Сюжет продуман, интонация найдена, мельчайшие детали видны как в лупу. Писать, писать, писать о Кэт Драммонд!
– Она будет внучкой Роб Роя, – сказал Стивенсон и улыбнулся, припомнив детство свое, юность, блуждания в горах родной Шотландии, сказки Камми, лай Пирата, ночь на маяке «Скерри-Вор», «заговор разбойников» в вагоне поезда Эдинбург – Глазго, друга своего пастуха Тодда, Хэнли на больничной койке, первую встречу с Фенни Осборн…
– «Катриону» я в состоянии написать в два месяца! Но…
Он встал и подошел к окну, вгляделся в знакомые предметы; потом взял бинокль и долго смотрел на корабли, стоящие неподалеку от берега, и почему-то вдруг припомнились строфы из какого-то стихотворения русского поэта Александра Пушкина, над переводом которого трудился один из профессоров в Эдинбургском университете; и эти строфы Стивенсон произнес вслух – устало, благоговейно и безнадежно:
И всюду страсти роковые,
И от судеб защиты нет.
Глава третья
Печальные перемены
Уродство на острове считается позором. Хромой, одноглазый, горбатый, сухорукий или просто очень толстый, страдающий неправильным обменом веществ человек изгоняется из деревни навсегда, и такому, подвергнутому остракизму человеку приходится жить у белого, которому он служит, а белому это выгодно: он сбавляет одноглазому или хромому жалованье, заставляет работать от зари до зари, пренебрежительно обращается с ним, называя его «колю» – самым презрительным именем из всех существующих для обозначения урода. «Колю» значит «гадкий, отвратительный, противный, никому не нужный».
У одного из слуг Стивенсона – статного красавца Эллино, выполнявшего обязанности повара, прачки и помощника садовника (две последние должности Эллино нес добровольно, любя утюг, волшебно разглаживающий мятое белье, и цветы, под действием некой божественной силы чудесно превращающиеся из крохотной травинки в большое разноцветное растение) – у Эллино, которым гордилась его родня и вся деревня, на шее справа вырос жировик величиной с куриное яйцо. Эллино перестал ходить к своим родным в деревню; его товарищи, служившие у Стивенсона, брезгливо морщились, работая с Эллино, обижали и оскорбляли его, называя «колю».
Эллино пришел к Стивенсону и попросил, чтобы добрый Тузитала убил его или отравил.
– Я страдаю, Тузитала, – сказал Эллино и заплакал. – Вот этот… – он толкнул пальцем в тугой, безобразивший его нарост на шее, – этот мучит меня, не дает спать, мне больно повернуть голову, мне стыдно, Тузитала, что я стал уродом! У тебя есть железная машинка, из которой вылетают черные жучки, – пусти одного жучка вот сюда, Тузитала!
Он указал на свое сердце и упал на колени.
Стивенсон не в силах был удержаться от слез. Он поднял Эллино, усадил на диван и начал успокаивать, говоря, что завтра же он возвратит ему радость и позволит снова посещать свою родную деревню.
– Ты веришь мне?
Эллино принялся целовать Стивенсону ноги и руки. Слова «великий Тузитала» не сходили с его языка. Стивенсон попросил своего повара приготовить ему омлет и кофе и сразу же лечь в постель.
– А завтра рано утром придет доктор и вырежет твой жировик.
– Нет, Тузитала, сделай это ты сам! Доктор зарежет меня. Я не хочу! Возьми нож и зарежь меня своей рукой хоть сейчас!
– Эллино, – строго произнес Стивенсон. – Докажи мне, что ты любишь меня. Позволь доктору сделать то, что я ему прикажу!
– Но ты ему прикажешь, Тузитала? Ты не уйдешь от меня?
Стивенсон поклялся, что будет подле Эллино и час, и два, и три, и день, и месяц, а если понадобится, и всю жизнь – до тех пор, пока не исчезнет этот жировик, до той минуты, когда Эллино снова не назовут по имени.
На следующий день пришел хирург с английского крейсера, надел белый халат; Фенни вскипятила воду и опустила в нее инструменты, на которые Эллино смотрел расширенными от ужаса глазами. Стивенсон накрыл его лицо маской и, по знаку хирурга, стал хлороформировать своего слугу.
– Вы можете поручиться за больного? – обратился он к хирургу. – Ллойд, следи за пульсом!
– Дорогой сэр! – рассмеялся хирург. – Вырвать зуб более серьезная операция, чем удаление жировика. Вы мастер преувеличивать, сэр! Можно подумать, что на столе перед нами ваша жена или мать, а не один из этих чумазых «колю»!
– Его зовут Эллино, сэр! – едва сдерживая гнев, проговорил Стивенсон. – Тсс! Он что-то говорит!..
Эллино глубоко вздохнул, вытянулся и внятно, чуть нараспев, произнес:
– Я принадлежу Тузитале… Дайте ему самый острый…
Не договорил и немедленно погрузился в сон.
Операция началась. Вокруг дома стояли, сидели и прохаживались самоанцы; миссис Стивенсон насчитала двести пятьдесят человек. Они ходили на цыпочках, переговаривались знаками, сидели не шевелясь, подобно бронзовым статуям. Когда операция закончилась и хирург, вымыв руки и сняв халат, прошел в столовую, Стивенсон с террасы объявил законным хозяевам острова:
– Друзья мои! Эллино просил меня передать вам свое любящее сердце, добрый взгляд и руку брата! В следующую субботу, спустя семь восходов и заходов солнца, ровно в полдень он, Эллино, приглашает вас в гости, чтобы отпраздновать победу над злым духом, который укусил его в плечо. Этот злой дух называется жировик. Его уже нет. Его вырезали ножом и выбросили в ведро.
– Жировик! – грянул хор и повторил это мудреное наименование: – Жировик!
– А сейчас идите домой, – продолжал Стивенсон. – В субботу ровно в полдень мы все поднимем чаши за Эллино, дружбу и наше любящее сердце!
– За наше любящее сердце! – повторил хор.
«… Хотел бы я видеть европейцев похожими на моих коричневых друзей, – в тот же день писал Стивенсон Марселю Швобу. – Они только не молятся на меня, и не делают этого потому, что, я, по их представлениям, сложнее и чудеснее бога: они просят меня – и я даю; они обращаются за помощью – и я в меру сил помогаю. Они спрашивают меня, что и зачем я пишу, а когда вместо ответа я читаю им мои романтические истории, они задают еще один и весьма коварный вопрос: „Откуда ты берешь деньги? За что тебе их платят?“ Я отвечаю: „Вот за эти истории“ – и жду нового вопроса. Мой слуга Семели за меня не так давно ответил своим собратьям. Он сказал: „Я бы давал Тузитале не только деньги, но еще и мясо, и мыло, и вино, и табак“.
Вникните в глубинное течение всех этих вопросов, горячо уважаемый Швоб! И постарайтесь (а вместе с Вами постараюсь и я) работать так, чтобы каждая страница, написанная Вами, была продиктована высокими побуждениями нравственности, чистоты, благородства. Я считаю себя романтиком – потому, что мне противно искусство буржуазии, лишенное крыльев и нравственного воздействия на людей. Возможно, я переоцениваю значение романтизма, но в моих руках он является орудием моего сердца…»
– Эллино, приготовь угощение на триста человек;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88
– Она будет внучкой Роб Роя, – сказал Стивенсон и улыбнулся, припомнив детство свое, юность, блуждания в горах родной Шотландии, сказки Камми, лай Пирата, ночь на маяке «Скерри-Вор», «заговор разбойников» в вагоне поезда Эдинбург – Глазго, друга своего пастуха Тодда, Хэнли на больничной койке, первую встречу с Фенни Осборн…
– «Катриону» я в состоянии написать в два месяца! Но…
Он встал и подошел к окну, вгляделся в знакомые предметы; потом взял бинокль и долго смотрел на корабли, стоящие неподалеку от берега, и почему-то вдруг припомнились строфы из какого-то стихотворения русского поэта Александра Пушкина, над переводом которого трудился один из профессоров в Эдинбургском университете; и эти строфы Стивенсон произнес вслух – устало, благоговейно и безнадежно:
И всюду страсти роковые,
И от судеб защиты нет.
Глава третья
Печальные перемены
Уродство на острове считается позором. Хромой, одноглазый, горбатый, сухорукий или просто очень толстый, страдающий неправильным обменом веществ человек изгоняется из деревни навсегда, и такому, подвергнутому остракизму человеку приходится жить у белого, которому он служит, а белому это выгодно: он сбавляет одноглазому или хромому жалованье, заставляет работать от зари до зари, пренебрежительно обращается с ним, называя его «колю» – самым презрительным именем из всех существующих для обозначения урода. «Колю» значит «гадкий, отвратительный, противный, никому не нужный».
У одного из слуг Стивенсона – статного красавца Эллино, выполнявшего обязанности повара, прачки и помощника садовника (две последние должности Эллино нес добровольно, любя утюг, волшебно разглаживающий мятое белье, и цветы, под действием некой божественной силы чудесно превращающиеся из крохотной травинки в большое разноцветное растение) – у Эллино, которым гордилась его родня и вся деревня, на шее справа вырос жировик величиной с куриное яйцо. Эллино перестал ходить к своим родным в деревню; его товарищи, служившие у Стивенсона, брезгливо морщились, работая с Эллино, обижали и оскорбляли его, называя «колю».
Эллино пришел к Стивенсону и попросил, чтобы добрый Тузитала убил его или отравил.
– Я страдаю, Тузитала, – сказал Эллино и заплакал. – Вот этот… – он толкнул пальцем в тугой, безобразивший его нарост на шее, – этот мучит меня, не дает спать, мне больно повернуть голову, мне стыдно, Тузитала, что я стал уродом! У тебя есть железная машинка, из которой вылетают черные жучки, – пусти одного жучка вот сюда, Тузитала!
Он указал на свое сердце и упал на колени.
Стивенсон не в силах был удержаться от слез. Он поднял Эллино, усадил на диван и начал успокаивать, говоря, что завтра же он возвратит ему радость и позволит снова посещать свою родную деревню.
– Ты веришь мне?
Эллино принялся целовать Стивенсону ноги и руки. Слова «великий Тузитала» не сходили с его языка. Стивенсон попросил своего повара приготовить ему омлет и кофе и сразу же лечь в постель.
– А завтра рано утром придет доктор и вырежет твой жировик.
– Нет, Тузитала, сделай это ты сам! Доктор зарежет меня. Я не хочу! Возьми нож и зарежь меня своей рукой хоть сейчас!
– Эллино, – строго произнес Стивенсон. – Докажи мне, что ты любишь меня. Позволь доктору сделать то, что я ему прикажу!
– Но ты ему прикажешь, Тузитала? Ты не уйдешь от меня?
Стивенсон поклялся, что будет подле Эллино и час, и два, и три, и день, и месяц, а если понадобится, и всю жизнь – до тех пор, пока не исчезнет этот жировик, до той минуты, когда Эллино снова не назовут по имени.
На следующий день пришел хирург с английского крейсера, надел белый халат; Фенни вскипятила воду и опустила в нее инструменты, на которые Эллино смотрел расширенными от ужаса глазами. Стивенсон накрыл его лицо маской и, по знаку хирурга, стал хлороформировать своего слугу.
– Вы можете поручиться за больного? – обратился он к хирургу. – Ллойд, следи за пульсом!
– Дорогой сэр! – рассмеялся хирург. – Вырвать зуб более серьезная операция, чем удаление жировика. Вы мастер преувеличивать, сэр! Можно подумать, что на столе перед нами ваша жена или мать, а не один из этих чумазых «колю»!
– Его зовут Эллино, сэр! – едва сдерживая гнев, проговорил Стивенсон. – Тсс! Он что-то говорит!..
Эллино глубоко вздохнул, вытянулся и внятно, чуть нараспев, произнес:
– Я принадлежу Тузитале… Дайте ему самый острый…
Не договорил и немедленно погрузился в сон.
Операция началась. Вокруг дома стояли, сидели и прохаживались самоанцы; миссис Стивенсон насчитала двести пятьдесят человек. Они ходили на цыпочках, переговаривались знаками, сидели не шевелясь, подобно бронзовым статуям. Когда операция закончилась и хирург, вымыв руки и сняв халат, прошел в столовую, Стивенсон с террасы объявил законным хозяевам острова:
– Друзья мои! Эллино просил меня передать вам свое любящее сердце, добрый взгляд и руку брата! В следующую субботу, спустя семь восходов и заходов солнца, ровно в полдень он, Эллино, приглашает вас в гости, чтобы отпраздновать победу над злым духом, который укусил его в плечо. Этот злой дух называется жировик. Его уже нет. Его вырезали ножом и выбросили в ведро.
– Жировик! – грянул хор и повторил это мудреное наименование: – Жировик!
– А сейчас идите домой, – продолжал Стивенсон. – В субботу ровно в полдень мы все поднимем чаши за Эллино, дружбу и наше любящее сердце!
– За наше любящее сердце! – повторил хор.
«… Хотел бы я видеть европейцев похожими на моих коричневых друзей, – в тот же день писал Стивенсон Марселю Швобу. – Они только не молятся на меня, и не делают этого потому, что, я, по их представлениям, сложнее и чудеснее бога: они просят меня – и я даю; они обращаются за помощью – и я в меру сил помогаю. Они спрашивают меня, что и зачем я пишу, а когда вместо ответа я читаю им мои романтические истории, они задают еще один и весьма коварный вопрос: „Откуда ты берешь деньги? За что тебе их платят?“ Я отвечаю: „Вот за эти истории“ – и жду нового вопроса. Мой слуга Семели за меня не так давно ответил своим собратьям. Он сказал: „Я бы давал Тузитале не только деньги, но еще и мясо, и мыло, и вино, и табак“.
Вникните в глубинное течение всех этих вопросов, горячо уважаемый Швоб! И постарайтесь (а вместе с Вами постараюсь и я) работать так, чтобы каждая страница, написанная Вами, была продиктована высокими побуждениями нравственности, чистоты, благородства. Я считаю себя романтиком – потому, что мне противно искусство буржуазии, лишенное крыльев и нравственного воздействия на людей. Возможно, я переоцениваю значение романтизма, но в моих руках он является орудием моего сердца…»
– Эллино, приготовь угощение на триста человек;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88