Потом он очутился в комнате и Тамару раздевал. Он не верил собственным рукам. Удивление, которое испытываешь, когда фольга слезает с треугольника грюйера целым куском.
Потом она сказала нет и прижала ком одежды к груди.
Он чувствовал себя археологом, наблюдающим, как ветер заносит раскопки песком. Она надевала лифчик. Он помог ей с застежкой – просто показать, что не маньяк.
Потом он четыре раза спросил, почему.
Потом стоял у окна.
Скажи, что ты ее любишь, Бривман. Вот что она хочет слышать. Он вернулся и погладил ее по спине.
Вот он трудится над ее поясницей.
Скажи: я тебя люблю. Говори. Раз-два-три, ну же.
Время от времени ему удавалось просунуть палец под резинку.
Она скрестила ноги и, кажется, сжала бедра – в каком-то своем интимном наслаждении. Этот жест дрожью сотряс его позвоночник.
Потом он нырнул в ее бедра, текучие и влажные. Плеснула плоть. Он пустил в ход зубы. Он не знал, кровь эта влага, слюна или ароматический любрикант.
Потом настал черед странных напряженных голосов, превратившихся в шепот, торопливый и задыхающийся, будто время ополчилось на них и ведет к замочной скважине полицию и родителей.
– Я лучше что-нибудь надену.
– Боюсь, у меня там узко.
– Это чудесно, что у тебя там узко.
Кто она, кому принадлежит это тело?
– Видишь, узко.
– О да.
Восторги, словно медленный снегопад конфетти, затягивали его сознание сном, но кто-то произнес:
– Прочитай мне стихотворение.
– Сначала дай на тебя посмотреть.
– И мне дай на тебя посмотреть.
Потом он проводил ее домой. Это было его личное утреннее время. С востока угрожало солнце. Хромали разносчики газет со своими серыми сумками. Тротуары казались новенькими.
Потом он взял ее руки в свои и с серьезной признательностью сказал:
– Спасибо, Тамара.
Потом она ударила его по лицу рукой, сжимавшей ключ.
– Это звучало так страшно. Будто я тебе позволила что-то взять. Будто ты что-то взял из меня.
Несколько секунд, пока у него на щеке не появилась полоска крови, она плакала.
Потом они обнялись, чтобы все исправить.
Зайдя внутрь, она прижалась ртом к дверному окну, и они поцеловались через стекло. Он хотел, чтобы она ушла первой, а она – чтобы первым ушел он. Он надеялся, что его спина хорошо смотрелась.
Ну же, все! Шагая домой, он ликовал, новый член взрослого сообщества. Почему все сони не торчат в окнах, приветствуя его? Разве не восхищаются они его ритуалом любви и обмана? Он зашел в свой парк, постоял на детском холме, поглядел через город на серую реку. Наконец-то он вместе со спящими, мужчинами, что ходят на работу, с домами, с бизнесом.
Потом он кидал камни в окно Кранца, поскольку в постель отправляться не желал.
– Сопри машину, Кранц. Пора поесть китайского супа.
Бривман все выложил за три минуты, а потом они ехали молча. Он склонил голову к оконному стеклу, надеясь, что оно холодное, но холодным оно не было.
– Я знаю, почему ты подавлен. Потому что рассказал мне.
– Да. Я дважды все осквернил.
Хуже того. Он хотел бы любить ее, должно быть, так чудесно ее любить, и говорить ей об этом, не один раз или пять, но снова и снова, ибо он знал, что еще долго будет оказываться с ней в комнатах.
И что насчет комнат, разве не все они одинаковы, разве не знал он, как это будет, разве не все пройденные ими комнаты были совершенно одни и те же, когда в них вытягивается женщина, даже лес – стеклянная комната, разве не было это, как с Лайзой, под кроватью, и когда они играли в Солдата и Шлюху, разве не похоже, даже к шороху врагов прислушиваешься так же.
Он рассказал эту историю снова, шесть лет спустя, Шелл, но в этот раз ничего не осквернил. Однажды, ненадолго уехав от Шелл, он написал ей:
«Я думаю, если бы колесница Илии-пророка, Аполлона, или любая другая мифическая небесная ладья остановилась у моего крыльца, я бы точно знал, куда сесть, и во время полета с восхитительной осведомленностью припоминал бы все облака и тайны, проносящиеся мимо».

9
Тамара и Бривман сняли комнату в восточном районе города. Дома сказали, что едут к друзьям за город.
– Я к одиночеству привыкла, – сказала его мать.
В последнее утро они высунулись из маленького высокого окна, прижавшись друг к другу плечами, глядя вниз на улицу.
По меблирашкам пронесся звон будильников. Мусорные корзины стояли в карауле на грязном тротуаре. Между ними курсировали кошки.
– Ты не поверишь, Тамара, но когда-то я мог заставить такую кошку застыть на тротуаре.
– Это очень полезно – застывшая кошка.
– Сегодня я не могу так вот просто заставить что-то произойти, увы. Это со мной что-то происходит. Я ночью даже загипнотизировать тебя не смог.
– Ты неудачник, Ларри, но я по-прежнему без ума от твоих яиц. Умм.
– У меня от поцелуев губы болят.
– У меня тоже.
Они нежно поцеловались, а потом она рукой коснулась его губ. Она часто бывала очень нежна, что его всегда удивляло, поскольку он этого не требовал.
Последние пять дней они едва вылезали из постели. Даже с открытым окном воздух в комнате пахнул постелью. Утренние здания наполнили его ностальгией, он не мог понять, почему, пока не осознал, что они точно такого же цвета, как старые теннисные тапочки.
Она плечом потерлась об его подбородок – почувствовать щетину. Он взглянул ей в лицо. Она закрыла глаза, чтобы утренний ветерок погладил ее по векам.
– Холодно?
– Если останешься – нет.
– Есть хочешь?
– Я не могу больше смотреть на анчоусы, а у нас больше ничего нет.
– Не надо было покупать такую дорогую еду. Она не вполне подходит к комнате, не находишь?
– Да и мы тоже, – сказала она. – Все в доме, похоже, встают на работу.
– А тут мы: беженцы из Вестмаунта. Ты предала свое новообретенное социалистическое наследие.
– Говори что хочешь, только дай тебя понюхать.
Сигареты помялись. Он распрямил одну и дал ей прикурить. Она выдула в утро целый рот дыма.
– Курить голышом – так… так роскошно.
От этого слова она вздрогнула. Он поцеловал ей загривок, и они продолжили свою ленивую вахту в окне.
– Холодно?
– Я бы осталась тут на год, – сказала она.
– Это называется брак.
– Только не надо пугаться и шипы выпускать.
Случилась очень важная вещь.
Они заметили старика в плаще не по размеру – он стоял в дверном проеме через дорогу, прижавшись к двери, будто прятался.
Они решили за ним понаблюдать – просто посмотреть, что это он делает.
Старик наклонился вперед, осмотрел улицу, успокоился, убедившись, что она пуста, подобрал полы плаща, словно пелерину, и ступил на тротуар.
Тамара стряхнула пепел в окно. Падал он, словно перышко, а потом распался под налетевшим ветром. Бривман наблюдал за этим маленьким жестом.
– Невыносимо, как прекрасно твое тело.
Она улыбнулась и положила голову ему на плечо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51