Такое уж положение в Черноморском флоте было, чтобы матрос был обучен как следовает… И ни тебе ни суда, ни расправы матросику. Сунься-ка жаловаться? Узнаешь, как скрозь строй гоняют! И все господа по такому положению словно озверелые какие-то были. Другой мичман приедет из обучения добрый да жалостливый, из лица бледнеет, как по субботам на баке стон стоном идет, а как прослужит год-другой, смотришь — и сам так и чешет в ухо да приказывает боцманам матросу шкуру снять… Привыкает… А надо вам сказать, что этот самый генерал-арестант по службе первый, почитай, капитан был. По всем частям дока… Ни один боцман его не проведет… А уж управлялся судном — одно слово… И у его на судах первая по всему флоту команда была… Их и звали чертями… Так вот как назначат Сбойникова на новое судно, он сейчас явится на корабль… команду во фронт — и к им… А сам он из себя был небольшой, коренастый, чернявый… Лицо точно у цыгана и глаза этакие пронзительные… Идет это спешно, ус дергает, поздоровкается как следовает и зыкнет: «Знаете, мол, такие-сякие, Сбойникова? Ежели, говорит, не знаете, то знайте, что я меньше трехсот линьков в кису не накладываю. Помните это и старайтесь!» А уж матросы и без того в тоске… Кто не знал генерал-арестанта?.. Слава богу!.. А все-таки как следовает, по всей форме в ответ: «Рады стараться, вашескобродие!» Еще бы не рады! Хорошо. Угостивши таким родом матросов — к офицерам на шканцах. «Так, мол, и так, господа офицеры, прошу служить как следовает, а не то не извольте пенять. Я, говорит, с позволения сказать, не… баба и бабства не потерплю… У меня, говорит, сейчас под суд… Пусть, говорит, начальство разбирает!» Нагнавши это страху на офицеров, он марш в каюту, а на другое утро ученье, а сам со склянкой стоит, минуты, значит, отсчитывает… И ежели на какой секунд заминка с парусами ли, по антиллерийскому ли учению, по пожарной ли тревоге — бывало, человек пятьдесят пошлет на бак… И слово свое держал, меньше трехсот не приказывал… И так, вашескобродие, каждый день терзал людей… Смотришь, бывало, как полосуют нашего брата безо всякой жалости, так ровно в глазах мутится. Так бы, кажется, и задушил этого дьявола… И был один такой матросик, что не стерпел… Кинулся на его с ножом.
— Что ж он?
— Отстранился вовремя… Догадался, значит, по глазам…
— Что же было матросу?
— А такое он объявил ему решение: «Хочешь ты, говорит, помереть или мало-мало идтить в вечную каторгу, так я тебя, такого-сякого, сей секунд отошлю на берег и отдам под суд, а не хочешь, так получи пятьсот линьков, и ничего, мол, я не видал… Подумай, говорит, пять минут и опосля приходи ко мне. Помирать тебе, говорит, дураку, рано, в каторге, братец, сгниешь, а шкура заживет…» Это он ему вдогонку.
— Ну, и что же выбрал матрос?
— Стал под линьки. Выдержал. А потом этого же самого матроса — как бы вы думали, вашескобродие? — Сбойников в унтерцеры произвел… И все от начальства тогда скрыл и строго-настрого приказал ничего не болтать… Тоже по-своему пожалел… Не хотел загубить человека и нож этот самый простил… Вот и поди ж ты. Зверь-зверь, а тут поступил правильно… И то надо сказать. Тиранить он тиранил, а насчет пищи первый командир был! У него ни левизор, ни баталер не смели, значит, обидеть матроса. Ни боже ни! Тут бы он не пожалел… И насчет обмундировки, чтобы все матрос получал по положению… А на вино, ежели работали хорошо, так своих денег сколько тратил. Всей команде, бывало, от себя жаловал за каждый день… Небось денег стоит… Совсем чудной был. А непреклонности своей не смирял… Даже и когда француз пришел и многие офицеры притихли, — боялись, значит, — этот по-прежнему остался генерал-арестантом… Еще жесточей стал.
— Вы, Кириллыч, с ним служили?
— То-то служил, и он меня — по правде сказать — мало тиранил. Даже приверженность имел, — как-то смущенно прибавил Кириллыч. — В вестовые взял, а потом с четвертого бакстиона перевел к себе, состоять при нем, когда его назначили, значит, траншейным майором , на самую опасную должность… А вестовым я у его до войны два года прослужил… Тут-то я и пытался спознать его…
— И спознали?
— Никак не спознал… Не разобрать евойной души… когда в ей зверь, когда человек… Видно, такого бог уродил…
— А тяжело было служить вестовым?
— Вовсе даже было легко, потому Сбойников дома совсем легким человеком был…
— Как легким?
— А так, вспылит ежели, обругает или вдарит в зубы, только и всего… А чтобы тиранить ни боже ни. Это только он на корабле да на службе, а так, значит, при ем служить — одно только удивленье… Быдто даже и не генерал-арестант… Но только с полюбовницей своей — опять зверь зверем был… Трудно, вашескобродие, и поверить, что он с ей раз сделал…
— Из-за чего?
— Из-за ревности, вашескобродие. Ревнивый он был страсть и любил эту самую Машку. А была она матросская вдова, такая ядреная, здоровая баба… Одно слово — козырь… И молодая, лет двадцати… Пошла она к Сбойникову в полюбовницы из-за денег… ну и попомнила… каковы денежки, да шелковые платья, да скусная пища…
— Что ж он сделал?
— А поймал он у нее как-то раз матросика своего же экипажа, да и велел ему эту Машку привязать косами к крюку на потолке… Матросик не осмелился перечить, со страху исполнил приказание; тогда Сбойников велел ему уйти и сам вышел, да еще и двери запер… На рассвете эту Машку замертво сняли… слышали, как она криком кричала… Сломали двери… Видят обходные — висит человек и еле дышит… Доложили по начальству… Однако дело замяли… Тут вскорости и войну объявили… Не до того было!..
Кириллыч примолк и закурил трубочку.
— Экая благодать! — промолвил он, наслаждаясь вечером. — И подумаешь, какие злодеи были… И сколько горя терпели от их…
— Что ж, жива осталась Маша?
— Отлежалась…
— А Сбойников жалел ее?
— Еще как!.. Вы вот дальше послушайте, вашескобродие, какой это был человек… Дайте только передохнуть. И то быдто в горле пересохло.
IV
Кириллыч выкурил трубку, откашлялся и совсем тихо, словно бы боясь нарушить торжественную тишину чудного вечера, проговорил:
— Да, вашескобродие… Совсем чудной был этот самый генерал-арестант. И в вестовые-то он брал не так, как другие…
— А как?
— Другие которые командиры брали себе вестовых из слабосильных или неисправных по флотской части матросов, а он таких не брал… «Не стоит, говорит, таких подлецов к лодырству приучать». И меня он взял, вы думаете, по какой причине, вашескобродие.
— По какой?
— За мою флотскую отчаянность, вашескобродие.
— Как так?
— А так оно и было. Я, вашескобродие, отчаянным фор-марсовым считался. На нок ходил, значит, штык-болт вязал. Сами изволите понимать, вашескобродие, что на штык-болте не всякому справиться. Бежишь, бывало, по рее вроде быдто оголтелой собаки, как скомандуют паруса крепить или рифы брать Долго ли при такой оголтелости сорваться.
1 2 3 4 5 6 7