Он поставил «Койл», врубил звук на полную мощность – что не так уж громко из дешевых колонок – и выехал на шоссе.
«Запятнанная любовь» в исполнении «Койл» – как раз то, что нужно, чтобы зажечь в нем справедливое негодование, без которого не обойтись на ток-шоу. «ДАЛ ТЕБЕ ВСЕ, ЧТО ПАРЕНЬ МОГ ДАТЬ», – пропел он, стуча по приборной панели. Перед глазами появилось лицо Трана, Люк ненавидел его природную красоту, ненавидел юношеский, потребительский разум, скрытый за гладкими веками. Он думал о правде, которую вылил в свои книги, всей правде, что ему открылась, и презирал строгих критиков и читателей, которые не улавливали сути.
Когда рядом не было мишени для излияния враждебности, Люк обращал свою злобу к миру, который продолжит существование после его смерти. По венам курсировали болезненные эмоции, чистые, как лед, как тончайший наркотик, именно они вселяли в него сумасшествие.
Подъехав к повороту на заболоченный рукав реки, он запрятал машину в ветхий деревянный сарай, который служил крытым гаражом, и вышел к доку, откуда его должна была забрать пирога, чтобы доставить к плавучему театру. Он предвкушал, как в нем пробуждается Лаш Рембо, и готовился впасть в ярость.
* * *
– Всему миру есть чему поучиться у Китая. Один ребенок на семью, строгие взыскания за превышение нормы и принудительная стерилизация. Их цель – нулевой прирост населения, и они его почти добились. В народной республике делается куча абортов. Невообразимая куча абортов. Выскребать плод в утробе – для китайцев образ жизни. Не спускать их с крючка, так сказать. Они вынуждены прибегать к крайним мерам, потому что были рекордсменами по размножению со времен династии Хань. Каждый пятый человек на планете – китаец. Но какой процент ресурсов, думаете, использует китайский народ? Никакого по сравнению с вашими жадными американскими задницами.
Американцы составляют меньше пяти процентов населения земного шара, и вместе с тем мы высасываем тридцать пять процентов мировых запасов. И можем плодить столько крысенышей, сколько нам вздумается. Эй, это свободная страна! Нам даже не надо быть в состоянии прокормить их. Если не можешь содержать спиногрыза, то о нем позаботится государство! МОИ налоги – ТВОИ налоги! Заплатим людям, чтобы они сидели дома и делали новых людей! А ИССЛЕДОВАНИЯ В ОБЛАСТИ ЛЕКАРСТВ ПРОТИВ ЭПИДЕМИИ НЕ ФИНАНСИРУЮТСЯ, ПОТОМУ ЧТО ЛЮДИ, КОТОРЫЕ ОТ НЕЕ УМИРАЮТ, ОТСОСАЛИ СЛИШКОМ МНОГО ЧЛЕНОВ!!!
Он был уже в эфире несколько часов и начал орать, но тут отодвинулся от микрофона и глотнул мерзкого протеинового напитка, который для него припрятал в холодильник Сорен – основатель, спонсор и инженер радиоволны «ВИЧ». Напиток был таким же густым, как молочный коктейль «Макдоналдс», и немного вязким. На вкус отчасти клубничный, отчасти как у «Пепто-бисмол», где-то похожий на печенку: мел, до тошноты подслащенный, но и мясистый. Этот напиток – самая отвратная вещь, которая когда-либо бывала у него во рту. Но Сорен клялся, что Люк поправится на два фунта.
Он вернулся к микрофону.
– Они могут ненавидеть нас за то, что мы сосем члены, но нас по крайней мере нельзя обвинить в производстве на свет таких же членососов. По крайней мере биологическая репродукция нашего ДНК в форме скользкого орущего кома мяса не есть для нас самое большое наслаждение в жизни. Так что же? Я Лаш Рембо, вы настроены на радиоволну «ВИЧ», ваш источник инфекции через слуховое восприятие... и эта порция направляется к тому, кого я люблю.
Люк врубил «То, чего у меня никогда не будет» группы «Наин инч нейлз». Голос Транта Резнора врезался в мозг точно горячий провод, вероломный и острый, сопряженный с невыносимой болью. Эта песня могла бы стать основной темой ток-шоу, всего, что он когда-либо написал, его отчаянной любви к Трану, всей его жалкой жизни.
Нечто все еще заставляло Люка жить, несмотря на сотню причин покончить с собой. А уйти он мог в любой момент и без труда – перебрать наркотиков. Чтобы зайти достаточно далеко, идеально подошла бы передозировка опиатами. Если тебя найдут с торчащей из руки иглой и порадуются твоему избавлению, что тут такого? Ты со всем рассчитался, просто и сладко.
Если он будет бороться за каждый день, неделю, месяц, то может стать слишком слабым, чтобы обрести свободу красиво. Тогда его ждет тяжелая, медленная смерть. Однажды сдадут легкие, и он захлебнется собственной флегмой. Он может ослепнуть и не заметить, как к нему подкрадется та, с косой. Или перестанут протекать основные процессы, и он подохнет в луже дерьма (чиркая на стене свое последнее бессвязное предложение).
Приходилось учитывать множество ужасных возможностей. Люк часто пробирался сквозь них, как сквозь гору гниющих фруктов, выбирая один по горькой перезрелости, другой – по червю в сердцевине.
Так что же его держит? Некоторое время это была надежда, что в один прекрасный день к нему вернется Тран, ведомый волей судьбы. Люк не мыслил смерть до того, как это произойдет. Постепенно он понял, что благосклонная к нему фортуна тут не поможет. Очевидно, у Трана свой взгляд на будущее – будущее, в котором нет места Лукасу Рэнсому. Вместо того чтобы признаться себе в том, что, видимо, заблуждался, Люк перестал верить в предопределение. И продолжал жить.
Дно желудка начинали лизать языки пламени зарождающейся тошноты, и Люк решил отставить в сторону протеиновый напиток. Совсем скоро он вытащит из холодильника сандвич, а когда стемнеет, может, даже нальет себе чашку кофе из термоса. Может быть.
Песня «Наин инч нейлз» близилась к затянутому, мрачному концу.
– Эта композиция, – сказал Люк в микрофон, – посвящалась моей потерянной любви, где бы он сейчас ни находился. Где вы там? Вы все еще слушаете и ненавидите мой голос? Мне не узнать. Вот еще одна, специально для тебя, мой маленький сердцеед.
Лаш Рембо редко ставил две мелодии подряд без напыщенных речей, но он заметил Сорена с тлеющим косяком в руке, к тому же накатило сентиментальное настроение. Поэтому он пустил в эфир Билли Холи-дей. Когда над болотом понеслись первые минорные ноты «Унылого воскресенья», Сорен протянул Люку косяк. Люк взял в рот покрытую дегтем самокрутку, влажную от уличного тумана и слюны Сорена, затянулся и почувствовал, как отступает тошнота.
– Боже, Люк, – состроил Сорен кислую мину, глядя на колонки, – поставь что-нибудь повеселей.
– Я как раз собирался.
Люк дунул еще раз и вернул косяк. На губах, на языке остался едкий зеленый аромат. Он посмотрел, как жадно засасывает дым Сорен. Выгоревший добела блондин с худощавым, изящным лицом и гардеробом от «Дитейлз». В другой жизни, в своей прежней жизни, Люк послал бы этого великосветского потаскуна. Именно так он называл определенный тип хорошо одетых смазливых мальчиков, с виду незаконных отпрысков «Баухаус» и «Дюран-Дюран», которые торчат в берлогах битников, сосут рог плодородия и треплются об искусстве.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60
«Запятнанная любовь» в исполнении «Койл» – как раз то, что нужно, чтобы зажечь в нем справедливое негодование, без которого не обойтись на ток-шоу. «ДАЛ ТЕБЕ ВСЕ, ЧТО ПАРЕНЬ МОГ ДАТЬ», – пропел он, стуча по приборной панели. Перед глазами появилось лицо Трана, Люк ненавидел его природную красоту, ненавидел юношеский, потребительский разум, скрытый за гладкими веками. Он думал о правде, которую вылил в свои книги, всей правде, что ему открылась, и презирал строгих критиков и читателей, которые не улавливали сути.
Когда рядом не было мишени для излияния враждебности, Люк обращал свою злобу к миру, который продолжит существование после его смерти. По венам курсировали болезненные эмоции, чистые, как лед, как тончайший наркотик, именно они вселяли в него сумасшествие.
Подъехав к повороту на заболоченный рукав реки, он запрятал машину в ветхий деревянный сарай, который служил крытым гаражом, и вышел к доку, откуда его должна была забрать пирога, чтобы доставить к плавучему театру. Он предвкушал, как в нем пробуждается Лаш Рембо, и готовился впасть в ярость.
* * *
– Всему миру есть чему поучиться у Китая. Один ребенок на семью, строгие взыскания за превышение нормы и принудительная стерилизация. Их цель – нулевой прирост населения, и они его почти добились. В народной республике делается куча абортов. Невообразимая куча абортов. Выскребать плод в утробе – для китайцев образ жизни. Не спускать их с крючка, так сказать. Они вынуждены прибегать к крайним мерам, потому что были рекордсменами по размножению со времен династии Хань. Каждый пятый человек на планете – китаец. Но какой процент ресурсов, думаете, использует китайский народ? Никакого по сравнению с вашими жадными американскими задницами.
Американцы составляют меньше пяти процентов населения земного шара, и вместе с тем мы высасываем тридцать пять процентов мировых запасов. И можем плодить столько крысенышей, сколько нам вздумается. Эй, это свободная страна! Нам даже не надо быть в состоянии прокормить их. Если не можешь содержать спиногрыза, то о нем позаботится государство! МОИ налоги – ТВОИ налоги! Заплатим людям, чтобы они сидели дома и делали новых людей! А ИССЛЕДОВАНИЯ В ОБЛАСТИ ЛЕКАРСТВ ПРОТИВ ЭПИДЕМИИ НЕ ФИНАНСИРУЮТСЯ, ПОТОМУ ЧТО ЛЮДИ, КОТОРЫЕ ОТ НЕЕ УМИРАЮТ, ОТСОСАЛИ СЛИШКОМ МНОГО ЧЛЕНОВ!!!
Он был уже в эфире несколько часов и начал орать, но тут отодвинулся от микрофона и глотнул мерзкого протеинового напитка, который для него припрятал в холодильник Сорен – основатель, спонсор и инженер радиоволны «ВИЧ». Напиток был таким же густым, как молочный коктейль «Макдоналдс», и немного вязким. На вкус отчасти клубничный, отчасти как у «Пепто-бисмол», где-то похожий на печенку: мел, до тошноты подслащенный, но и мясистый. Этот напиток – самая отвратная вещь, которая когда-либо бывала у него во рту. Но Сорен клялся, что Люк поправится на два фунта.
Он вернулся к микрофону.
– Они могут ненавидеть нас за то, что мы сосем члены, но нас по крайней мере нельзя обвинить в производстве на свет таких же членососов. По крайней мере биологическая репродукция нашего ДНК в форме скользкого орущего кома мяса не есть для нас самое большое наслаждение в жизни. Так что же? Я Лаш Рембо, вы настроены на радиоволну «ВИЧ», ваш источник инфекции через слуховое восприятие... и эта порция направляется к тому, кого я люблю.
Люк врубил «То, чего у меня никогда не будет» группы «Наин инч нейлз». Голос Транта Резнора врезался в мозг точно горячий провод, вероломный и острый, сопряженный с невыносимой болью. Эта песня могла бы стать основной темой ток-шоу, всего, что он когда-либо написал, его отчаянной любви к Трану, всей его жалкой жизни.
Нечто все еще заставляло Люка жить, несмотря на сотню причин покончить с собой. А уйти он мог в любой момент и без труда – перебрать наркотиков. Чтобы зайти достаточно далеко, идеально подошла бы передозировка опиатами. Если тебя найдут с торчащей из руки иглой и порадуются твоему избавлению, что тут такого? Ты со всем рассчитался, просто и сладко.
Если он будет бороться за каждый день, неделю, месяц, то может стать слишком слабым, чтобы обрести свободу красиво. Тогда его ждет тяжелая, медленная смерть. Однажды сдадут легкие, и он захлебнется собственной флегмой. Он может ослепнуть и не заметить, как к нему подкрадется та, с косой. Или перестанут протекать основные процессы, и он подохнет в луже дерьма (чиркая на стене свое последнее бессвязное предложение).
Приходилось учитывать множество ужасных возможностей. Люк часто пробирался сквозь них, как сквозь гору гниющих фруктов, выбирая один по горькой перезрелости, другой – по червю в сердцевине.
Так что же его держит? Некоторое время это была надежда, что в один прекрасный день к нему вернется Тран, ведомый волей судьбы. Люк не мыслил смерть до того, как это произойдет. Постепенно он понял, что благосклонная к нему фортуна тут не поможет. Очевидно, у Трана свой взгляд на будущее – будущее, в котором нет места Лукасу Рэнсому. Вместо того чтобы признаться себе в том, что, видимо, заблуждался, Люк перестал верить в предопределение. И продолжал жить.
Дно желудка начинали лизать языки пламени зарождающейся тошноты, и Люк решил отставить в сторону протеиновый напиток. Совсем скоро он вытащит из холодильника сандвич, а когда стемнеет, может, даже нальет себе чашку кофе из термоса. Может быть.
Песня «Наин инч нейлз» близилась к затянутому, мрачному концу.
– Эта композиция, – сказал Люк в микрофон, – посвящалась моей потерянной любви, где бы он сейчас ни находился. Где вы там? Вы все еще слушаете и ненавидите мой голос? Мне не узнать. Вот еще одна, специально для тебя, мой маленький сердцеед.
Лаш Рембо редко ставил две мелодии подряд без напыщенных речей, но он заметил Сорена с тлеющим косяком в руке, к тому же накатило сентиментальное настроение. Поэтому он пустил в эфир Билли Холи-дей. Когда над болотом понеслись первые минорные ноты «Унылого воскресенья», Сорен протянул Люку косяк. Люк взял в рот покрытую дегтем самокрутку, влажную от уличного тумана и слюны Сорена, затянулся и почувствовал, как отступает тошнота.
– Боже, Люк, – состроил Сорен кислую мину, глядя на колонки, – поставь что-нибудь повеселей.
– Я как раз собирался.
Люк дунул еще раз и вернул косяк. На губах, на языке остался едкий зеленый аромат. Он посмотрел, как жадно засасывает дым Сорен. Выгоревший добела блондин с худощавым, изящным лицом и гардеробом от «Дитейлз». В другой жизни, в своей прежней жизни, Люк послал бы этого великосветского потаскуна. Именно так он называл определенный тип хорошо одетых смазливых мальчиков, с виду незаконных отпрысков «Баухаус» и «Дюран-Дюран», которые торчат в берлогах битников, сосут рог плодородия и треплются об искусстве.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60