Запустив ладонь под ворот, потер без жалости грудь слева: часто в последнее время покалывало, словно в сердце оседала вся боль, вся усталость телесная. Что ж, иного и ждать не стоит; одного хочется: если все же победа суждена, так дождаться… хоть одним глазком увидеть, а после можно и на погост, пускай без салютов; впрочем, пустое!..
Вот он, гайдамака, в дверях. Смотрит без боязни.
— Спал ли?
Спросил и сам упрекнул себя: зачем? — невольной издевкой прозвучал вопрос. Пленный, однако, словно и не заметил.
— Ни. Як спаты, колы загыбель пидийшла? Ось, бачу, и вы, паночку, очи нэ зимкнулы…
Как понять? — дерзость ли, простодушие ли?
— Смело говоришь, казак. Присаживайся. Да говори что знаешь…
— Алэ ж про що? — словно бы ожидал приглашения пленный; опустился скоренько в кресло, давеча Ипполитово, умостился, словно навечно, как только хохлы и умеют: руки на коленях, плечи — к спинке, голова чуть внаклон. — Що видаю, скрывать! нэ стану… навищо? note 11 Ночью, взятый в стычке, не успел гайдамака сорвать шевроны; они и выдали. Первой Мужицкой бригады второго Риегиного полка урядник. Захвачен, как доложили, трудно — дрался, словно черт, положил двоих ахтырцев едва ль не намертво. Считай первый «сухиновец» среди пленных под Катеринославом; это его и отставило в конец очереди, это и спасло в конце концов от татарской сабли.
— Скрывать не станешь? Похвально. Ну, говори. Хотя б про гетьмана вашего!
— Устым-то Якымыч? А що? Добрый гетьман, дило знае, вийско в руках дэржыть, бо и сам колышний жовнир note 12… уся спына канчуками поризана… а вояка гарный note 13, це усим видомо…
— Так он беглый, Кармалюка?
— По-вашему, паночку, по-москальски казаты, так биглый… алэ ж хто його пытав: чи хоче вин у вийско, чи ни? Узялы. А вин нияк не миг спокий маты note 14, колы Вкраина стогне…
— Хорошо. Хватит об этом! — Бестужев, словно бы равным сочтя мужика, прервал его мягко, без гнева. — А сам-то ты… как звать-величать?
— Панасом… Хоменкины мы.
— Что ж, Афанасий Фомич, славное имя. А верно ли донесли, что из сухиновских ты?
С подвохом спросил, словно бы не заметил шевронов. Ждал: отпираться станет мужик; не может ведь не знать, что изменников из Первой без проволочки рубают. И — ошибся. Кивнул пленный, словно бы и с гордостью даже.
— Точно так, паночку. Першой Мужыцькой Риегиного полку уряднык.
— Под Брацлавом был?
За последнюю соломинку ухватился Михаил Петрович. Миловать? Блажь! Вот сейчас скажет мужик: «Нет», — и груз с плеч, можно татарина звать. Но гайдамака усмехнулся только вопросу.
— Пид Брацлавом? А як же ж… поранэнный був двичи, та и нагороду одержав вид самого Сухинова, вид Ивана Иваныча…
Сунул руку за пазуху, вытянул нечто. Молнией ослепило Бестужева: крест! Ваньки, друга дорогого, крест нательный — в мужичьих руках. Ужель и впрямь награда? Иль — граблено?! Нет, — образумил себя. — Немыслимо. Мужик нательный крест не снимет; все пограбит, а против Бога не пойдет. Нельзя не поверить: награда!
— Что ж, солдат! — расчетливо-спокойно встал, подался вперед, впился глазами — с недоумением яростным. — Где ж присяга твоя, солдат? Где ж был, когда полковника убивали?
— Там и був, — просто ответил пленный. — Усэ бачив. Алэ сам нэ брав участи, хочь вирьте, хочь ни… И ще скажу: дуже жаль мени Иван Иваныча…
Мохнатые брови гайдамаки надломились, лицо стало детски незащищенным, словно на что-то никак решиться не мог… и — заговорил, как в омут с обрыва:
— Розумию, що спытаты маете, пане! Як то выйшло, що полковника вбылы та усиею брыгадою до гетьмана перэйшлы. Так?
— Продолжай… — бесстрастно поощрил Бестужев.
— Та зрозумийте, добродию: нэ трэба нам панив; ниякых нэ трэба, ни злых, ни добрых, ни гиркых, ни солодкых. Вид ляхив видбылыся, поля роздилылы… навищо ж сынив вам у рекруты здаваты? навищо ж фуражирны поставкы робыты? До горла вже дистала панська влада… уж нэ сирчайте, паночку…
— И все же, — уж не допрашивая, а словно размышляя, словно с равным советуясь, возразил Бестужев, — все же, Афанасий Фомич! ужель не ясно, что инсуррекция note 15 ваша пуста? лишь кровью Новороссию помажет гетьман… как в Белой Церкви вышло…
Помолчал, чувствуя нарастающую ломоту в виске: скверный признак, не сорваться бы; интересен оказался разговор, против ожидания, хотя бы тем, что сей хам способность проявил к связной речи; да и не скрывает того, что на душе.
— И еще об одном спрошу, Афанасий Фомич: ладно, деревенщина темная, но вы! но вам подобные! Разве не толковал полковник Сухинов, что временны жертвы сии? до поры… известно ль вам, что не за свой интерес войско встало, но за вас же?
Дрогнуло лицо гайдамака; в тоне ли, во взгляде ли генерала безошибочным, вековым крестьянским чутьем уловил нечто сулящее надежду; синие глазки прищурились: торопливо примеривался мужичина, как верно ответить, на чем объехать смертушку. Однако, по всему видно, и себя ронять не желал; униженьем — смекал верно! — жизнь не выкупить, достоинство же и спасет, пожалуй.
— Важки пытання note 16, пане, дуже важки, алэ видповим, note 17, як сам розумию. Що кров льется, то так, алэ ж на то и вийна… злобы дуже богато накопылося. Пид Брацлавом — чуялы? — ляхы узятых в полон на палю note 18 садылы, доки мы з Иван Иванычем нэ пидийшлы; а Била Церква ж була вже писля Брацлава… Цэ вже, як бы мовыты, помста note 19 панам.
Не утерпел, перебил. Однако мужик не стушевался, продолжал твердо, словно бы даже с некоей дерзостью в голосе.
— Боны — нас, мы — их, зараз вы — знову нас, потим гетьман повэрнеться, тай вам тим же боком видплатыть. Вийна! а що до воли, так, напрыклад note 20: навищо нам така воля, колы знову паны звирху? Ни, паночку ласкавый! Колы вжэ так, то нэ трэба ниякых панив, розумиете? Гетьман писля Билой Церквы брыгаду нашу тим до себе и пэрэзвав, що очи видкрыв циею думкою… А Иван Иваныча Перша Мужыцька усиею громадою молыла: пишлы разом з намы! бо поважалы мы його, дужэ вэлыке шанування note 21 до нього малы… Сам видмовывся note 22.
При крепнущем свете утра, стекающем в комнату сквозь вчера вымытое стекло, видно стало, что хитроватые глазки гайдамака очень спокойны и даже
— откуда? — исполнены некоего непонятного генералу достоинства.
— И остання думка моя: тому и гетьман зъявывся, що — хочь рубаты мэнэ накажыте! — ризни у нас стежки. Ризни! Дидусь мий у Колиивщини note 23 брав участь, пры Зализняке ходыв, так вин аж до смертонькы розповидав, як генэралы москальськи поперше хлопа на пана пиднялы, а потим тих же хлопив ляхам зрадылы. Нэмае виры…
— Афанасий Фомич… А ну как разобьют нас… так придет же с севера царский генерал, опять вас покрепачит?
Нарочно употребил малоросское словечко; понимал: это вот «покрепачит» особо достанет мужика, проймет до самого нутра. Они ж как дети, дальше двух шагов не видят.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24
Вот он, гайдамака, в дверях. Смотрит без боязни.
— Спал ли?
Спросил и сам упрекнул себя: зачем? — невольной издевкой прозвучал вопрос. Пленный, однако, словно и не заметил.
— Ни. Як спаты, колы загыбель пидийшла? Ось, бачу, и вы, паночку, очи нэ зимкнулы…
Как понять? — дерзость ли, простодушие ли?
— Смело говоришь, казак. Присаживайся. Да говори что знаешь…
— Алэ ж про що? — словно бы ожидал приглашения пленный; опустился скоренько в кресло, давеча Ипполитово, умостился, словно навечно, как только хохлы и умеют: руки на коленях, плечи — к спинке, голова чуть внаклон. — Що видаю, скрывать! нэ стану… навищо? note 11 Ночью, взятый в стычке, не успел гайдамака сорвать шевроны; они и выдали. Первой Мужицкой бригады второго Риегиного полка урядник. Захвачен, как доложили, трудно — дрался, словно черт, положил двоих ахтырцев едва ль не намертво. Считай первый «сухиновец» среди пленных под Катеринославом; это его и отставило в конец очереди, это и спасло в конце концов от татарской сабли.
— Скрывать не станешь? Похвально. Ну, говори. Хотя б про гетьмана вашего!
— Устым-то Якымыч? А що? Добрый гетьман, дило знае, вийско в руках дэржыть, бо и сам колышний жовнир note 12… уся спына канчуками поризана… а вояка гарный note 13, це усим видомо…
— Так он беглый, Кармалюка?
— По-вашему, паночку, по-москальски казаты, так биглый… алэ ж хто його пытав: чи хоче вин у вийско, чи ни? Узялы. А вин нияк не миг спокий маты note 14, колы Вкраина стогне…
— Хорошо. Хватит об этом! — Бестужев, словно бы равным сочтя мужика, прервал его мягко, без гнева. — А сам-то ты… как звать-величать?
— Панасом… Хоменкины мы.
— Что ж, Афанасий Фомич, славное имя. А верно ли донесли, что из сухиновских ты?
С подвохом спросил, словно бы не заметил шевронов. Ждал: отпираться станет мужик; не может ведь не знать, что изменников из Первой без проволочки рубают. И — ошибся. Кивнул пленный, словно бы и с гордостью даже.
— Точно так, паночку. Першой Мужыцькой Риегиного полку уряднык.
— Под Брацлавом был?
За последнюю соломинку ухватился Михаил Петрович. Миловать? Блажь! Вот сейчас скажет мужик: «Нет», — и груз с плеч, можно татарина звать. Но гайдамака усмехнулся только вопросу.
— Пид Брацлавом? А як же ж… поранэнный був двичи, та и нагороду одержав вид самого Сухинова, вид Ивана Иваныча…
Сунул руку за пазуху, вытянул нечто. Молнией ослепило Бестужева: крест! Ваньки, друга дорогого, крест нательный — в мужичьих руках. Ужель и впрямь награда? Иль — граблено?! Нет, — образумил себя. — Немыслимо. Мужик нательный крест не снимет; все пограбит, а против Бога не пойдет. Нельзя не поверить: награда!
— Что ж, солдат! — расчетливо-спокойно встал, подался вперед, впился глазами — с недоумением яростным. — Где ж присяга твоя, солдат? Где ж был, когда полковника убивали?
— Там и був, — просто ответил пленный. — Усэ бачив. Алэ сам нэ брав участи, хочь вирьте, хочь ни… И ще скажу: дуже жаль мени Иван Иваныча…
Мохнатые брови гайдамаки надломились, лицо стало детски незащищенным, словно на что-то никак решиться не мог… и — заговорил, как в омут с обрыва:
— Розумию, що спытаты маете, пане! Як то выйшло, що полковника вбылы та усиею брыгадою до гетьмана перэйшлы. Так?
— Продолжай… — бесстрастно поощрил Бестужев.
— Та зрозумийте, добродию: нэ трэба нам панив; ниякых нэ трэба, ни злых, ни добрых, ни гиркых, ни солодкых. Вид ляхив видбылыся, поля роздилылы… навищо ж сынив вам у рекруты здаваты? навищо ж фуражирны поставкы робыты? До горла вже дистала панська влада… уж нэ сирчайте, паночку…
— И все же, — уж не допрашивая, а словно размышляя, словно с равным советуясь, возразил Бестужев, — все же, Афанасий Фомич! ужель не ясно, что инсуррекция note 15 ваша пуста? лишь кровью Новороссию помажет гетьман… как в Белой Церкви вышло…
Помолчал, чувствуя нарастающую ломоту в виске: скверный признак, не сорваться бы; интересен оказался разговор, против ожидания, хотя бы тем, что сей хам способность проявил к связной речи; да и не скрывает того, что на душе.
— И еще об одном спрошу, Афанасий Фомич: ладно, деревенщина темная, но вы! но вам подобные! Разве не толковал полковник Сухинов, что временны жертвы сии? до поры… известно ль вам, что не за свой интерес войско встало, но за вас же?
Дрогнуло лицо гайдамака; в тоне ли, во взгляде ли генерала безошибочным, вековым крестьянским чутьем уловил нечто сулящее надежду; синие глазки прищурились: торопливо примеривался мужичина, как верно ответить, на чем объехать смертушку. Однако, по всему видно, и себя ронять не желал; униженьем — смекал верно! — жизнь не выкупить, достоинство же и спасет, пожалуй.
— Важки пытання note 16, пане, дуже важки, алэ видповим, note 17, як сам розумию. Що кров льется, то так, алэ ж на то и вийна… злобы дуже богато накопылося. Пид Брацлавом — чуялы? — ляхы узятых в полон на палю note 18 садылы, доки мы з Иван Иванычем нэ пидийшлы; а Била Церква ж була вже писля Брацлава… Цэ вже, як бы мовыты, помста note 19 панам.
Не утерпел, перебил. Однако мужик не стушевался, продолжал твердо, словно бы даже с некоей дерзостью в голосе.
— Боны — нас, мы — их, зараз вы — знову нас, потим гетьман повэрнеться, тай вам тим же боком видплатыть. Вийна! а що до воли, так, напрыклад note 20: навищо нам така воля, колы знову паны звирху? Ни, паночку ласкавый! Колы вжэ так, то нэ трэба ниякых панив, розумиете? Гетьман писля Билой Церквы брыгаду нашу тим до себе и пэрэзвав, що очи видкрыв циею думкою… А Иван Иваныча Перша Мужыцька усиею громадою молыла: пишлы разом з намы! бо поважалы мы його, дужэ вэлыке шанування note 21 до нього малы… Сам видмовывся note 22.
При крепнущем свете утра, стекающем в комнату сквозь вчера вымытое стекло, видно стало, что хитроватые глазки гайдамака очень спокойны и даже
— откуда? — исполнены некоего непонятного генералу достоинства.
— И остання думка моя: тому и гетьман зъявывся, що — хочь рубаты мэнэ накажыте! — ризни у нас стежки. Ризни! Дидусь мий у Колиивщини note 23 брав участь, пры Зализняке ходыв, так вин аж до смертонькы розповидав, як генэралы москальськи поперше хлопа на пана пиднялы, а потим тих же хлопив ляхам зрадылы. Нэмае виры…
— Афанасий Фомич… А ну как разобьют нас… так придет же с севера царский генерал, опять вас покрепачит?
Нарочно употребил малоросское словечко; понимал: это вот «покрепачит» особо достанет мужика, проймет до самого нутра. Они ж как дети, дальше двух шагов не видят.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24