Сам он особенно ни в кого и ни во что не верил, но его пленяли жесты, в которых выражалась их вера: как они держат ветви пальм против ветра, чтобы изменить его направление, как танцуют, чтобы привлечь воду, как татуированные руки женщины пришивают к подсумку раковину или обжигают побег, делая новый шест для погонщиков верблюдов. Простые, как детские игры, вещи, но они непонятно почему волновали его. У преданности странные корни, и совсем не обязательно это вера.
Чувства, разбуженные мрачными предчувствиями, которые он впервые ощутил в баре испанского гарнизона в Тетуане, сродни самоотверженности, что всегда вызывали У него кочевники пустыни, во всяком случае,
они столь же неопределенны, прочны и имеют ту же странную природу. Выходит, его волнует будущее республики, чьи решения он не всегда одобрял и в чьи дела, честно говоря, никогда не вмешивался?
В световом конусе на столе – восемь рук. Волосатые пальцы лейтенанта Айялы снова тасуют карты. Гарсес взглядывает на форменные фуражки на вешалке возле двери. Внезапно вонь уборной и пропитанный дымом воздух вызывают у него приступ клаустрофобии: во рту сухо, тело в испарине. Он старается пересилить себя, глубоко дышит, но чем больше он старается, тем ему становится хуже. Легкий укол в груди заставляет его привскочить, словно подброшенного пружиной.
– Я не буду играть, – говорит он, извиняясь, и под протестующие возгласы встает и направляется к двери.
От стойки бара капитан Рамирес не мигая наблюдает за ним: рука на ремне, холодный и острый, словно наточенный топор, взгляд. Глаза человека, облеченного властью.
VIII
Залы первого этажа отеля «Эксельсьор» сияют в темноте, напоминая о пышных дворцах колониальных времен, являя взору роскошный искрящийся мир хрустальных люстр, ламп и мраморных лестниц, где будто в китайском театре теней движутся приглашенные. А с улицы темнокожие мужчины и женщины наблюдают за этим спектаклем, куда им нет доступа. В Танжере полночь.
Эльса Кинтана с бокалом в руке стоит у buffet , напротив окон, распахнутых в украшенный гирляндами сад. На ней длинное с открытыми плечами платье цвета слоновой кости, перехваченное на талии воздушным шарфом. Над глубоким вырезом выступают острые ключицы. Собранные на затылке волосы подчеркивают ясное лицо, точеную шею, высокий лоб. В неподвижных глазах застыла тревога, веки и те не шелохнутся. Она не утруждает себя улыбками, даже из вежливости, а просто смотрит вокруг с выражением привычной усталости и в то же время готовности дать отпор. Впрочем, можно ли это утверждать? Лица порой так обманчивы… Она не знакома ни с кем из присутствующих, не понимает, почему ее пригласили, и никто, похоже, ее тоже не знает. Эта таинственность защищает и одновременно обезоруживает, заставляя постоянно чего-то ждать, ведь незнание будит подозрения. Она чувствует, как зрачки кое-кого из гостей впиваются в нее, еще мгновение – и возведенная хорошим воспитанием стена может рухнуть, равнодушная вежливость превратится в открытое наступление. В неясном гуле голосов ей чудятся незаданные вопросы, бормотание смешивается со звоном бокалов и драгоценностей, скрипом шелковых платьев, когда они соприкасаются с жесткой тканью униформы или черным сукном смокинга. Долетающий из сада ветерок, пары, будто взмывающие над медленной фортепьянной музыкой, которая звучит где-то в глубине, темные улочки, чуть видные за оградой, и отчужденность от всего этого усиливают ее беспокойство, одиночество и неуверенность в себе, словно она чересчур оголена. Страх – не менее интимное чувство, чем любовь. Она протягивает бокал бармену в тюрбане, разливающему шампанское, и медленно пьет с закрытыми глазами в надежде набраться храбрости.
Гостей на коктейле довольно много: весь дипломатический корпус, офицеры, наиболее деятельная часть танжерского общества – торговцы, деловые люди, судовладельцы, высшие чиновники…
В одном углу испанский полковник беседует с итальянским послом в Танжере и военным атташе посольства. Речь идет об Абиссинии. Посол жалуется на санкции Лиги Наций в отношении своей страны, затем переключается на политику Испании, высокомерно критикуя бездействие правительства, благодаря чему Советам удалось через профсоюзы распространить свое влияние чуть ли не на половину территории. К ним присоединяется какой-то тучный мужчина во фраке с лихо закрученными усами, почему-то вызывающими в памяти австро-венгерских императоров. Говорит он очень громко, с ярко выраженным немецким акцентом. Очевидно, всех четверых связывают дружеские отношения. Речь заходит о недавних нюрнбергских декретах по поводу евреев. Новый собеседник нещадно корежит слова, из-за чего не только произношение, но и смысл сказанного режут слух, как звук пилы. Он с видимым удовольствием рассказывает о переполненных стадионах, испоганенных улицах, знаменах со свастикой, черно-красных нарукавных повязках, оскверненных могильных плитах со звездой Давида на них. Так и слышишь грохот сапог во время военных парадов, голоса, поющие Horst Wessel Lied , видишь дым костров, где горят книги и партитуры, эскадроны чернорубашечников на Фридрихштрассе, после которых остаются сбитые замки, осколки стекла, разломанная мебель и разбросанные бумаги. Страна, изголодавшаяся по власти, знаменам, командным голосам и очищению, пропахшая пожарами и портупеей. Нация, которая хвастается чистотой крови, мнит себя избранным народом, высшей расой.
– Поверррьте, нет ничего прекррраснее костррров, горррящих в Берррлине. Новый, усоверрршенствованный миррр.
Жены испанского консула и итальянского посла своим появлением нарушают мужское уединение, и речь заходит о состоявшейся в Риме свадьбе дона Хуана из династии Бурбонов и доньи Мерседес Бурбон Орлеанской. Жена посла, низенькая полноватая женщина с плоским лицом, жалуется на танжерскую сырость, обнажая при разговоре воспаленные десны. Кто-то обращает внимание на смуглую даму возле buffet, и все как по команде смотрят туда. Эльса Кинтана отвечает им вызывающей улыбкой – алкоголь уже начал оказывать свое действие.
В этот момент в зал при полном параде входит Алонсо Гарсес. Он оглядывается, но пока ничего не замечает, растерянно потирает ладонью висок, потом приветствует хозяев, медленно пробирается среди стихийно образовавшихся офицерских кружков и только тут видит ее. Прежде всего ее – женщину в светлом, стоящую в профиль у выхода на террасу. Легкость воздушной ткани создает вокруг нее чуть колышущийся от ветерка ореол, который выделяет ее из толпы приглашенных. И в то же время есть в ней что-то, мешающее сразу подойти, какая-то глубокая задумчивость, и даже если бы она отгородилась огненной полосой, это было бы не столь действенно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
Чувства, разбуженные мрачными предчувствиями, которые он впервые ощутил в баре испанского гарнизона в Тетуане, сродни самоотверженности, что всегда вызывали У него кочевники пустыни, во всяком случае,
они столь же неопределенны, прочны и имеют ту же странную природу. Выходит, его волнует будущее республики, чьи решения он не всегда одобрял и в чьи дела, честно говоря, никогда не вмешивался?
В световом конусе на столе – восемь рук. Волосатые пальцы лейтенанта Айялы снова тасуют карты. Гарсес взглядывает на форменные фуражки на вешалке возле двери. Внезапно вонь уборной и пропитанный дымом воздух вызывают у него приступ клаустрофобии: во рту сухо, тело в испарине. Он старается пересилить себя, глубоко дышит, но чем больше он старается, тем ему становится хуже. Легкий укол в груди заставляет его привскочить, словно подброшенного пружиной.
– Я не буду играть, – говорит он, извиняясь, и под протестующие возгласы встает и направляется к двери.
От стойки бара капитан Рамирес не мигая наблюдает за ним: рука на ремне, холодный и острый, словно наточенный топор, взгляд. Глаза человека, облеченного властью.
VIII
Залы первого этажа отеля «Эксельсьор» сияют в темноте, напоминая о пышных дворцах колониальных времен, являя взору роскошный искрящийся мир хрустальных люстр, ламп и мраморных лестниц, где будто в китайском театре теней движутся приглашенные. А с улицы темнокожие мужчины и женщины наблюдают за этим спектаклем, куда им нет доступа. В Танжере полночь.
Эльса Кинтана с бокалом в руке стоит у buffet , напротив окон, распахнутых в украшенный гирляндами сад. На ней длинное с открытыми плечами платье цвета слоновой кости, перехваченное на талии воздушным шарфом. Над глубоким вырезом выступают острые ключицы. Собранные на затылке волосы подчеркивают ясное лицо, точеную шею, высокий лоб. В неподвижных глазах застыла тревога, веки и те не шелохнутся. Она не утруждает себя улыбками, даже из вежливости, а просто смотрит вокруг с выражением привычной усталости и в то же время готовности дать отпор. Впрочем, можно ли это утверждать? Лица порой так обманчивы… Она не знакома ни с кем из присутствующих, не понимает, почему ее пригласили, и никто, похоже, ее тоже не знает. Эта таинственность защищает и одновременно обезоруживает, заставляя постоянно чего-то ждать, ведь незнание будит подозрения. Она чувствует, как зрачки кое-кого из гостей впиваются в нее, еще мгновение – и возведенная хорошим воспитанием стена может рухнуть, равнодушная вежливость превратится в открытое наступление. В неясном гуле голосов ей чудятся незаданные вопросы, бормотание смешивается со звоном бокалов и драгоценностей, скрипом шелковых платьев, когда они соприкасаются с жесткой тканью униформы или черным сукном смокинга. Долетающий из сада ветерок, пары, будто взмывающие над медленной фортепьянной музыкой, которая звучит где-то в глубине, темные улочки, чуть видные за оградой, и отчужденность от всего этого усиливают ее беспокойство, одиночество и неуверенность в себе, словно она чересчур оголена. Страх – не менее интимное чувство, чем любовь. Она протягивает бокал бармену в тюрбане, разливающему шампанское, и медленно пьет с закрытыми глазами в надежде набраться храбрости.
Гостей на коктейле довольно много: весь дипломатический корпус, офицеры, наиболее деятельная часть танжерского общества – торговцы, деловые люди, судовладельцы, высшие чиновники…
В одном углу испанский полковник беседует с итальянским послом в Танжере и военным атташе посольства. Речь идет об Абиссинии. Посол жалуется на санкции Лиги Наций в отношении своей страны, затем переключается на политику Испании, высокомерно критикуя бездействие правительства, благодаря чему Советам удалось через профсоюзы распространить свое влияние чуть ли не на половину территории. К ним присоединяется какой-то тучный мужчина во фраке с лихо закрученными усами, почему-то вызывающими в памяти австро-венгерских императоров. Говорит он очень громко, с ярко выраженным немецким акцентом. Очевидно, всех четверых связывают дружеские отношения. Речь заходит о недавних нюрнбергских декретах по поводу евреев. Новый собеседник нещадно корежит слова, из-за чего не только произношение, но и смысл сказанного режут слух, как звук пилы. Он с видимым удовольствием рассказывает о переполненных стадионах, испоганенных улицах, знаменах со свастикой, черно-красных нарукавных повязках, оскверненных могильных плитах со звездой Давида на них. Так и слышишь грохот сапог во время военных парадов, голоса, поющие Horst Wessel Lied , видишь дым костров, где горят книги и партитуры, эскадроны чернорубашечников на Фридрихштрассе, после которых остаются сбитые замки, осколки стекла, разломанная мебель и разбросанные бумаги. Страна, изголодавшаяся по власти, знаменам, командным голосам и очищению, пропахшая пожарами и портупеей. Нация, которая хвастается чистотой крови, мнит себя избранным народом, высшей расой.
– Поверррьте, нет ничего прекррраснее костррров, горррящих в Берррлине. Новый, усоверрршенствованный миррр.
Жены испанского консула и итальянского посла своим появлением нарушают мужское уединение, и речь заходит о состоявшейся в Риме свадьбе дона Хуана из династии Бурбонов и доньи Мерседес Бурбон Орлеанской. Жена посла, низенькая полноватая женщина с плоским лицом, жалуется на танжерскую сырость, обнажая при разговоре воспаленные десны. Кто-то обращает внимание на смуглую даму возле buffet, и все как по команде смотрят туда. Эльса Кинтана отвечает им вызывающей улыбкой – алкоголь уже начал оказывать свое действие.
В этот момент в зал при полном параде входит Алонсо Гарсес. Он оглядывается, но пока ничего не замечает, растерянно потирает ладонью висок, потом приветствует хозяев, медленно пробирается среди стихийно образовавшихся офицерских кружков и только тут видит ее. Прежде всего ее – женщину в светлом, стоящую в профиль у выхода на террасу. Легкость воздушной ткани создает вокруг нее чуть колышущийся от ветерка ореол, который выделяет ее из толпы приглашенных. И в то же время есть в ней что-то, мешающее сразу подойти, какая-то глубокая задумчивость, и даже если бы она отгородилась огненной полосой, это было бы не столь действенно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52