И в самом Смоленске их ждало мало радости. Император счел это удобным предлогом и даже не стал задерживаться в Смоленске, и это после того, как всего лишь за несколько дней до своего появления там мечтал устроить в городе свой главный авангардный пост на зимнее время!»
3
– Ты нужду справляешь или елочками любуешься? Ох, до чего же этот Дижу мастак на нервы действовать!
– А как быть с тем, если и нужду справляю, и на елочки любуюсь? – Фаддея из себя так просто не вывести.
Он и в самом деле «елочками» любовался. В созерцании могучих дерев было нечто успокаивающее, умиротворяющее что-то. Впрочем, дела естественные тоже не ждут – Фаддей облегчился по-быстрому, натянул штаны, шинелишку запахнул и к другу обернулся.
Пора им в путь. До Смоленска не так уж и много верст шагать осталось.
Сюда солдаты из остатков Великой Армии целыми отрядами тянулись. Никто вопросов лишних не задавал, никто вообще в разговоры не вступал. Странная солянка из войск, подчиняющихся не приказам своих командиров, а дикому, обостренному донельзя желанию выжить. Уцелевшие остатки армии грозного Корсиканца.
Сил ни у кого не оставалось, артиллерию по дороге бросили, кидали измотанных товарищей.
Самые счастливые в санях до Смоленска добирались. Впрочем, клячи их едва-едва тащили, может, пешком и то быстрее выходило.
Надежда еще тлела в сердцах одичавших на бескрайних русских просторах потомков великих просветителей. Надежда на крышу над головой, на кусок хлеба и огонек в камине.
– Ты только глянь! – Дижу подошел к нему и стянул меховой треух. – Что там у меня такое?
– А что там может быть-то? – равнодушно спросил Фаддей. – Волосья грязные!
– Да ты внимательно гляди, башка дурья! Ползает в голове что-то!
Фаддей с тяжким вздохом прищурился. А потом охнул.
– Во ведь дерьмо какое! – сплюнув, заметил по-русски.
– Чего? Чего сказал-то? – растерялся Дижу.
– Merde! Дерьмо, говорю! Вши у тебя, камерад!
– О, черт! – охнул Дижу, схватился за голову и тут же отдернул руки, словно пальцы обжег сильно.
– Этот тулуп, – прошептал он. – Помнишь, я его с дохляка по дороге стащил, а негодяй вшей полон был! То-то он даже дохлый ухмылялся премерзко! Проклятье!
Фаддею тут же захотелось почесаться. Господи, хоть бы к нему не перескочили чертовы насекомые!
– Сымай! – строго приказал он Дижу. – Сымай, говорю! Иначе от вшей не избавишься!
Пришлось Дижу скидывать тулуп и треух, оставаясь в одной шинелишке.
– В Смоленске насекомых повыведешь! – успокоил его Булгарин. – В бане выпарим!
– Если не выведу, точно застрелюсь!
– Если что, мы и сами тебя застрелим, – пообещал идущий чуть поодаль угрюмого вида парень.
– Да закрой ты свою чертову пасть, merde!
– Сам merde!
Фаддей вздохнул. Всякий раз, когда он слышал слово «Смоленск», искаженное чужим французским выговором, или сам произносил его, ему казалось, что не о городе говорит он, а о Полине. И на краткий миг – всего лишь краткий миг – на него накатывала волна неподдельного счастья. Ведь может же он повстречать ее в Смоленске, отчего ж нет? Все в жизни сей возможно, и невозможное бывает. Вот только подумает о встрече, и сил сразу прибавляется.
Дорога, по которой брели они с Дижу, вела в древний город русский. И дорога тоже старой зовется. Ели по сторонам ее до небес стоят, всюду лес и безлюдье. Хотя какое ж безлюдье-то? Эвон сколько человецев в мундирах потрепанных по дороге бредут, и он с ними. Впрочем, людского в них маловато осталось. И он – с ними, и в нем – маловато.
– Если сегодня или завтра до Смоленска твоего не доберемся, читай, Булгарин, по мне отходную! Точнехонько тебе говорю! Самому подыхать не хочется, да у меня уж мизинец на левой ноге почернел. Долго я идти не смогу. А без жратвы и подавно.
– Держись, камерад, держись, – старался успокоить друга Фаддей.
Успокаивал, а сам понимал: дело-то их – швах, скоро им карачун выйдет. Ладно, он, на родной хоть земле богу душу отдаст, а Дижу… жалко.
И вот ведь что страшно: Дижу раньше никогда на близкую гибель не жаловался, не боялся ее. Жизнь презирал и даже гордился сим своим презрением. Все удары судьбы с усмешкой мизантропической встречал. А теперь вот…
А теперь все иначе. Казалось, Дижу горячо заинтересован в том, чтобы в живых остаться. Более не ненавидел Рудольф свое существование, а совсем наоборот.
Фаддею это не сегодня в глаза бросилось. Все то время, что из Москвы они утекали, Булгарин подмечал, что Дижу все больше и больше из улиточного домика своего выглядывает. Чем холоднее зима делалась, тем сильнее Дижу преображался.
До сих пор Фаддей предпочитал друга ни о чем не спрашивать, но теперь, кажется, настало время для разговора откровенного. А что? И дорога веселее пойдет.
– А что это ты так домой восхотел? Что ты мне еще не рассказал, а, камерад? – невозмутимо спросил он Дижу, искоса поглядывая на товарища.
Лицо Дижу дрогнуло. Заросшее черной бородой лицо это, как ни странно, в последние дни мягче сделалось. И даже темные, бездонные глаза потускнели.
– Не понимаю, камерад, о чем это ты, – хмыкнул Дижу.
– Прекрасно понимаешь, камерад! Есть что-то, что домой тебя гонит.
– Ага, русские казаки, – проворчал Дижу, но проворчал как-то слишком смущенно. И глаза, глаза выдавали его.
– Так как зовут ее ? – Фаддей внимательно взглянул на Рудольфа.
Дижу вскинул на него глаза, торопливо отвел в сторону.
– Мари… Ее зовут Мари, – отозвался он едва слышно, словно горло ему сдавил кто-то незримый.
– Мари… – Фаддей на мгновение замер. Господи, Мари! – Рассказывай же!
– Черт побери, что я должен тебе рассказывать?
– Кто она такая, эта Мари?
– Это… это не очень хорошая история…
– Да говори же!
Дижу испустил страдальческий вздох, обошел брошенную прямо посреди дороги пушку. Канониры кинули застрявшее орудие, потому что больше не было сил вытаскивать его из сугробов. Скорее всего, лошади пали, а то и пушкари их съели.
– Я… я бросил ее. С ребенком.
Фаддей и хотел было что-то ответить, да вот только не знал, что полагается говорить в таких случаях.
– Так ты – отец? – только и подивился он.
– Да, отец, – в голосе камерада прозвучало что-то такое, что можно было и за подобие гордости принять.
– Тогда почему ты бросил ее?
– Почему? Почему? – взорвался Дижу. – Ты же меня знаешь! Знаешь, какой я человек! Неужели ты думаешь, что я сбежал по какой-то другой причине, а не от того, что она забрюхатела?
– Ну, и кого она родила, мальчика или девочку?
Дижу ухватил Фаддея за воротник и с силой встряхнул.
– Да если бы я только знал, болван! Я же вообще никогда не видел этого ребенка! Вот только недавно она его родить должна была!
– А кто она такая, эта Мари? – повторил Фаддей свой вопрос.
– Да самый прекрасный человек на свете, вот кто!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
3
– Ты нужду справляешь или елочками любуешься? Ох, до чего же этот Дижу мастак на нервы действовать!
– А как быть с тем, если и нужду справляю, и на елочки любуюсь? – Фаддея из себя так просто не вывести.
Он и в самом деле «елочками» любовался. В созерцании могучих дерев было нечто успокаивающее, умиротворяющее что-то. Впрочем, дела естественные тоже не ждут – Фаддей облегчился по-быстрому, натянул штаны, шинелишку запахнул и к другу обернулся.
Пора им в путь. До Смоленска не так уж и много верст шагать осталось.
Сюда солдаты из остатков Великой Армии целыми отрядами тянулись. Никто вопросов лишних не задавал, никто вообще в разговоры не вступал. Странная солянка из войск, подчиняющихся не приказам своих командиров, а дикому, обостренному донельзя желанию выжить. Уцелевшие остатки армии грозного Корсиканца.
Сил ни у кого не оставалось, артиллерию по дороге бросили, кидали измотанных товарищей.
Самые счастливые в санях до Смоленска добирались. Впрочем, клячи их едва-едва тащили, может, пешком и то быстрее выходило.
Надежда еще тлела в сердцах одичавших на бескрайних русских просторах потомков великих просветителей. Надежда на крышу над головой, на кусок хлеба и огонек в камине.
– Ты только глянь! – Дижу подошел к нему и стянул меховой треух. – Что там у меня такое?
– А что там может быть-то? – равнодушно спросил Фаддей. – Волосья грязные!
– Да ты внимательно гляди, башка дурья! Ползает в голове что-то!
Фаддей с тяжким вздохом прищурился. А потом охнул.
– Во ведь дерьмо какое! – сплюнув, заметил по-русски.
– Чего? Чего сказал-то? – растерялся Дижу.
– Merde! Дерьмо, говорю! Вши у тебя, камерад!
– О, черт! – охнул Дижу, схватился за голову и тут же отдернул руки, словно пальцы обжег сильно.
– Этот тулуп, – прошептал он. – Помнишь, я его с дохляка по дороге стащил, а негодяй вшей полон был! То-то он даже дохлый ухмылялся премерзко! Проклятье!
Фаддею тут же захотелось почесаться. Господи, хоть бы к нему не перескочили чертовы насекомые!
– Сымай! – строго приказал он Дижу. – Сымай, говорю! Иначе от вшей не избавишься!
Пришлось Дижу скидывать тулуп и треух, оставаясь в одной шинелишке.
– В Смоленске насекомых повыведешь! – успокоил его Булгарин. – В бане выпарим!
– Если не выведу, точно застрелюсь!
– Если что, мы и сами тебя застрелим, – пообещал идущий чуть поодаль угрюмого вида парень.
– Да закрой ты свою чертову пасть, merde!
– Сам merde!
Фаддей вздохнул. Всякий раз, когда он слышал слово «Смоленск», искаженное чужим французским выговором, или сам произносил его, ему казалось, что не о городе говорит он, а о Полине. И на краткий миг – всего лишь краткий миг – на него накатывала волна неподдельного счастья. Ведь может же он повстречать ее в Смоленске, отчего ж нет? Все в жизни сей возможно, и невозможное бывает. Вот только подумает о встрече, и сил сразу прибавляется.
Дорога, по которой брели они с Дижу, вела в древний город русский. И дорога тоже старой зовется. Ели по сторонам ее до небес стоят, всюду лес и безлюдье. Хотя какое ж безлюдье-то? Эвон сколько человецев в мундирах потрепанных по дороге бредут, и он с ними. Впрочем, людского в них маловато осталось. И он – с ними, и в нем – маловато.
– Если сегодня или завтра до Смоленска твоего не доберемся, читай, Булгарин, по мне отходную! Точнехонько тебе говорю! Самому подыхать не хочется, да у меня уж мизинец на левой ноге почернел. Долго я идти не смогу. А без жратвы и подавно.
– Держись, камерад, держись, – старался успокоить друга Фаддей.
Успокаивал, а сам понимал: дело-то их – швах, скоро им карачун выйдет. Ладно, он, на родной хоть земле богу душу отдаст, а Дижу… жалко.
И вот ведь что страшно: Дижу раньше никогда на близкую гибель не жаловался, не боялся ее. Жизнь презирал и даже гордился сим своим презрением. Все удары судьбы с усмешкой мизантропической встречал. А теперь вот…
А теперь все иначе. Казалось, Дижу горячо заинтересован в том, чтобы в живых остаться. Более не ненавидел Рудольф свое существование, а совсем наоборот.
Фаддею это не сегодня в глаза бросилось. Все то время, что из Москвы они утекали, Булгарин подмечал, что Дижу все больше и больше из улиточного домика своего выглядывает. Чем холоднее зима делалась, тем сильнее Дижу преображался.
До сих пор Фаддей предпочитал друга ни о чем не спрашивать, но теперь, кажется, настало время для разговора откровенного. А что? И дорога веселее пойдет.
– А что это ты так домой восхотел? Что ты мне еще не рассказал, а, камерад? – невозмутимо спросил он Дижу, искоса поглядывая на товарища.
Лицо Дижу дрогнуло. Заросшее черной бородой лицо это, как ни странно, в последние дни мягче сделалось. И даже темные, бездонные глаза потускнели.
– Не понимаю, камерад, о чем это ты, – хмыкнул Дижу.
– Прекрасно понимаешь, камерад! Есть что-то, что домой тебя гонит.
– Ага, русские казаки, – проворчал Дижу, но проворчал как-то слишком смущенно. И глаза, глаза выдавали его.
– Так как зовут ее ? – Фаддей внимательно взглянул на Рудольфа.
Дижу вскинул на него глаза, торопливо отвел в сторону.
– Мари… Ее зовут Мари, – отозвался он едва слышно, словно горло ему сдавил кто-то незримый.
– Мари… – Фаддей на мгновение замер. Господи, Мари! – Рассказывай же!
– Черт побери, что я должен тебе рассказывать?
– Кто она такая, эта Мари?
– Это… это не очень хорошая история…
– Да говори же!
Дижу испустил страдальческий вздох, обошел брошенную прямо посреди дороги пушку. Канониры кинули застрявшее орудие, потому что больше не было сил вытаскивать его из сугробов. Скорее всего, лошади пали, а то и пушкари их съели.
– Я… я бросил ее. С ребенком.
Фаддей и хотел было что-то ответить, да вот только не знал, что полагается говорить в таких случаях.
– Так ты – отец? – только и подивился он.
– Да, отец, – в голосе камерада прозвучало что-то такое, что можно было и за подобие гордости принять.
– Тогда почему ты бросил ее?
– Почему? Почему? – взорвался Дижу. – Ты же меня знаешь! Знаешь, какой я человек! Неужели ты думаешь, что я сбежал по какой-то другой причине, а не от того, что она забрюхатела?
– Ну, и кого она родила, мальчика или девочку?
Дижу ухватил Фаддея за воротник и с силой встряхнул.
– Да если бы я только знал, болван! Я же вообще никогда не видел этого ребенка! Вот только недавно она его родить должна была!
– А кто она такая, эта Мари? – повторил Фаддей свой вопрос.
– Да самый прекрасный человек на свете, вот кто!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52