Лицо выдавало его лучше всяких улик. Какое же это было неприятное лицо! Толстогубое, косоглазое, курносое: ноздри смотрят в упор...
Софью Павловну передернуло:
- Ты?
- Я, - даже как-то обрадованно согласился он.
- Зачем ты это сделал?
- А хотел узнать: вы сибирская или приехавшая.
- Ну и ты рад? - спросила она, сделав каменное лицо. - Ты выяснил, кто я?
- Ага...
Он так и сказал: "Ага". И она тут же поняла: этот мальчишка - атаман, главный враг ее, и, если она хочет овладеть классом, этого мальчишку нужно атаковать и сломить. Но вот уже прошел год, а Софья Павловна до сих пор не знала, победила ли она Кешку. Он был сиротой, и его дядя, работавший на драге, только руками разводил: растет, как бурьян!
Кешка был грозой огородов. Внезапное исчезновение кур тоже приписывали ему. Однажды у ручья нашли большого дохлого гуся, и, хотя никаких улик не было, хозяин гуся едва не оторвал Кешке уши...
Он, этот Кешка, был дик и запущен, как непроходимая тайга, еще не тронутая человеком. Ему было на все наплевать. На все, кроме сопок, тайги и моря. В сочинениях он писал "бойкал", не мог доказать, что Земля круглая, хотя человечество знает об этом очень давно.
Он стоял у карты, правым глазом смотрел на указку, а левый, косящий, отъезжал в другую сторону и смотрел на класс: Кешка никак не мог обнаружить на карте Татарский пролив.
"Ух, какая бестолочь, какой лоботряс!" - думала Софья Павловна, сажая его на место. Она с неподвижным лицом подходила к столу и старалась спокойно, чтоб даже скрип пера не выдал ее торжества, вписать в журнал двойку. И когда она вставала и вызывала другого ученика, ей вдруг казалось, что двойка-то в журнале стоит, верно, но разве это похоже на атаку, о которой она думала в тот день, когда этот злосчастный полосатый бурундучок прыгнул на ее стол?
Но что было, может, самое страшное: вокруг Кешки вечно толклись ребята. И даже ее Юра, умный, не по годам развитой мальчик, тоже тянулся к нему. И, конечно, к добру это не могло привести. Однажды она заметила, что от сына попахивает табаком; потом ему кто-то поставил лиловый фонарь под глазом... И что только Юра находил в Кешке?
Через полчаса Юра вернулся на берег.
- Удрал! - гордо сказал он Кешке, вытянулся на песке и заглянул ему в глаза.
- Нормально, - ответил Кешка и тут же пообещал научить его зимой ставить силки на зайцев и лис, "бормашить" - ловить из лунок рыбу на маленьких рачков-бокоплавов, или, как их зовут на Байкале, бормашей.
У Кешкиного дяди была лодка, и мальчишка, можно сказать, был хозяином ее.
- Хорошо бы на лодке покататься, - мечтательно, с намеком произнес Юра.
- Пошли вы все к чертовой бабушке, - лениво сказал Кешка и почесал ногу об ногу.
- Ну хоть два разика прокати от пирса к пирсу! - приставал Юра. - Что тебе стоит?
Кешка и не пошевелился. Он по-прежнему смотрел на тихое и сверкающее на солнце море.
- Дам трешку, - сказал Юра и осторожно коснулся его руки.
Кешка помолчал, почесал голову, подумал.
- Черт с вами, - проворчал он, зевая и поднимаясь с песка. - Только деньги на бочку.
Он сбегал за ключом и веслами. Отомкнув замок, оттолкнул лодку с ребятами. Греб он размашисто и небрежно, словно только из одолжения.
В другие годы в эту пору на Байкале уже холодало, но нынче было на редкость тепло и солнечно. Кешка упирался огромными брезентовыми туфлями в деревянную планку на днище и, совсем не напрягаясь, почти машинально погружал и вынимал весла. Юра лежал на носу, сквозь растопыренные пальцы пропускал воду и рассматривал в десятиметровой глубине белые валуны. Тимоша развалился на корме и чему-то улыбался.
- Ну, накатались? - спросил Кешка, подгребая к пирсу. Но ребята стали упрашивать, чтоб он вывез их из бухты в открытое море. Кешке, признаться, уже наскучило грести. Года два назад ему доставляло удовольствие держать в руках весла и, отталкиваясь короткими толчками, чувствовать, как стремительно летит лодка и как наливаются упругой силой мускулы. Но сейчас его мускулы достигли предельной твердости, и он выезжал только по делу: поставить сеть, покатать за плату туристов, которые каждое лето разбивали на окраине поселка, в сосновом бору, палаточный городок.
- А ну вас к лешему, - пробурчал он, высморкался в воду и неохотно повернул в открытое море.
Он отгреб уже так далеко от берега, что весь поселок можно было накрыть ладонью и сосны на сопках казались не толще травинок. Домики, разбросанные в пади, походили на горсть костей домино. Жарко припекало солнце, на море был полный штиль - оно переливалось то зеленым, то синим, то оранжевым, и у Кешки на душе было покойно и тихо, как и на море.
- Ну, хватит! - наконец сказал он и, не слушая нытья приятелей, повернул лодку к берегу.
И здесь случилось неожиданное: он греб к берегу, а лодка стояла на месте. Но и будь он в десять раз сильней, он не смог бы и на метр приблизиться к берегу. Откуда-то сверху внезапно упал ветер, скомкал и словно сдернул с Байкала зеленовато-синюю праздничную скатерть, и под ней оказались темно-серые волны. Ветер был такой порывистый и крепкий, что погнал лодку назад.
Кешка уже не пробовал грести к берегу, он упирался веслами о воду, чтоб затормозить, но и это было бесполезно. Волны ударяли о борт, качали лодку, и их несло, несло, несло... Туча закрыла солнце, в ушах засвистел ветер, в лицо ударили брызги. Мальчики схватились за борта, уставились на Кешку.
- Горная! - крикнул Кешка и резко повернул лодку носом к волне.
Потом вырвал из уключин весла, кинул на дно лодки, а с коротким кормовым бросился к корме управлять. Волны вскипали вокруг, заливая лодку.
Горная... Ужасом звенит это слово для байкальцев. Горная - это падающий с гор ветер ураганной силы. Горная - и с сопок катятся огромные камни, с откосов срываются овцы, летят со скал сломанные деревья... Горная - небо становится черным, и море мечется, как раненый медведь, и тонут лодки, и захлебываются суда.
Ветер был такой плотный, что стащил ребят с лавок, повалил на дно лодки. Ветер срывал пену, с воем крутил ее, взвинчивал в слепое небо и гнал гигантские ревущие смерчи.
Кешка зажмурился, пригнулся, покрепче вцепился в весло. И смерч пронесся за кормой, окатив лодку брызгами.
- Черпай! - заорал Кешка. - Черпай!
Мальчишки ничком лежат в полузатопленной лодке, дрожат, вцепившись в лавки. Бросить весло нельзя: встанет лодка бортом к валу, перевернется - и крышка.
- Черпай! - еще громче завопил Кешка и сорвал голос. - Черпай, а то убью!
Но попробуй испугай тех, кто уже считает себя мертвым! И глаза у них нечеловеческие - застывшие, неживые. И тогда, улучив момент, Кешка хватил Тимошу веслом по плечу.
- Ну, крыса, ну! - И весло опустилось на спину. И еще раз. И еще.
В Тимошиных глазах блеснула мысль, он схватил деревянный черпак и, как автомат, стал выливать воду.
1 2 3
Софью Павловну передернуло:
- Ты?
- Я, - даже как-то обрадованно согласился он.
- Зачем ты это сделал?
- А хотел узнать: вы сибирская или приехавшая.
- Ну и ты рад? - спросила она, сделав каменное лицо. - Ты выяснил, кто я?
- Ага...
Он так и сказал: "Ага". И она тут же поняла: этот мальчишка - атаман, главный враг ее, и, если она хочет овладеть классом, этого мальчишку нужно атаковать и сломить. Но вот уже прошел год, а Софья Павловна до сих пор не знала, победила ли она Кешку. Он был сиротой, и его дядя, работавший на драге, только руками разводил: растет, как бурьян!
Кешка был грозой огородов. Внезапное исчезновение кур тоже приписывали ему. Однажды у ручья нашли большого дохлого гуся, и, хотя никаких улик не было, хозяин гуся едва не оторвал Кешке уши...
Он, этот Кешка, был дик и запущен, как непроходимая тайга, еще не тронутая человеком. Ему было на все наплевать. На все, кроме сопок, тайги и моря. В сочинениях он писал "бойкал", не мог доказать, что Земля круглая, хотя человечество знает об этом очень давно.
Он стоял у карты, правым глазом смотрел на указку, а левый, косящий, отъезжал в другую сторону и смотрел на класс: Кешка никак не мог обнаружить на карте Татарский пролив.
"Ух, какая бестолочь, какой лоботряс!" - думала Софья Павловна, сажая его на место. Она с неподвижным лицом подходила к столу и старалась спокойно, чтоб даже скрип пера не выдал ее торжества, вписать в журнал двойку. И когда она вставала и вызывала другого ученика, ей вдруг казалось, что двойка-то в журнале стоит, верно, но разве это похоже на атаку, о которой она думала в тот день, когда этот злосчастный полосатый бурундучок прыгнул на ее стол?
Но что было, может, самое страшное: вокруг Кешки вечно толклись ребята. И даже ее Юра, умный, не по годам развитой мальчик, тоже тянулся к нему. И, конечно, к добру это не могло привести. Однажды она заметила, что от сына попахивает табаком; потом ему кто-то поставил лиловый фонарь под глазом... И что только Юра находил в Кешке?
Через полчаса Юра вернулся на берег.
- Удрал! - гордо сказал он Кешке, вытянулся на песке и заглянул ему в глаза.
- Нормально, - ответил Кешка и тут же пообещал научить его зимой ставить силки на зайцев и лис, "бормашить" - ловить из лунок рыбу на маленьких рачков-бокоплавов, или, как их зовут на Байкале, бормашей.
У Кешкиного дяди была лодка, и мальчишка, можно сказать, был хозяином ее.
- Хорошо бы на лодке покататься, - мечтательно, с намеком произнес Юра.
- Пошли вы все к чертовой бабушке, - лениво сказал Кешка и почесал ногу об ногу.
- Ну хоть два разика прокати от пирса к пирсу! - приставал Юра. - Что тебе стоит?
Кешка и не пошевелился. Он по-прежнему смотрел на тихое и сверкающее на солнце море.
- Дам трешку, - сказал Юра и осторожно коснулся его руки.
Кешка помолчал, почесал голову, подумал.
- Черт с вами, - проворчал он, зевая и поднимаясь с песка. - Только деньги на бочку.
Он сбегал за ключом и веслами. Отомкнув замок, оттолкнул лодку с ребятами. Греб он размашисто и небрежно, словно только из одолжения.
В другие годы в эту пору на Байкале уже холодало, но нынче было на редкость тепло и солнечно. Кешка упирался огромными брезентовыми туфлями в деревянную планку на днище и, совсем не напрягаясь, почти машинально погружал и вынимал весла. Юра лежал на носу, сквозь растопыренные пальцы пропускал воду и рассматривал в десятиметровой глубине белые валуны. Тимоша развалился на корме и чему-то улыбался.
- Ну, накатались? - спросил Кешка, подгребая к пирсу. Но ребята стали упрашивать, чтоб он вывез их из бухты в открытое море. Кешке, признаться, уже наскучило грести. Года два назад ему доставляло удовольствие держать в руках весла и, отталкиваясь короткими толчками, чувствовать, как стремительно летит лодка и как наливаются упругой силой мускулы. Но сейчас его мускулы достигли предельной твердости, и он выезжал только по делу: поставить сеть, покатать за плату туристов, которые каждое лето разбивали на окраине поселка, в сосновом бору, палаточный городок.
- А ну вас к лешему, - пробурчал он, высморкался в воду и неохотно повернул в открытое море.
Он отгреб уже так далеко от берега, что весь поселок можно было накрыть ладонью и сосны на сопках казались не толще травинок. Домики, разбросанные в пади, походили на горсть костей домино. Жарко припекало солнце, на море был полный штиль - оно переливалось то зеленым, то синим, то оранжевым, и у Кешки на душе было покойно и тихо, как и на море.
- Ну, хватит! - наконец сказал он и, не слушая нытья приятелей, повернул лодку к берегу.
И здесь случилось неожиданное: он греб к берегу, а лодка стояла на месте. Но и будь он в десять раз сильней, он не смог бы и на метр приблизиться к берегу. Откуда-то сверху внезапно упал ветер, скомкал и словно сдернул с Байкала зеленовато-синюю праздничную скатерть, и под ней оказались темно-серые волны. Ветер был такой порывистый и крепкий, что погнал лодку назад.
Кешка уже не пробовал грести к берегу, он упирался веслами о воду, чтоб затормозить, но и это было бесполезно. Волны ударяли о борт, качали лодку, и их несло, несло, несло... Туча закрыла солнце, в ушах засвистел ветер, в лицо ударили брызги. Мальчики схватились за борта, уставились на Кешку.
- Горная! - крикнул Кешка и резко повернул лодку носом к волне.
Потом вырвал из уключин весла, кинул на дно лодки, а с коротким кормовым бросился к корме управлять. Волны вскипали вокруг, заливая лодку.
Горная... Ужасом звенит это слово для байкальцев. Горная - это падающий с гор ветер ураганной силы. Горная - и с сопок катятся огромные камни, с откосов срываются овцы, летят со скал сломанные деревья... Горная - небо становится черным, и море мечется, как раненый медведь, и тонут лодки, и захлебываются суда.
Ветер был такой плотный, что стащил ребят с лавок, повалил на дно лодки. Ветер срывал пену, с воем крутил ее, взвинчивал в слепое небо и гнал гигантские ревущие смерчи.
Кешка зажмурился, пригнулся, покрепче вцепился в весло. И смерч пронесся за кормой, окатив лодку брызгами.
- Черпай! - заорал Кешка. - Черпай!
Мальчишки ничком лежат в полузатопленной лодке, дрожат, вцепившись в лавки. Бросить весло нельзя: встанет лодка бортом к валу, перевернется - и крышка.
- Черпай! - еще громче завопил Кешка и сорвал голос. - Черпай, а то убью!
Но попробуй испугай тех, кто уже считает себя мертвым! И глаза у них нечеловеческие - застывшие, неживые. И тогда, улучив момент, Кешка хватил Тимошу веслом по плечу.
- Ну, крыса, ну! - И весло опустилось на спину. И еще раз. И еще.
В Тимошиных глазах блеснула мысль, он схватил деревянный черпак и, как автомат, стал выливать воду.
1 2 3