вот почему самой утонченной философии, так же как
и самому обыденному человеческому разуму, невозможно устранить свободу
какими бы то ни было умствованиями (wegzuvernunftein). Следовательно,
философия должна предположить, что нет настоящего противоречия между
свободой и естественной необходимостью одних и тех же человеческих
поступков, ибо она так же не может отказаться от понятия природы, как и от
понятия свободы.
Тем не менее это кажущееся противоречие должно быть во всяком случае
убедительным образом уничтожению, хотя бы даже никогда нельзя было понять,
как возможна свобода. В самом деле, если ужо мысль о свободе противоречит
самой себе или природе, которая столь же необходима, то от нее пришлось бы
совершенно отказаться при сопоставлении с естественной необходимостью.
Однако невозможно избежать этого противоречия, если субъект, мнящий себя
свободным, будет мыслить себя в одном и том же смысле или в одном и том же
отношении и тогда, когда он называет себя свободным, и тогда, когда в
отношении того же поступка он признает себя подчиненным закону природы.
Поэтому неотложная задача спекулятивной философии - показать по крайней
мере, что ее заблуждение относительно указанного противоречия объясняется
тем, что мы мыслим человека в одном смысле и отношении, когда мы называем
его свободным, и в другом, когда мы считаем его как часть природы
подчиненным ее законам, и что оба эти смысла и отношения не только очень
хорошо могут существовать рядом друг с другом, но и должны мыслиться
необходимо соединенными в одном и том же субъекте; ведь иначе нельзя было
бы указать, на каком основании мы должны были обременить разум идеей,
которая хотя ее можно, не впадая в противоречие, соединить с другой
достаточно обоснованной идеей, тем не менее впутывает нас в дело, из-за
которого разум в своем теоретическом применении быстро заходит в тупик. Но
эта обязанность лежит только на спекулятивной философии, дабы она открыла
практической философии широкую дорогу. Таким образом, устранять кажущееся
противоречие или оставлять его нетронутым не предоставляется произвольному
решению философа; ведь в последнем случае соответственная теория была бы
bonum vacans, в обладание которым фаталист мог бы вступить с полным пpaвом,
как и отнять у всякой морали ее мнимую собственность, которой она
завладела, не имея на то. законного основания.
Однако мы еще не можем сказать, что здесь начинается граница практической
философии. В самом деле, улаживание этого спора вовсе не входит в ее
компетенцию: она лишь требует от спекулятивного разума, чтобы он положил
конец разногласиям, в какие он сам себя впутывает в теоретических вопросах,
с тем чтобы практический разум приобрел спокойствие и уверенность для
отражения внешних нападок, способных сделать спорной ту почву, на которой
он хочет основаться.
Справедливое же притязание даже обыденного человеческого разума на свободу
воли основывается на сознании и не вызывающем споров допущении
независимости разума от чисто субъективно определяющих причин, составляющих
в совокупности то, что принадлежит только ощущению и, стало быть,
обозначается общим именем чувственности. Человек, который подобным образом
рассматривает себя как мыслящее существо, ставит себя тем самым в другой
порядок вещей и в совершенно другого рода отношение к определяющим
основаниям, когда он представляет себя как мыслящее существо, одаренное
волей, следовательно, причинностью, нежели тогда, когда он воспринимает
себя в качестве феномена в чувственно воспринимаемом мире (какой он и
действительно есть) и подчиняет свою причинность внешнему определению по
законам природы. Скоро он убеждается, что и то и другое может, даже должно
иметь место одновременно. В самом деле, то, что вещь в явлении
(принадлежащая к чувственно воспринимаемому миру) подчинена определенным
законам, от которых она как вещь или сущность сама по себе независима, не
содержит никакого противоречия; а что человек должен представлять и мыслить
себя таким двояким образом,- это основывается в первом [случае] на сознании
самого себя как предмета, на который оказывается воздействие при посредстве
чувств, а во втором [случае] - на сознании самого себя как мыслящего
существа, т. е. как независимого в применении разума от чувственных
впечатлений (стало быть, как принадлежащего к умопостигаемому миру).
Этим объясняется, что человек приписывает себе волю, которая не принимает
на свой счет ничего, что относится только к его влечениям и склонностям, и,
напротив, считает возможными и даже необходимыми поступки, которые могут
быть совершены лишь при условии пренебрежения ко всем влечениям и
чувственным возбуждениям. Причинность этих поступков кроется в нем как
мыслящем существе и в законах действий и поступков по принципам
умопостигаемого мира, о котором он, правда, только и знает, что закон там
устанавливается исключительно разумом, и притом чистым разумом, независимым
от чувственности; равным образом, так как он там только как мыслящее
существо есть подлинное Я (как человек, напротив, он есть только явление
самого себя), то указанные законы налагаются на него непосредственно и
категорически; поэтому то, к чему побуждают склонности и влечения (стало
быть, вся природа чувственно воспринимаемого мира), не может нанести ущерб
законам его воления как мыслящего существа; более того, он не отвечает за
склонности и влечения и не приписывает их своему подлинному Я, т. е. своей
воле, но отвечает за то потворство, какое он им оказал бы, если бы позволил
им влиять па его максимы в ущерб законам воли, которые устанавливает разум.
Проникая мыслями в умопостигаемый мир, практический разум вовсе не
преступает своих границ, но он действительно преступил бы их, если бы
захотел проникнуть в него с помощью созерцания, с помощью ощущения. Мысль
об умопостигаемом мире есть лишь негативная мысль в отношении чувственно
воспринимаемого мира, который не устанавливает разуму законов в определении
воли; эта мысль положительна только в том единственном отношении, что
указанная свобода как негативное определение в то же время связана с
(положительной) способностью и даже с причинностью разума, называемой нами
волей, поступать так, чтобы принцип поступков сообразовался с неотъемлемым
свойством основывающейся на разуме причины, т. е. с условием общезначимости
максимы как закона. Но если бы практический разум стал искать в
умопостигаемом мире еще и объект воли, т. е. побудительную причину, то он
преступил бы свои границы и притязал бы на знание того, о чем ему ничего не
известно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
и самому обыденному человеческому разуму, невозможно устранить свободу
какими бы то ни было умствованиями (wegzuvernunftein). Следовательно,
философия должна предположить, что нет настоящего противоречия между
свободой и естественной необходимостью одних и тех же человеческих
поступков, ибо она так же не может отказаться от понятия природы, как и от
понятия свободы.
Тем не менее это кажущееся противоречие должно быть во всяком случае
убедительным образом уничтожению, хотя бы даже никогда нельзя было понять,
как возможна свобода. В самом деле, если ужо мысль о свободе противоречит
самой себе или природе, которая столь же необходима, то от нее пришлось бы
совершенно отказаться при сопоставлении с естественной необходимостью.
Однако невозможно избежать этого противоречия, если субъект, мнящий себя
свободным, будет мыслить себя в одном и том же смысле или в одном и том же
отношении и тогда, когда он называет себя свободным, и тогда, когда в
отношении того же поступка он признает себя подчиненным закону природы.
Поэтому неотложная задача спекулятивной философии - показать по крайней
мере, что ее заблуждение относительно указанного противоречия объясняется
тем, что мы мыслим человека в одном смысле и отношении, когда мы называем
его свободным, и в другом, когда мы считаем его как часть природы
подчиненным ее законам, и что оба эти смысла и отношения не только очень
хорошо могут существовать рядом друг с другом, но и должны мыслиться
необходимо соединенными в одном и том же субъекте; ведь иначе нельзя было
бы указать, на каком основании мы должны были обременить разум идеей,
которая хотя ее можно, не впадая в противоречие, соединить с другой
достаточно обоснованной идеей, тем не менее впутывает нас в дело, из-за
которого разум в своем теоретическом применении быстро заходит в тупик. Но
эта обязанность лежит только на спекулятивной философии, дабы она открыла
практической философии широкую дорогу. Таким образом, устранять кажущееся
противоречие или оставлять его нетронутым не предоставляется произвольному
решению философа; ведь в последнем случае соответственная теория была бы
bonum vacans, в обладание которым фаталист мог бы вступить с полным пpaвом,
как и отнять у всякой морали ее мнимую собственность, которой она
завладела, не имея на то. законного основания.
Однако мы еще не можем сказать, что здесь начинается граница практической
философии. В самом деле, улаживание этого спора вовсе не входит в ее
компетенцию: она лишь требует от спекулятивного разума, чтобы он положил
конец разногласиям, в какие он сам себя впутывает в теоретических вопросах,
с тем чтобы практический разум приобрел спокойствие и уверенность для
отражения внешних нападок, способных сделать спорной ту почву, на которой
он хочет основаться.
Справедливое же притязание даже обыденного человеческого разума на свободу
воли основывается на сознании и не вызывающем споров допущении
независимости разума от чисто субъективно определяющих причин, составляющих
в совокупности то, что принадлежит только ощущению и, стало быть,
обозначается общим именем чувственности. Человек, который подобным образом
рассматривает себя как мыслящее существо, ставит себя тем самым в другой
порядок вещей и в совершенно другого рода отношение к определяющим
основаниям, когда он представляет себя как мыслящее существо, одаренное
волей, следовательно, причинностью, нежели тогда, когда он воспринимает
себя в качестве феномена в чувственно воспринимаемом мире (какой он и
действительно есть) и подчиняет свою причинность внешнему определению по
законам природы. Скоро он убеждается, что и то и другое может, даже должно
иметь место одновременно. В самом деле, то, что вещь в явлении
(принадлежащая к чувственно воспринимаемому миру) подчинена определенным
законам, от которых она как вещь или сущность сама по себе независима, не
содержит никакого противоречия; а что человек должен представлять и мыслить
себя таким двояким образом,- это основывается в первом [случае] на сознании
самого себя как предмета, на который оказывается воздействие при посредстве
чувств, а во втором [случае] - на сознании самого себя как мыслящего
существа, т. е. как независимого в применении разума от чувственных
впечатлений (стало быть, как принадлежащего к умопостигаемому миру).
Этим объясняется, что человек приписывает себе волю, которая не принимает
на свой счет ничего, что относится только к его влечениям и склонностям, и,
напротив, считает возможными и даже необходимыми поступки, которые могут
быть совершены лишь при условии пренебрежения ко всем влечениям и
чувственным возбуждениям. Причинность этих поступков кроется в нем как
мыслящем существе и в законах действий и поступков по принципам
умопостигаемого мира, о котором он, правда, только и знает, что закон там
устанавливается исключительно разумом, и притом чистым разумом, независимым
от чувственности; равным образом, так как он там только как мыслящее
существо есть подлинное Я (как человек, напротив, он есть только явление
самого себя), то указанные законы налагаются на него непосредственно и
категорически; поэтому то, к чему побуждают склонности и влечения (стало
быть, вся природа чувственно воспринимаемого мира), не может нанести ущерб
законам его воления как мыслящего существа; более того, он не отвечает за
склонности и влечения и не приписывает их своему подлинному Я, т. е. своей
воле, но отвечает за то потворство, какое он им оказал бы, если бы позволил
им влиять па его максимы в ущерб законам воли, которые устанавливает разум.
Проникая мыслями в умопостигаемый мир, практический разум вовсе не
преступает своих границ, но он действительно преступил бы их, если бы
захотел проникнуть в него с помощью созерцания, с помощью ощущения. Мысль
об умопостигаемом мире есть лишь негативная мысль в отношении чувственно
воспринимаемого мира, который не устанавливает разуму законов в определении
воли; эта мысль положительна только в том единственном отношении, что
указанная свобода как негативное определение в то же время связана с
(положительной) способностью и даже с причинностью разума, называемой нами
волей, поступать так, чтобы принцип поступков сообразовался с неотъемлемым
свойством основывающейся на разуме причины, т. е. с условием общезначимости
максимы как закона. Но если бы практический разум стал искать в
умопостигаемом мире еще и объект воли, т. е. побудительную причину, то он
преступил бы свои границы и притязал бы на знание того, о чем ему ничего не
известно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27