Это его резиденция в ссылке… Ты входишь в кабинет и у камина в кресле видишь великого человека в лосинах и треуголке.
— Тоже мне историк — в треуголке! Это у камина? И в кресле?
— Ну, без треуголки. Ты робко кланяешься и почтительнейше произносишь что-нибудь, добавляя при этом «ваше величество».
— Обязательно?
— Обязательно: этикет.
— А где этот чертов камин локально?
— Перед вами, шевалье.
Перед Вадимом ничего не было. Но он невольно приподнялся с кресла и, буквально выдавливая из себя слова, спросил по-французски:
— Мы вам не помешали, ваше величество?
В ответ послышался властный мужской голос, не ослабленный и не усиленный механической записью, — живой голос человека, находившегося в двух шагах от вас. Он говорил не спеша, без неприязни, но и без особой симпатии к собеседнику, однотонно, скорее задумчиво, чем равнодушно, как говорят обычно пожилые, много видевшие и усталые люди.
— Кто может мне помешать здесь, когда я один и берег впереди пуст, а на рейде три английских фрегата? Да еще справа за пиком береговые артиллерийские батареи, а слева в лесу лагерь шотландской пехоты… Нет, я не принимаю здесь, господа. Обратитесь к гофмаршалу Бертрану.
— Вы у себя в кабинете, ваше величество, и мы уже говорили с гофмаршалом, — без тени улыбки произнес Крис.
Все это показалось бы Вадиму смешной детской игрой, если бы не этот голос, продолжавший в той же задумчивой интонации:
— Это моя единственная привилегия, господа. Двадцать лет воевать со всей Европой и добиться в конце концов только права не принимать без доклада…
— Кого?
Это спрашивал опять Крис, а Вадим все еще молчал, — только сейчас дошла до него угнетающая особенность этого разговора, в котором им отвечала пустая комната, ярко освещенное ничто, воздух, игра света и тени на мерцающих стенах.
— Кого, ваше величество? — поправился Крис.
— Не люблю, когда забывают об этикете, — сказал голос, — и совершенно не выношу узаконенного здесь обращения «мой генерал».
— Кем узаконенного, ваше величество?
— Шефом моих тюремщиков, сэром Гудзоном Лоу. Был у Веллингтона болван с графским титулом, для которого не нашлось места в свите. Чтобы унизить меня, его и прислали сюда комиссаром. Что же мне остается, господа? Выдерживать его по часу в приемной и забывать, что он «сэр Гудзон», если он забывает, что я «его величество». «Хотя вы и кавалерийский полковник, мосье Лоу, — сказал я ему, — но у меня в кавалерии Мюрат разжаловал бы вас в конюшие». Он раздулся, как пудинг: «Вы оскорбляете меня, мой генерал». — «Разве? — удивился я. — Так это не я, а Мюрат. Я бы попросту вас не заметил». В отместку он запретил мне ездить верхом по берегу. На это я предложил ему к трем фрегатам на рейде добавить еще один. Он затребовал два и убавил мой двор на одного человека…
— У вас здесь свой двор, ваше величество? — спросил наконец Вадим.
— Двор из пяти глупцов, поехавших со мной в ссылку. И дворня. К сожалению, у богов нет друзей. Так было и в Тюильри. Хочешь управлять людьми — ищи пороки, а не добродетели.
— Но вас выдвинула революция, ваше величество, — осуждающе сказал Крис.
В ответ послышался совсем человеческий смешок.
— Я участвовал в шестидесяти великих сражениях, Какое вы считаете моей самой большой победой?
— Аустерлиц… — назвал Вадим и прибавил не очень уверенно: — Маренго? Итальянский поход?
— Восемнадцатое брюмера! — торжественно отчеканил голос. — День, когда я сломал хребет революции.
— Вы бы могли ее возглавить, ваше величество.
— Зачем? — последовал равнодушный ответ. — Я ее ненавидел. Даже после Ватерлоо я мог бы опять подняться на ее гребне. Любой нищий Жак охотно пойдет с топором на богатых. Но я не хотел быть королем жакерии…
Вадим внутренне усмехнулся абсурдной необычайности ситуации. Он задает давно истлевшему узнику Святой Елены тот же вопрос, который когда-то был задан ему самому на экзамене по истории: почему Наполеон не возглавил революционные силы Франции?
— А если это была ошибка, ваше величество?
— Нет. Были ошибки — другие. Непоправимые.
— Россия?
Послышался вздох и тут же шепот Криса:
— Ты слышишь оттенки? Ирония, горечь… и этот вздох? Между прочим, звук синтетический.
Вадим не ответил — он ждал.
— Россия? — повторил голос. — Я мог бы спасти империю и после катастрофы в России. Бросить пол-Европы союзникам, примириться с границей на Рейне. Для реванша мне нужна была диктатура, деспотия, цезаризм — называйте как хотите, только не повторяйте вслед за Фуше: я не разделяю вашего мнения, сир.
Снова звякнул смешок, и голос прибавил с досадой:
— Вот моя роковая ошибка: Талейран и Фуше. Почему я не расстрелял обоих, когда вернулся из Испании? В особенности Фуше.
Вадим слушал с закрытыми глазами — так было легче. Когда он подымал веки, в комнату вместе с голосом входило повернутое вспять время. Оно казалось дном колодца, налитого тьмой, которую из высокого-высокого далека пронзал тоненький лучик света. Он освещал не эпоху, не события, даже не тайну последних дней императора, а его душу.
— А ведь Фуше был полезен вам, ваше величество, — сказал Крис. — Ведь это не вы, а он заложил основы полицейского государства.
Голос засмеялся опять тихо и коротко.
— Я уже обучился этой науке — создал свою полицию против министра полиции. Если б не тяжкое бремя полководца, я связал бы ею народы… Через головы королей и парламентов. Как-то я сказал Меттерниху: «Такому человеку, как я, наплевать на миллионы жизней». Смешно! Я не моргнув глазом уничтожил бы десять миллионов, если бы шла речь о судьбе династии. А оставшиеся в живых кричали бы: «Да здравствует император!»
— Не прошло и полутораста лет, как у вашего величества объявился последователь, — снова оборвал паузу Крис. — Он тоже душил Европу и плевал на миллионы жизней.
— Кто-нибудь из королей Франции? Неужели Бурбон?
— Немецкий ефрейтор, ваше величество.
Снова смешок.
— Мельчают великие…
— Выключай, — рванулся Вадим. — Довольно!
4
Они долго молчали, медля начать разговор.
— Злишься? — спросил Крис.
— Злюсь. Гений в предбаннике. Скинул все до рубахи, а под ней горилла.
— Поправка к истории, — сказал Крис.
Но Вадим уже думал о другом: «А вдруг в открытии Криса окажется соблазнительным само моделирование? Что получится?»
— Ерунда получится, — ответил он сам себе. — Электронный пантеон или загробный паноптикум. Командированные и школьники задают вопросы вне очереди: «Что вы сделали с яблоком, сэр Исаак?» — «С каким яблоком?» — «А которое вам помогло открыть закон тяготения».
— Не остри. Не будет такого паноптикума. Гении умирают вместе с веком. И спрашивать у них некому и не о чем. Сейчас любой грамотный физик-лаборант знает больше Резерфорда… А в общем, ты прав, — вздохнул Крис, — ерунда получается.
1 2 3 4 5 6 7
— Тоже мне историк — в треуголке! Это у камина? И в кресле?
— Ну, без треуголки. Ты робко кланяешься и почтительнейше произносишь что-нибудь, добавляя при этом «ваше величество».
— Обязательно?
— Обязательно: этикет.
— А где этот чертов камин локально?
— Перед вами, шевалье.
Перед Вадимом ничего не было. Но он невольно приподнялся с кресла и, буквально выдавливая из себя слова, спросил по-французски:
— Мы вам не помешали, ваше величество?
В ответ послышался властный мужской голос, не ослабленный и не усиленный механической записью, — живой голос человека, находившегося в двух шагах от вас. Он говорил не спеша, без неприязни, но и без особой симпатии к собеседнику, однотонно, скорее задумчиво, чем равнодушно, как говорят обычно пожилые, много видевшие и усталые люди.
— Кто может мне помешать здесь, когда я один и берег впереди пуст, а на рейде три английских фрегата? Да еще справа за пиком береговые артиллерийские батареи, а слева в лесу лагерь шотландской пехоты… Нет, я не принимаю здесь, господа. Обратитесь к гофмаршалу Бертрану.
— Вы у себя в кабинете, ваше величество, и мы уже говорили с гофмаршалом, — без тени улыбки произнес Крис.
Все это показалось бы Вадиму смешной детской игрой, если бы не этот голос, продолжавший в той же задумчивой интонации:
— Это моя единственная привилегия, господа. Двадцать лет воевать со всей Европой и добиться в конце концов только права не принимать без доклада…
— Кого?
Это спрашивал опять Крис, а Вадим все еще молчал, — только сейчас дошла до него угнетающая особенность этого разговора, в котором им отвечала пустая комната, ярко освещенное ничто, воздух, игра света и тени на мерцающих стенах.
— Кого, ваше величество? — поправился Крис.
— Не люблю, когда забывают об этикете, — сказал голос, — и совершенно не выношу узаконенного здесь обращения «мой генерал».
— Кем узаконенного, ваше величество?
— Шефом моих тюремщиков, сэром Гудзоном Лоу. Был у Веллингтона болван с графским титулом, для которого не нашлось места в свите. Чтобы унизить меня, его и прислали сюда комиссаром. Что же мне остается, господа? Выдерживать его по часу в приемной и забывать, что он «сэр Гудзон», если он забывает, что я «его величество». «Хотя вы и кавалерийский полковник, мосье Лоу, — сказал я ему, — но у меня в кавалерии Мюрат разжаловал бы вас в конюшие». Он раздулся, как пудинг: «Вы оскорбляете меня, мой генерал». — «Разве? — удивился я. — Так это не я, а Мюрат. Я бы попросту вас не заметил». В отместку он запретил мне ездить верхом по берегу. На это я предложил ему к трем фрегатам на рейде добавить еще один. Он затребовал два и убавил мой двор на одного человека…
— У вас здесь свой двор, ваше величество? — спросил наконец Вадим.
— Двор из пяти глупцов, поехавших со мной в ссылку. И дворня. К сожалению, у богов нет друзей. Так было и в Тюильри. Хочешь управлять людьми — ищи пороки, а не добродетели.
— Но вас выдвинула революция, ваше величество, — осуждающе сказал Крис.
В ответ послышался совсем человеческий смешок.
— Я участвовал в шестидесяти великих сражениях, Какое вы считаете моей самой большой победой?
— Аустерлиц… — назвал Вадим и прибавил не очень уверенно: — Маренго? Итальянский поход?
— Восемнадцатое брюмера! — торжественно отчеканил голос. — День, когда я сломал хребет революции.
— Вы бы могли ее возглавить, ваше величество.
— Зачем? — последовал равнодушный ответ. — Я ее ненавидел. Даже после Ватерлоо я мог бы опять подняться на ее гребне. Любой нищий Жак охотно пойдет с топором на богатых. Но я не хотел быть королем жакерии…
Вадим внутренне усмехнулся абсурдной необычайности ситуации. Он задает давно истлевшему узнику Святой Елены тот же вопрос, который когда-то был задан ему самому на экзамене по истории: почему Наполеон не возглавил революционные силы Франции?
— А если это была ошибка, ваше величество?
— Нет. Были ошибки — другие. Непоправимые.
— Россия?
Послышался вздох и тут же шепот Криса:
— Ты слышишь оттенки? Ирония, горечь… и этот вздох? Между прочим, звук синтетический.
Вадим не ответил — он ждал.
— Россия? — повторил голос. — Я мог бы спасти империю и после катастрофы в России. Бросить пол-Европы союзникам, примириться с границей на Рейне. Для реванша мне нужна была диктатура, деспотия, цезаризм — называйте как хотите, только не повторяйте вслед за Фуше: я не разделяю вашего мнения, сир.
Снова звякнул смешок, и голос прибавил с досадой:
— Вот моя роковая ошибка: Талейран и Фуше. Почему я не расстрелял обоих, когда вернулся из Испании? В особенности Фуше.
Вадим слушал с закрытыми глазами — так было легче. Когда он подымал веки, в комнату вместе с голосом входило повернутое вспять время. Оно казалось дном колодца, налитого тьмой, которую из высокого-высокого далека пронзал тоненький лучик света. Он освещал не эпоху, не события, даже не тайну последних дней императора, а его душу.
— А ведь Фуше был полезен вам, ваше величество, — сказал Крис. — Ведь это не вы, а он заложил основы полицейского государства.
Голос засмеялся опять тихо и коротко.
— Я уже обучился этой науке — создал свою полицию против министра полиции. Если б не тяжкое бремя полководца, я связал бы ею народы… Через головы королей и парламентов. Как-то я сказал Меттерниху: «Такому человеку, как я, наплевать на миллионы жизней». Смешно! Я не моргнув глазом уничтожил бы десять миллионов, если бы шла речь о судьбе династии. А оставшиеся в живых кричали бы: «Да здравствует император!»
— Не прошло и полутораста лет, как у вашего величества объявился последователь, — снова оборвал паузу Крис. — Он тоже душил Европу и плевал на миллионы жизней.
— Кто-нибудь из королей Франции? Неужели Бурбон?
— Немецкий ефрейтор, ваше величество.
Снова смешок.
— Мельчают великие…
— Выключай, — рванулся Вадим. — Довольно!
4
Они долго молчали, медля начать разговор.
— Злишься? — спросил Крис.
— Злюсь. Гений в предбаннике. Скинул все до рубахи, а под ней горилла.
— Поправка к истории, — сказал Крис.
Но Вадим уже думал о другом: «А вдруг в открытии Криса окажется соблазнительным само моделирование? Что получится?»
— Ерунда получится, — ответил он сам себе. — Электронный пантеон или загробный паноптикум. Командированные и школьники задают вопросы вне очереди: «Что вы сделали с яблоком, сэр Исаак?» — «С каким яблоком?» — «А которое вам помогло открыть закон тяготения».
— Не остри. Не будет такого паноптикума. Гении умирают вместе с веком. И спрашивать у них некому и не о чем. Сейчас любой грамотный физик-лаборант знает больше Резерфорда… А в общем, ты прав, — вздохнул Крис, — ерунда получается.
1 2 3 4 5 6 7