Или я не я.
– Не, но козе ж понятно, – возразил Санько.
– Мы не козы, – ответил Остапенков и заиграл желваками.
– Ну вот что, – тихо и решительно проговорил татарин Иванов. Он поднял свои круглые ясные глаза и уставился на Дулю. – У нас в леспромхозе, – не торопясь, заговорил он, – был один баптист. Или там адвентист седьмого дня.
Удмурт засмеялся.
– Короче, святоша, – продолжал Иванов. – Я знаю эту породу. Изучил. Ты ему, например, по пьяни скажешь чего прямо в глаза, а он, как девочка перед первым абортом...
– Значит, уже не девочка, – заметил Удмурт.
– Как перед первым абортом: побледнеет и задрожит. Ответит: зачем вы это говорите, зачем вы так.
– А ты ему в рог, – сказал Удмурт.
– Да-а, мараться. – Иванов брезгливо повел плечами.
– Ты говорил – факты, какие? – нетерпеливо спросил Остапенков.
– Будут факты. Алеха! – крикнул Иванов. – Ко мне!
С табуретки сорвался один из тореодоров, круглый, низкорослый, смуглый парнишка. Он прибежал, остановился, шмыгнул вздернутым носом, оглядел текучими глазами лица «дедов» и бойко сказал: «Я!»
– Глядите на них, – предложил Иванов. Все поглядели на двух «сынов».
– Ну, Алеха, как оно? Как житуха? – спросил Иванов.
Алеха взглянул на него вопросительно и, что-то такое прочитав в его глазах, ответил довольно развязным тоном:
– Нас е..., а мы мужаем!
– Хах-ха-хах!
– Пфх-ха-ха-ха!
– Ну, Алеха, иди, – с доброй улыбкой сказал Иванов. – Видели? – спросил он у товарищей.
– Ну, видели, и что? – спросил Санько.
Иванов посмотрел на него с отеческой укоризной.
– Я давно замечал, я с первого дня это заметил, что этот Дуля, эта Дуля не такая, не такой, как все. Все сыны как сыны, а... Ну, вот вам первый факт, – веско сказал он. – Кто слышал, как Дуля матерится? Кто, – он повысил голос, – помнит, чтобы Дуля ругался?
В палатке все притихли. К месту судилища потянулись любопытные. «Деды» подходили и усаживались, ухмыляясь, на кровати и табуретки. Приближались и «черпаки»; «сыны» и «чижи» слушали издали, вытягивая шеи и пугливо косясь друг на друга.
– Вот так, – сказал Иванов. – Это первое. Второе. Когда кого-нибудь били, ну, уму учили, у него глаза были, как у девочки перед первым абортом...
Дверь в палатку приоткрылась, и показалась голова дневального.
– Ротный! – округляя глаза, крикнула сипло голова и исчезла.
Тореодоры подхватились с табуреток и заметались по палатке, разгоняя портянками табачный дым. «Черпаки» и «деды» – по законам общества им можно было сидеть и лежать в одежде на койках – вставали, оправляли постели и рассасывались по углам.
– Давай сюда портянки! – истошным шепотом крикнул Удмурт, и «сыны» побежали отдавать почти сухие, теплые портянки.
Дверь отворилась, и, нагнувшись на входе, чтобы не удариться головой о притолоку, в палатку шагнул старший лейтенант.
– Р-рота-а! – закричал диким голосом дежурный сержант. – Смиррр...
– Отставить, – сказал старший лейтенант, выпрямляясь и проходя на середину.
Он был высок, строен, широкоплеч, у него были насмешливые темные глаза, маленькие твердые губы, раздвоенный подбородок, небольшие густые усы и шрам от левого уха до кадыка.
Он огляделся, обернулся к шумящей печке и покачал головой.
– Приглушить, – обронил он, и «черпак» закрутил вентиль на бачке с соляркой.
– Сказано ведь было, – проговорил ротный.
Неделю назад до сведения полка было доведено случившееся в части под Кандагаром, там сгорел в палатке взвод, – дневальные и дежурный уснули, кипящая солярка вытекла из печки и поплыла по дощатым полам.
Продолжая смотреть на алый бок печки, старший лейтенант спросил солдата, стоявшего у него за спиной:
– Воронцов, что у тебя в руках?
– Ничего, товарищ старший лейтенант, – ответил честным голосом Воронцов. Это был Алеха.
– Уже ничего. – Ротный вздохнул. – А что было?
– Ничего.
– Остапенков, иди сюда, – позвал скучным голосом ротный.
Остапенков вышел на середину. Ротный повернулся к нему.
– Ну скажи: товарищ старший лейтенант, рядовой Оста-а-пенков по вашему приказанию прибыл. Мы ведь не в колхозе, что ты?
– Товарищ старший лейтенант, – начал докладывать Остапенков, застенчиво улыбаясь.
– Что тебе передал Воронцов? – перебил его ротный.
– Ничего. Мне – ничего.
– А кому? Удмурт, тебе?
– Никак нет! – рявкнул Удмурт.
– Воронцов, – сказал ротный. – Вот, допустим, иду я по улице твоей деревни. И встречаю, значит, тебя, Воронцова. Ты с девочкой, при галстуке...
– Я, – лыбясь, сказал Воронцов, – селедку не ношу, западло.
– Не вякай, если не спрашивают, – громко прошептал Иванов.
Ротный продолжил:
– И вот встречаю, значит, тебя. С девочкой. Без селедки. В джинсовом костюме. Ты ведь уже копишь чеки на джинсовый костюм? Или не копишь?
– Не коплю.
– А что так? Все копят. Куда же ты их деваешь? Отбирают, мм?
– Нет. Я все на хмырь трачу, – поспешно пробормотал Воронцов.
– «Хмырь», «западло», – поморщился старший лейтенант.
– Ну, на печенье, на конфеты там...
– Не нукай, не на конюшне, – опять послышался шепот Иванова.
– Ладно. Встречаю я тебя, разуваюсь, снимаю драные свои носки, которые не стирал год, протягиваю тебе и говорю: быстренько выстирай и высуши, а то я тебя вы... – он сругнулся, – и высушу.
Все засмеялись.
– Что бы ты мне ответил? Дал бы раз промеж глаз, и весь сказ. Так?
– Куда ему против вас, – сказал кто-то из «дедов».
– Ну, дружков бы свистнул или кувалду какую-нибудь схватил бы. Так?
– Нет, – преданно глядя на ротного, ответил Воронцов.
Ротный улыбнулся.
– Ну не я, кто-то другой. Какая разница. Вон Стодоля, например. Вот что бы ты ему ответил?
Воронцов посмотрел на Стодолю.
– Ему? Ха-ха.
– Вот именно. Так какого же ... ты здесь не посылаешь всех этих на ... ? Говори, кому портянки сушил, – строго сказал ротный. – Или пойдешь на губу.
– За что? – растерялся Воронцов.
– За все хорошее. И почему в палатке воняет дымом? Ты, что ли, накурил, Стодоля?
Все опять рассмеялись. Стодоля был единственным некурящим в роте.
– Ты, да?
Стодоля покачал головой.
– Не ты. Кто же? Ну, отвечай.
Стодоля молча глядел на него.
– Почему молчишь?
Все настороженно затихли.
– Я не знаю, не видел, – чугунным голосом ответил наконец Стодоля.
– Конечно, откуда тебе знать. У тебя голова занята чем угодно, только не службой, текущую действительность, так сказать, ты не замечаешь, спишь на ходу. Что мне, беседовать с вами в закутках? Чтоб никто не видел и не слышал, да? Или, может, вы мне анонимки начнете присылать? Заведем такую моду? Никто ничего не знает, никто ничего не слышит, их кантуют, они молчат, им квасят носы и фонари ставят, они: упал, шел, поскользнулся, очнулся – фонарь. Ну, когда-нибудь я вас всех распотрошу! Не улыбайся, Остапенков, ты первым пойдешь в дисбат! – Ротный замолчал и взглянул на часы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42