Брязга пожаловался, скосив глаза:
– Словечка родного другой год не слышим!..
У Кольца блеснули ровные зубы.
– А мы клич кликнем. Бирючей разошлем: мужиков, мол, да баб поболе – на простор зовем.
– Новый народ зачинать? – перебил Ермак. – Песен из Москвы привезть – вторую Русь ставить? Дороша одолели, Строгановых с себя стряхнули, – ту, что породила, не стряхнешь. – Он досадливо, нетерпеливо, поморщился. – Языки чесать собрались, что ли!
Снова не спеша заговорил Михайлов:
– Сибирь взяли, а поднять не подымем, – то дело ясное. Да чело нешто свербит, что бить челом собрался уж нынче? Обождем, говорю. Обдумаемся – как ловчей мосток через Камень перекинуть.
– Не шутейное дело, – Ермак топнул ногой, – на крови нашей оно! Сделали его своими руками – девки мы, что ли, теперь глаза долу опускать? Коль сами молчите, я скажу, атаманы, чье дело: не донское, не волжское, не строгановское – вона как повернуло, слепой видит. Шли на простор и отворили простор. И щитом Русь защитили со всхода солнечного. Ждать, Яков? На год загадал? Народ-то, землю не переждешь.
Ясней, ясней смутные мысли. Годами меряется жизнь одного человека – втуне она, как не была, если не останется ее дело, чтобы расти – сквозь годы. Немерянная, темная даль грядущих лет!
– Таиться нам нечего. Не позор, не стыдобушка перед всем казачеством, пред народом то, что добыли мы. Красно оно, говорю! Полцарства прирастили мукой своей, кровью, мечом своим. А пить захотели – чего сухим ковш держать? С озера великого чем скорей воды зачерпнем, тем здравей будем. Сидели, думали атаманы.
– Вины-то пред царем выслужили, что правда, то правда, – опять первый начал прикидывать вслух Михайлов. – Про старые дрожди не поминают двожды. Кольцо сказал:
– Он те посохом и благословит, и помянет!
Рассудительно возразил Михайлов:
– Мимо двора сколько ни ходить – все в ворота зайти: и то верно. Ты размысли: не с Дону, не с Волги повинная твоя – со столичного города Сибири.
– Голова твоя, Яков, на сто лет вперед обдуманная, да и то на батькины слова, видать, сдаешься. А по моей топор у тезки скучает – дожидается, пока надоест ее мне носить.
Ермак с усмешкой прервал их спор:
– Последнее слово мое. Царя видел, браты. Скажу. Голос зычный, сам статен, высок, волос кудрявый. Закон у него ого-го-го – круче донского… – Строго закончил: – Крепенек царь Иван Васильевич, горяч, а земли для простит, не боярский угодник.
Он поднялся.
– А не простит – сама земля простит: ей послужили.
Опять, борясь со своей неотвязной мыслью, Гроза тяжело проговорил:
– Были вины – смыли. Свято дело наше. Не идолам Строгановым Сибирь!.. Пощипывая ус, Яков Михайлов напомнил еще:
– А Никитушка что ж молчит?
Пан отозвался:
– Песни ваши слушаю, да чую: те песни давно уж хлопцы спивали. Выходит: кохали дивчину, да не себе.
С нарочитой простоватостью почесал в затылке.
– Блукали по свету – притулились до места. Чего балакать? До царя, так до царя. Ото же и я кажу: пид самисеньку пику.
И снял шапку – мягкий воздух облек его непомерный лысоватый лоб и сивую голову.
Тогда снял шапку Ермак и все атаманы стащили шапки; последний, точно дремал до того, Матвей Мещеряк. Ермак истово перекрестился.
– Ну, браты-товарищи! Во имя отца и сына и святого духа. Со христом…
Кольцо спросил:
– Сам поедешь, Тимофеич?
– Тебе ехать, не иному, – подтвердил Яков Михайлов.
Ермак покачал головой.
– Нет. Тут я не кончил – только начал.
Мещеряк сказал медленно:
– А как батька послом уедет, верно, тебе, Яков, с войском управиться – не иному?
Михайлов только скользнул по нему глазами. Мещеряк продолжал раздельно, приветливо:
– Может, крикнуть тебя в батьки, как сам ты на Волге велел? А как же! Годов пятнадцать Яков изготовлялся – терпелив. Укладки набивал рухлядишкой, чтобы было в чем атаманить. Еще кто богаче: Яков аль войсковая казна?
Никита Пан перебил:
– Кумекаю так: Кольца послать. До таких, как он, кого плаха ждет, царь дуже ласков.
Брязга крикнул, что ехать Михайлову. Мещеряк еще подал голос: собираться в путь Никите Пану. Михайлов молчал.
Гроза выговорил:
– Красней Кольца, коль он схочет, никому не сказать!
И тут решил Ермак:
– Тебе ехать Иван.
Усмехнулся, вспомнив, как и тогда, на Каме, пуще всех бунтовал Кольцо, а он взял и поставил его набольшим.
– Ты и вправду ведом там. Со знакомцем встретишься.
Кольцо вспыхнул, выкатил белки и без того выпуклых глаз на смуглом лице. Но не вскочил, не крикнул – с вызовом, задорно тряхнул волосами:
– Я, бурмакан аркан, не отказчик.
Похваляясь сказал:
– Спытать задумали, не испужаюсь ли? Того страха нет, чтоб испужать Кольца!
С этим покончили: ехать Кольцу, осужденному на смерть самим царем. Заговорили о том, что повезти, сколько взять народу.
Ермак положил руку на плечо послу.
– Слышь, Иван, Гаврилу возьми Ильина, трубача-парнишку…
– Того парнишку, – сквозь зубы отозвался Кольцо, – скоро внучки за бороду таскать будут.
– Ты покажи ему, Иван, что не сошелся свет на Сибири-городе. – И прибавил, будто оправдываясь или поясняя: – Легкая рука у него…
Двадцать второго декабря 1582 года собачьи упряжки тронули нарты с атаманова двора в Кашлыке.
С Кольцом – пять казаков. На нартах – шестьдесят сороков соболей, двадцать чернобурых лис и пятьдесят бобров. Князь Ишбердей со своими вогуличами проводил казаков прямой дорогой, волчьей тропой через Камень.
В Сибири казачье войско, ожидая с Руси царской помоги, продолжало единоборство с Кучумом. Шайки ханских людей кружили возле казачьего стана, выжигая аулы за то, что их жители отступились от хана и стали держать сторону русских. Ермак не давал хану копить силы в пустынных кочевых степях. После Абалака следил за каждым шагом Кучума и отгонял его все дальше и дальше не только силой, а и мудрой хитростью: отвращая от хана сердца сибирских людей и привлекая их к себе.
И та земля, которая еще недавно была достоянием Кучума, теперь горела под его ногами, чуть только он пробовал ступить на нее.
Двадцатого февраля 1583 года не простой татарин, а мурза Сенбахта прислал Ермаку известие, что Махмет-Кул с шайкой пришел на Вагай, верстах в ста от Сибири.
Шестьдесят удальцов поскакали к месту, указанному Сенбахтой.
Ночью, вблизи озера Куллара, они напали на врагов. Махмет-Кул, самый ярый из казачьих недругов, был взят сонным в шатре.
Кровь товарищей, сложивших головы на холодных берегах Тобола и Иртыша, казацкая кровь, пролитая у Абалацкого озера, кровь русских мужиков из уральских сел и замученных жителей вогульских и остяцких земляных городков – была на Махмет-Куле.
Но Ермак и тут не дал отуманить себя гневу и мести. Он с почестями встретил пленника в Кашлыке. Просторный и богатый «хан» был отведен Махмет-Кулу, и только крепкий караул приставлен к нему.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79