я не мог просто отмахнуться от предупреждения Элен насчет ребенка. Будь я моложе, я бы постарался понять, чем вызвано ее волнение, и на этом бы успокоился. Теперь я уже не мог так ловко обмануть себя.
Я должен был ей ответить, хоть прямого ответа не было, должен был сказать, что со своей стороны готов взять на себя всю вину и все последствия, что я верю, мы сумеем устоять, сумеем выдержать все, что уготовит нам будущее.
Мое решение твердо, сказал я; не знаю, придет ли ко мне Маргарет, но я ее жду.
44. Вторая беседа с Джорджем Пассантом
На следующее утро небо над парком в блеске ноябрьского солнца было таким ослепительно чистым, что я с трудом подавлял желание поведать всему миру нашу тайну, которая жгла меня все больше и больше. После завтрака я позвонил Маргарет; я должен был, ничего не скрывая, передать ей наш с Элен разговор.
– Я знала, что она против, – донесся голос Маргарет.
– Она не сказала ничего такого, о чем бы мы сами с тобой не думали, – заметил я, передавая ей слова Элен о ребенке.
– Наверно, нам следовало не только думать, но и поговорить об этом.
– Разве что-нибудь бы изменилось?
– Я никогда не ожидала, что она будет настроена так резко против нас.
В тоне Маргарет прозвучала едва уловимая нотка вражды, почти страха, очень ей не свойственная. Я с тревогой подумал, что ее начинает утомлять ложное положение, в котором она находится уже несколько недель; оно начало действовать и на меня, хотя я воспринимал все это не так остро; она была тверже духом и, конечно, смелее меня во многом, но не в таких делах.
Я сказал, что нам нужно встретиться. Нет, она не сможет, некому остаться с ребенком. Завтра? Вряд ли.
– Нам нужно все решить. – Впервые я настаивал.
– На следующей неделе это будет легче.
– Слишком долго ждать.
В ответ ни слова, словно нас прервали. Затем Маргарет начала было что-то говорить и вновь замолкла. Она, обычно такая деятельная, теперь медлила; я знал это состояние, когда, кажется, легче согласиться с тем, что жизнь твоя может быть исковеркана, лишь бы еще на неделю оттянуть решение и не искать предлога отправиться на прогулку в тот же день.
Наконец я услышал:
– Льюис!
Голос ее стал суровым и недружелюбным, она решилась. Когда я отозвался, она сказала:
– В пятницу я приглашена к папе на чай, приходи туда.
На сердце у меня стало легче; думая о пятнице, до которой оставалось два дня, я отправился этим ослепительным утром в Уайтхолл; порой мне казалось забавным являться туда после такой сцены, видеть своих сослуживцев с непроницаемыми, бесстрастными лицами и чувствовать, что и у меня такое же лицо.
Впрочем, то утро, о котором я рассказываю, было не совсем обычным: мне предстояло явиться прямо в кабинет Роуза, где должны были состояться две беседы, и вторая из них – с Джорджем Пассантом.
В кабинете Роуза в вазах стояли огромные хризантемы, их горьковатый запах врывался в чистый, свежий воздух вместе с излишне настойчивыми изъявлениями благодарности, которыми Роуз осыпал меня за то, что я нашел время присутствовать на беседах в то утро, хотя это входило в мои обязанности.
– Пожалуй, можно приступить к делу, – сказал Роуз, как всегда пунктуальный и неторопливый.
Заняли свои места двое других, сел и я, и первая беседа началась. Исход ее был мне заранее известен – я слышал разговор Роуза с Джонсом. Человек, о котором шла речь, был офицер в отставке и пришел к нам в управление в конце войны; Роуз и Джонс оба считали, – я в обсуждении не участвовал, поскольку работал он не у меня, – что он совершенно не удовлетворяет требованиям, предъявляемым к государственным чиновникам.
Вежливо, терпеливо, рассудительно Роуз и другие задавали ему вопросы, не стараясь ни подбодрить его, ни обескуражить, не проявляя ни чрезмерного интереса, ни равнодушия. Все трое умели разбираться в людях, по крайней мере с точки зрения того, можно ли с ними работать. Отбирая чиновников, они были в своей стихии, и в, таких делах не только Роуз, но и Осбалдистон, самый молодой из них троих, набил руку.
Третьим был Джон Джонс, теперь уже сэр Джонс, которому остался всего год до пенсии; все еще красивый и румяный, он сидел с таким видом, будто горел нетерпением высказать крамольное, чистосердечное мнение, но сорокалетняя привычка угождать начальству парализовала это стремление и заставляла его зорко следить за реакцией Роуза. Роузу он нравился; человек весьма скромных способностей, Джонс больше всего любил поддакивать; нужно было иметь очень богатое воображение, чтобы представить его в роли недовольного; но когда доходило до серьезных дел, Роуз ничуть не считался с его мнением, предпочитая ему мнение Осбалдистона, хотя этот последний был на двадцать пять лет моложе.
Осбалдистон появился у нас в министерстве совсем недавно, но зарекомендовал себя куда более ценным работником. В отличие от Роуза и Джонса, он не был выходцем из обеспеченной интеллигентной семьи, хоть и продвинулся по общественной лестнице довольно далеко, дальше, чем я или мои друзья: он родился в Ист-энде, учился на стипендию, окончил Оксфордский университет и сдал экзамен для поступления на государственную службу. В Казначействе он настолько пришелся ко двору, что это производило впечатление, хоть и ошибочное, ловкого актерского трюка; он называл сослуживцев по имени, не употреблял жаргона и носил, словно книжку в кармане, маску безразличия на лице. И все это выходило у него совершенно естественно и ненавязчиво. Высокий, худой, моложавый, он производил впечатление человека, лишенного честолюбия, немного дилетанта. В действительности же он был не менее честолюбив, чем босс демократической партии в Нью-Йорке, и не более дилетант, чем Поль Лафкин. Работа давалась ему без напряжения, ибо природа одарила его недюжинным умом, но он поставил себе целью добиться Положения Роуза, а то и превзойти его. Я был уверен, что тут он переоценивал свои возможности; ничто не могло помешать ему сделать карьеру, я готов был держать пари, что он завоюет место под солнцем, готов бил спорить, что он достигнет положения Джонса – но выше, видимо, не пойдет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97