Часовая мастерская не нуждается в вывеске – будильник на витрине произносит: здесь меня чинят и чистят. Не требуют вывесок аптека, магазины обуви и одежды. Прекрасен дом без вывесок. Тротуары следует расширить. Дорогу залить цветным асфальтом. Представьте себе темно-зеленую дорогу Невского!
ВОТ Я И ЗНАКОМ С ГЛУХОНЕМОЙ. ЗАВТРА ОНА ВЫСТУПАЕТ В ЦИРКЕ. Я НЕ ПОЙДУ В ЦИРК.
На небе открылось голубое оконце. Серебряный луч стремглав ударил Грина в висок.
Дворники – молодой и старый – трудились над тем, чтобы поднять и прикрепить к дому над подъездом огромную металлическую букву «Н» с двумя палочками под нею. В некий царский день эта первая буква имени императора всероссийского должна быть иллюминована полсотней электрических лампочек.
Дворник молодой перевязал букву веревкой, сказал «хорош» и, забравшись на лестницу, вместе с дворником старым принялся тянуть пудовую тяжесть вверх.
«Упадет!» – подумал Грин и – угадал: с высоты семи-восьми аршин и буква и корона над нею тяжко ударились о землю.
Дворники сошли вниз и принялись ругаться, разглядывая покривившуюся букву и сильно помятую корону.
– Упала, братцы, – сказал Грин. – Значит, так тому и быть. Значит, пора! Не понимаю только, чем вы недовольны.
– Иди, барин, по своему делу, – раздраженно вымолвил молодой дворник.
– Я не барин! – воскликнул Грин, и голос его налился обидой. – Я твой друг. И «Синий журнал» тоже упадет, – сказал он, но уже себе, не дворнику. И улыбнулся, задерживая дыхание.
Глава восемнадцатая
Ты в поля отошла без возврата.
А. Блок
Он не пошел в цирк.
Он остался дома. В отличном настроении сел к столу и попробовал заняться работой – начать роман под названием «Бегущая по волнам». Давно, много лет назад, захотелось ему написать нечто, отличное от всех существующих жанров, смешать реальное с фантастическим, науку с вымыслом, героев своих поселить в море на корабле, создать чудесное вне традиций морских приключенческих романов; языком вещи вполне реалистической рассказать о явлениях почти сказочных, но всюду выдерживая тон повествователя, желающего не поражать, а, наоборот, о чуде и тайне говорить так, как в обычной беллетристике говорят о загородной прогулке и сборах на службу.
Писать роман мешала материальная необеспеченность, жизни мышья беготня, засасывающая работа в еженедельниках, – многие иные обстоятельства, совершенно непонятные людям трезвых, практических профессий. А вот сейчас, при материальной неустроенности, непонимаемый и непринимаемый всерьез, Грин увидел роман свой стереоскопически выпукло и ясно. Глухонемая трижды подчеркнула давно найденное название, бытие цирковой артистки связалось с бытием писателя, замысел, подобно яблоне, стал расти в стороны, его плоть стала менее по-гриновски условной, а чудеса и тайны переходили в роман без усилий со стороны сюжетных дел мастера.
Оставалось построить всё не совсем так, как было в жизни, требовалось, сохранив аромат подлинности всего пережитого, создать нечто автобиографическое, нечто схожее с Гофманом, но отредактированное Бальзаком и украшенное рисунками художника, который приходился бы сродни Врубелю.
Грин, представляя себя в роли заказчика иллюстраций к своему будущему роману, рассуждал так:
– Меня мог бы иллюстрировать Врубель, но несколько исправленный Федотовым. Гогена попросим, чтобы он раскрасил рисунки. Тогда – получится как раз то, о чем я мечтаю.
… Сегодня он написал одну страницу и остался недоволен тем, что у него вышло. Он не догадывался, что роман этот будет им написан несколько лет спустя, при обстоятельствах, вовсе исключающих какие-либо воспоминания о глухонемой. Сегодня он ошибался. Ему показалось, что достаточно одного волнения для того, чтобы приступить к работе. Грин волновался потому, что преждевременно развязал узлы, им же самим завязанные на скамье Летнего сада. Для художника гибельно любопытствовать там, где нечто происходящее в личной жизни его сходно с характером его творчества.
Грину хотелось бы, чтобы глухонемая уехала куда-нибудь, и немедленно. Чтобы она написала ему примерно следующее: «Я неповинна в том, что происходило чудесного с вами. Я вовсе не глухонемая. Я притворщица. Я говорю и слышу».
Через два месяца он и в самом деле получил письмо от нее из Парижа. Она подробно описывала свои гастроли. Не без таланта она рассказала о своем визите к знаменитому Лоруа, который берется вернуть ей голос. Только голос, речь, язык. В длиннейшем постскриптуме глухонемая поведала Грину о приключениях своей сестры, вздумавшей мистифицировать самого Президента Республики.
В июне того же девятьсот четырнадцатого года Грин получил от Суходольской открытку из Москвы. Она писала:
«Мой дорогой волшебник Грин!
В самом скором времени мы увидимся. С первого августа я решила отдыхать до следующего августа. О дне приезда дам телеграмму. Что написали нового, кроме маленькой новеллы, напечатанной в «Аргусе»? Почему Вы не печатаетесь в солидных, известных и уважаемых журналах? Привет от Катюши. Моя старая нянька – Вы не забыли старухи из квартиры № 7? – до сих пор очарована Вашим послушанием.
Ваша Бегущая по волнам».
– Ты уже не Бегущая по волнам, – произнес Грин. – Теперь ты ничего не можешь. Ты – моя знакомая…
Для еженедельной газеты, выходящей по понедельникам, Грин написал маленький рассказ «Операция хирурга Дефо».
В этом рассказе глухонемая Вета любила человека, чудесно возвратившего ей слух и способность речи. В этом рассказе, написанном наспех, кое-как, Грин беспечально прощался с той женщиной, которая из сна, тайн и загадок вошла в его бытие, и поэтому, быть может, он вовсе не думал о форме, он пренебрег ею, и рассказ получился вялый, не живой.
Грин прочел вслух написанное, исправил некоторые прилагательные, остался недоволен работой своей. Свернул рукопись в трубку, сунул в грудной карман и направился в редакцию газеты.
На Садовой его окликнул высокий человек европейского вида, – он гордо нес голову свою, барственно постукивая тростью. Грин сконфуженно поздоровался со своим литературным отцом крестным. Виктор Сергеевич Миролюбов, впервые напечатавший Грина, редактировал «Ежемесячный журнал», на его страницах печатались Бунин, Куприн, Блок. Журнал считался передовым и чистым, каковым он и был в действительности. Редкий номер его не подвергался штрафу или конфискации за противоправительственное направление статей, печатавшихся в нем. Грин любил и уважал Миролюбова безмерно, а поэтому, возможно, и не захаживал к нему на Серпуховскую, боясь грозных распеканций и строгой критики.
– Куда вы торопитесь, голуба? – спросил Миролюбов. – Есть у меня к вам маленькое дельце. Завернем-ка в Юсуповский садик.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
ВОТ Я И ЗНАКОМ С ГЛУХОНЕМОЙ. ЗАВТРА ОНА ВЫСТУПАЕТ В ЦИРКЕ. Я НЕ ПОЙДУ В ЦИРК.
На небе открылось голубое оконце. Серебряный луч стремглав ударил Грина в висок.
Дворники – молодой и старый – трудились над тем, чтобы поднять и прикрепить к дому над подъездом огромную металлическую букву «Н» с двумя палочками под нею. В некий царский день эта первая буква имени императора всероссийского должна быть иллюминована полсотней электрических лампочек.
Дворник молодой перевязал букву веревкой, сказал «хорош» и, забравшись на лестницу, вместе с дворником старым принялся тянуть пудовую тяжесть вверх.
«Упадет!» – подумал Грин и – угадал: с высоты семи-восьми аршин и буква и корона над нею тяжко ударились о землю.
Дворники сошли вниз и принялись ругаться, разглядывая покривившуюся букву и сильно помятую корону.
– Упала, братцы, – сказал Грин. – Значит, так тому и быть. Значит, пора! Не понимаю только, чем вы недовольны.
– Иди, барин, по своему делу, – раздраженно вымолвил молодой дворник.
– Я не барин! – воскликнул Грин, и голос его налился обидой. – Я твой друг. И «Синий журнал» тоже упадет, – сказал он, но уже себе, не дворнику. И улыбнулся, задерживая дыхание.
Глава восемнадцатая
Ты в поля отошла без возврата.
А. Блок
Он не пошел в цирк.
Он остался дома. В отличном настроении сел к столу и попробовал заняться работой – начать роман под названием «Бегущая по волнам». Давно, много лет назад, захотелось ему написать нечто, отличное от всех существующих жанров, смешать реальное с фантастическим, науку с вымыслом, героев своих поселить в море на корабле, создать чудесное вне традиций морских приключенческих романов; языком вещи вполне реалистической рассказать о явлениях почти сказочных, но всюду выдерживая тон повествователя, желающего не поражать, а, наоборот, о чуде и тайне говорить так, как в обычной беллетристике говорят о загородной прогулке и сборах на службу.
Писать роман мешала материальная необеспеченность, жизни мышья беготня, засасывающая работа в еженедельниках, – многие иные обстоятельства, совершенно непонятные людям трезвых, практических профессий. А вот сейчас, при материальной неустроенности, непонимаемый и непринимаемый всерьез, Грин увидел роман свой стереоскопически выпукло и ясно. Глухонемая трижды подчеркнула давно найденное название, бытие цирковой артистки связалось с бытием писателя, замысел, подобно яблоне, стал расти в стороны, его плоть стала менее по-гриновски условной, а чудеса и тайны переходили в роман без усилий со стороны сюжетных дел мастера.
Оставалось построить всё не совсем так, как было в жизни, требовалось, сохранив аромат подлинности всего пережитого, создать нечто автобиографическое, нечто схожее с Гофманом, но отредактированное Бальзаком и украшенное рисунками художника, который приходился бы сродни Врубелю.
Грин, представляя себя в роли заказчика иллюстраций к своему будущему роману, рассуждал так:
– Меня мог бы иллюстрировать Врубель, но несколько исправленный Федотовым. Гогена попросим, чтобы он раскрасил рисунки. Тогда – получится как раз то, о чем я мечтаю.
… Сегодня он написал одну страницу и остался недоволен тем, что у него вышло. Он не догадывался, что роман этот будет им написан несколько лет спустя, при обстоятельствах, вовсе исключающих какие-либо воспоминания о глухонемой. Сегодня он ошибался. Ему показалось, что достаточно одного волнения для того, чтобы приступить к работе. Грин волновался потому, что преждевременно развязал узлы, им же самим завязанные на скамье Летнего сада. Для художника гибельно любопытствовать там, где нечто происходящее в личной жизни его сходно с характером его творчества.
Грину хотелось бы, чтобы глухонемая уехала куда-нибудь, и немедленно. Чтобы она написала ему примерно следующее: «Я неповинна в том, что происходило чудесного с вами. Я вовсе не глухонемая. Я притворщица. Я говорю и слышу».
Через два месяца он и в самом деле получил письмо от нее из Парижа. Она подробно описывала свои гастроли. Не без таланта она рассказала о своем визите к знаменитому Лоруа, который берется вернуть ей голос. Только голос, речь, язык. В длиннейшем постскриптуме глухонемая поведала Грину о приключениях своей сестры, вздумавшей мистифицировать самого Президента Республики.
В июне того же девятьсот четырнадцатого года Грин получил от Суходольской открытку из Москвы. Она писала:
«Мой дорогой волшебник Грин!
В самом скором времени мы увидимся. С первого августа я решила отдыхать до следующего августа. О дне приезда дам телеграмму. Что написали нового, кроме маленькой новеллы, напечатанной в «Аргусе»? Почему Вы не печатаетесь в солидных, известных и уважаемых журналах? Привет от Катюши. Моя старая нянька – Вы не забыли старухи из квартиры № 7? – до сих пор очарована Вашим послушанием.
Ваша Бегущая по волнам».
– Ты уже не Бегущая по волнам, – произнес Грин. – Теперь ты ничего не можешь. Ты – моя знакомая…
Для еженедельной газеты, выходящей по понедельникам, Грин написал маленький рассказ «Операция хирурга Дефо».
В этом рассказе глухонемая Вета любила человека, чудесно возвратившего ей слух и способность речи. В этом рассказе, написанном наспех, кое-как, Грин беспечально прощался с той женщиной, которая из сна, тайн и загадок вошла в его бытие, и поэтому, быть может, он вовсе не думал о форме, он пренебрег ею, и рассказ получился вялый, не живой.
Грин прочел вслух написанное, исправил некоторые прилагательные, остался недоволен работой своей. Свернул рукопись в трубку, сунул в грудной карман и направился в редакцию газеты.
На Садовой его окликнул высокий человек европейского вида, – он гордо нес голову свою, барственно постукивая тростью. Грин сконфуженно поздоровался со своим литературным отцом крестным. Виктор Сергеевич Миролюбов, впервые напечатавший Грина, редактировал «Ежемесячный журнал», на его страницах печатались Бунин, Куприн, Блок. Журнал считался передовым и чистым, каковым он и был в действительности. Редкий номер его не подвергался штрафу или конфискации за противоправительственное направление статей, печатавшихся в нем. Грин любил и уважал Миролюбова безмерно, а поэтому, возможно, и не захаживал к нему на Серпуховскую, боясь грозных распеканций и строгой критики.
– Куда вы торопитесь, голуба? – спросил Миролюбов. – Есть у меня к вам маленькое дельце. Завернем-ка в Юсуповский садик.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39