И ожили воспоминания о старом доме, о былом очаге, которым бы нипочем не проснуться, не окажись на моем пути эта распахнутая фрамуга. Всплыли давно позабытые судьбы, и я увидел их в новом, нежданном свете, и только теперь понял я тех людей, вспомнив о них спустя столько лет, понял трагедию их, от которой прежде отстранялся, как мог, полагая ее и мучительной и ничтожной. Вернувшись домой, я сразу же набросал план пьесы. А ведь я получил ее сквозь фрамугу!
Если же я выхожу вечерами, когда уже пали сумерки и всюду горят огни, тут круг моих безмолвных знакомств расширяется, – ведь при свете видны и верхние комнаты. И я изучаю мебель и обстановку, заимствую семейные картины, сцены из жизни. Люди, которые не опускают штор, обычно не прочь показаться другим, и потому мне нет нужды соблюдать деликатность. К тому же я делаю лишь моментальные снимки, а уж затем разрабатываю увиденное.
Однажды вечером я таким же вот образом прошел мимо роскошной угловой квартиры с большими окнами и в них увидел… А увидел я предметы и мебель шестидесятых годов, в соседстве с гардинами семидесятых, портьерами – восьмидесятых и безделушками – девяностых годов. На окне стояла урна из алебастра, цвета слоновой кости, пожелтевшая от человеческого дыхания и вздохов, винных паров и табачного дыма, и, должно быть, как вещь ненужную и бесполезную, кто-то в конце концов приспособил ее для визитных карточек. Такой урне только и место в могильном склепе, хранящем имена друзей, которые бывали в доме; родственников, некогда живших, а затем ушедших из жизни; имена женихов и невест, новобрачных и новорожденных, имена усопших. В комнате было много портретов, относящихся к разным временам и эпохам: герои в латах, ученые в париках, священники в брыжах. В углу у дивана стоял игорный столик, и вокруг него сидели за картами четыре странные фигуры. Игроки не разговаривали друг с другом – губы их не шевелились. Трое их них были в преклонном возрасте, лишь четвертый, по всей вероятности хозяин квартиры, казался на вид средних лет. А еще на середине комнаты, спиной к игрокам, сидела, наклонясь над вязанием, молодая женщина. Хоть она и вязала, работа явно не увлекала ее, казалось, она нанизывает время, петля за петлей, спицей отмеряя секунды. Вдруг она схватила вязанье и, приподняв, стала изучать, как изучают часы, чтобы по ним определить время, но взгляд ее реял над временем и над работой, уносясь в даль неведомого, – и тут же она взглянула поверх урны в окно, и там, в потемках, встретились наши взгляды, хоть она и не замечала меня. И чудилось мне, будто мы с ней знакомы, будто она что-то говорит мне глазами, но, разумеется, ничего этого не было. Одна из мумий у игорного столика что-то пробормотала. Женщина отозвалась на это легким движением головы и даже не повернулась, словно говоривший нарушил ход ее мыслей или помешал ей в работе, а лишь еще ниже прежнего склонилась над вязанием и запустила в работу свою секундную стрелку. Никогда доселе не видел я такого сгустка тоски, отвращения к жизни, усталости, как в этом доме.
Мужчина у игорного столика, поражавший беспрерывной сменой выражений лица, казалось, был чем-то встревожен, чего-то ждал, и та же тревога владела мумиями. То и дело смотрели они на стенные часы, где большая стрелка уже приближалась к часовой отметке. Здесь, несомненно, ждали кого-то – кого-то, в чьей власти было прогнать тоску, круто изменить судьбы присутствующих, принести с собой свежее дуновение жизни. А может, даже перевернуть всю жизнь в этом доме. Будто зажатые в тисках страха, мумии не смели отдаться игре и клали карты наугад, словно ожидая, что в любой миг их игру могут прервать, и отсюда проистекала застылость всех этих лиц и жестов, отчего игроки походили на манекенов.
И, наконец, ожидаемое свершилось. «Какая удача!» – подумал я, когда зашевелилась портьера и горничная в белой наколке, войдя, доложила о чьем-то приходе. Все присутствующие встрепенулись, а молодая женщина, полуобернувшись к вошедшему, встала. Тут пробили стенные часы, я с улицы услыхал этот бой и увидел, как минутная стрелка подскочила к цифре двенадцать.
Кто-то из прохожих вдруг сильно пихнул меня, и я очнулся так резко, будто меня и впрямь вытолкнули из того дома на улицу, изгнав из гостиной, где на две бесконечные минуты поселилась моя душа, где я прожил частицу жизни других людей, обитателей дома. Пристыженный, побрел я своей дорогой, поначалу намереваясь повернуть назад, дабы узнать развязку увиденной сцены, но скоро одумался, утешив себя мыслью: конец истории заведомо мне известен, сколько раз я сам переживал то же самое!
* * *
Весна идет, как встарь, а все же идет не так, как в прежние времена. Прежде весну приносил первый жаворонок, но жаворонки уже не спешат к нам нынче, и весну делают зяблики в Хумлегорден и скворцы на Птичьей горе – Фогельбаккен. Одно лишь осталось как было: апрельские переезды. Вид мебели, домашней утвари на тротуаре всегда казался мне тягостным. Бесприютные люди, вынужденные выставлять на всеобщее обозрение свой обиход, стыдятся его, потому никогда и не увидишь подле вещей хозяина, стерегущего свое добро. Тысячу раз предпочтет он поручить заботам чужих людей весь этот скарб – столь убогий в безжалостном свете дня. Вон тот диван и перед ним стол казались вполне приличными дома при слабом свете лампы, но на улице, под яркими лучами солнца, сразу обнажились все прорехи и пятна, и если дома даже не замечали, что у дивана шатается ножка, то тут, на улице, она сразу же отвалилась.
А если и приметишь чье-то лицо позади повозки со скарбом, то уж беспременно – горестное, отчаянное, растерянное. Да только надо же, в конце концов, и переезжать с места на место, и странствовать, иногда необходимо встряхнуться, перевернуть свою жизнь, обновиться, вывернуть всего себя наизнанку. Сам я всю жизнь только и делал, что переезжал с места на место и странствовал, но нынче, в моей тиши и покое, вновь настигли меня впечатления былых скитаний, и впечатления эти сгустились и вылились в строки стихов, которым я дал название «Агасфер» …
АГАСФЕР
Агасфер, иди в скитанье,
взявши посох и суму!
Жребий твой – не знать скончанья
не дан больше никому.
Колыбель была сначала,
но концу не выйдет срок;
вечно грязь топча устало,
много сносишь ты сапог.
Ты напрасно ждал Мессию –
время грозно шло вперед!
Ждешь, что минут дни лихие,
час амнистии придет?
Мнишь живым попасть в святые,
заслужив любовь высот?
Прочь стезей глухой и торной!
Брось тепло и брось уют!
Хлеб забит травою сорной.
Гнев властей небесных лют:
дом разрушен, как в Содоме,
нет детей и нет жены,
все сгорело, все в разгроме,
сруб и пашня сплошь черны.
*
Запрыгни в поезд, схватив суму,
но назад не смотри понапрасну.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23
Если же я выхожу вечерами, когда уже пали сумерки и всюду горят огни, тут круг моих безмолвных знакомств расширяется, – ведь при свете видны и верхние комнаты. И я изучаю мебель и обстановку, заимствую семейные картины, сцены из жизни. Люди, которые не опускают штор, обычно не прочь показаться другим, и потому мне нет нужды соблюдать деликатность. К тому же я делаю лишь моментальные снимки, а уж затем разрабатываю увиденное.
Однажды вечером я таким же вот образом прошел мимо роскошной угловой квартиры с большими окнами и в них увидел… А увидел я предметы и мебель шестидесятых годов, в соседстве с гардинами семидесятых, портьерами – восьмидесятых и безделушками – девяностых годов. На окне стояла урна из алебастра, цвета слоновой кости, пожелтевшая от человеческого дыхания и вздохов, винных паров и табачного дыма, и, должно быть, как вещь ненужную и бесполезную, кто-то в конце концов приспособил ее для визитных карточек. Такой урне только и место в могильном склепе, хранящем имена друзей, которые бывали в доме; родственников, некогда живших, а затем ушедших из жизни; имена женихов и невест, новобрачных и новорожденных, имена усопших. В комнате было много портретов, относящихся к разным временам и эпохам: герои в латах, ученые в париках, священники в брыжах. В углу у дивана стоял игорный столик, и вокруг него сидели за картами четыре странные фигуры. Игроки не разговаривали друг с другом – губы их не шевелились. Трое их них были в преклонном возрасте, лишь четвертый, по всей вероятности хозяин квартиры, казался на вид средних лет. А еще на середине комнаты, спиной к игрокам, сидела, наклонясь над вязанием, молодая женщина. Хоть она и вязала, работа явно не увлекала ее, казалось, она нанизывает время, петля за петлей, спицей отмеряя секунды. Вдруг она схватила вязанье и, приподняв, стала изучать, как изучают часы, чтобы по ним определить время, но взгляд ее реял над временем и над работой, уносясь в даль неведомого, – и тут же она взглянула поверх урны в окно, и там, в потемках, встретились наши взгляды, хоть она и не замечала меня. И чудилось мне, будто мы с ней знакомы, будто она что-то говорит мне глазами, но, разумеется, ничего этого не было. Одна из мумий у игорного столика что-то пробормотала. Женщина отозвалась на это легким движением головы и даже не повернулась, словно говоривший нарушил ход ее мыслей или помешал ей в работе, а лишь еще ниже прежнего склонилась над вязанием и запустила в работу свою секундную стрелку. Никогда доселе не видел я такого сгустка тоски, отвращения к жизни, усталости, как в этом доме.
Мужчина у игорного столика, поражавший беспрерывной сменой выражений лица, казалось, был чем-то встревожен, чего-то ждал, и та же тревога владела мумиями. То и дело смотрели они на стенные часы, где большая стрелка уже приближалась к часовой отметке. Здесь, несомненно, ждали кого-то – кого-то, в чьей власти было прогнать тоску, круто изменить судьбы присутствующих, принести с собой свежее дуновение жизни. А может, даже перевернуть всю жизнь в этом доме. Будто зажатые в тисках страха, мумии не смели отдаться игре и клали карты наугад, словно ожидая, что в любой миг их игру могут прервать, и отсюда проистекала застылость всех этих лиц и жестов, отчего игроки походили на манекенов.
И, наконец, ожидаемое свершилось. «Какая удача!» – подумал я, когда зашевелилась портьера и горничная в белой наколке, войдя, доложила о чьем-то приходе. Все присутствующие встрепенулись, а молодая женщина, полуобернувшись к вошедшему, встала. Тут пробили стенные часы, я с улицы услыхал этот бой и увидел, как минутная стрелка подскочила к цифре двенадцать.
Кто-то из прохожих вдруг сильно пихнул меня, и я очнулся так резко, будто меня и впрямь вытолкнули из того дома на улицу, изгнав из гостиной, где на две бесконечные минуты поселилась моя душа, где я прожил частицу жизни других людей, обитателей дома. Пристыженный, побрел я своей дорогой, поначалу намереваясь повернуть назад, дабы узнать развязку увиденной сцены, но скоро одумался, утешив себя мыслью: конец истории заведомо мне известен, сколько раз я сам переживал то же самое!
* * *
Весна идет, как встарь, а все же идет не так, как в прежние времена. Прежде весну приносил первый жаворонок, но жаворонки уже не спешат к нам нынче, и весну делают зяблики в Хумлегорден и скворцы на Птичьей горе – Фогельбаккен. Одно лишь осталось как было: апрельские переезды. Вид мебели, домашней утвари на тротуаре всегда казался мне тягостным. Бесприютные люди, вынужденные выставлять на всеобщее обозрение свой обиход, стыдятся его, потому никогда и не увидишь подле вещей хозяина, стерегущего свое добро. Тысячу раз предпочтет он поручить заботам чужих людей весь этот скарб – столь убогий в безжалостном свете дня. Вон тот диван и перед ним стол казались вполне приличными дома при слабом свете лампы, но на улице, под яркими лучами солнца, сразу обнажились все прорехи и пятна, и если дома даже не замечали, что у дивана шатается ножка, то тут, на улице, она сразу же отвалилась.
А если и приметишь чье-то лицо позади повозки со скарбом, то уж беспременно – горестное, отчаянное, растерянное. Да только надо же, в конце концов, и переезжать с места на место, и странствовать, иногда необходимо встряхнуться, перевернуть свою жизнь, обновиться, вывернуть всего себя наизнанку. Сам я всю жизнь только и делал, что переезжал с места на место и странствовал, но нынче, в моей тиши и покое, вновь настигли меня впечатления былых скитаний, и впечатления эти сгустились и вылились в строки стихов, которым я дал название «Агасфер» …
АГАСФЕР
Агасфер, иди в скитанье,
взявши посох и суму!
Жребий твой – не знать скончанья
не дан больше никому.
Колыбель была сначала,
но концу не выйдет срок;
вечно грязь топча устало,
много сносишь ты сапог.
Ты напрасно ждал Мессию –
время грозно шло вперед!
Ждешь, что минут дни лихие,
час амнистии придет?
Мнишь живым попасть в святые,
заслужив любовь высот?
Прочь стезей глухой и торной!
Брось тепло и брось уют!
Хлеб забит травою сорной.
Гнев властей небесных лют:
дом разрушен, как в Содоме,
нет детей и нет жены,
все сгорело, все в разгроме,
сруб и пашня сплошь черны.
*
Запрыгни в поезд, схватив суму,
но назад не смотри понапрасну.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23