Некоторые я так и не смог дочитать до конца, как ни старался… Но кое-какие все-таки одолел. Так или иначе, я многому научился.
Не переставая говорить, он бегло окинул взглядом окна, дверь, верхний этаж Фольк почувствовал беспокойство. Маркович вел себя как фотограф, который ищет, как бы проникнуть на опасную территорию, а затем незаметно ее покинуть. Или убийца, разрабатывающий план преступления.
– Неужели у вас нет женщины? Фольк не отвечал.
– Вы только что слышали ее голос, – в конце концов проговорил он. – Там, внизу. – Маркович удивился. Решив, что, скорее всего, ему морочат голову, он улыбнулся и покачал головой. – Я серьезно, – продолжал Фольк. – Или почти серьезно.
Маркович снова посмотрел на него. Его улыбка стала шире.
– Надо же, – проговорил он. – Ну и как она выглядит?
– Понятия не имею… Я знаю только ее голос Каждый день в один и тот же час.
– А в поселке вы ее не встречали?
– Ни разу.
– И вам неинтересно на нее посмотреть?
– Пожалуй, интересно.
Повисла пауза. Маркович больше не улыбался. Его умные глаза смотрели на Фолька с подозрением.
– Почему вы мне это рассказываете?
– Вы же сами спросили.
Маркович поправил очки указательным пальцем и некоторое время молчал, разглядывая Фолька. Затем опустился на ступеньку лестнйцы, возле стопки книг, и, не отводя глаз от Фолька, показал на стену.
– Как вам пришло в голову взяться за эту фреску?
– Давняя история, – поразмыслив, начал Фольк Как-то раз ему довелось побывать в старой полуразрушенной мельнице недалеко от Валенсии, на чьих стенах безвестный автор XVII века, скорее всего проходивший через эти места солдат, нарисовал гризайлем сцены осады крепости Сальсес, Франция. Образы настенной живописи посеяли в его голове кое-какие мысли, которые четче оформились позже, в батальном зале Эскориала, а затем перед одной картиной, которую он видел в музее во Флоренции. Вот и все.
– Не думаю, что все так просто, – ответил Маркович. – Взять эти ваши фотографии… Очень странно. Вот бы никогда не подумал, что вы не удовлетворены своей работой. Наверное, он испугался, сказал бы я. Но неудовлетворенным он быть никак не может. Хотя по вашим снимкам не скажешь, что вы чего-то испугались. Возможно потому, что картину пишут не от избытка чувств. Я не прав?… Впрочем, все может быть. Наверное, от избытка чувств нельзя нарисовать именно такую картину.
– Фотографируя пожар, не обязательно чувствовать себя пожарником.
«Однако, – подумал Фольк, – Маркович прав. Прав по-своему. Такую картину нельзя написать ни от избытка чувств, ни от их недостатка. Для начала эти чувства необходимо иметь, затем надо научиться от них избавляться. Или освобождаться. Ольвидо сделала его другим человеком. Она его наделила основным свойством: научила видеть. Да и рисовать его тоже, пожалуй, научила именно она. Ему по-своему повезло. Когда она умерла и объектив его камеры закрылся, живопись его спасла. Он рисовал, выбирая сюжеты ее глазами.»
– Скажите мне вот что, сеньор Фольк… Может страх помешать навести камеру?
Фольк усмехнулся. Этот человек многое понимал и умел по-своему истолковать. Но кое-что от него ускользало, он то и дело приближался к правде вплотную, не касаясь ее, хотя какие-то неуклюжие старания почти приводили его к цели. У него, отметил Фольк с уважением, отличная интуиция. Очень самобытный человек.
– Неплохой вопрос, – согласился он.
– Мне важен ваш ответ. Я имею в виду чувство, а не технику.
Фольк не ответил. Ему стало не по себе. Разговор зашел слишком далеко. Тем не менее он приносил Фольку некое болезненное наслаждение. Так обманутый муж, подозревающий свою жену в измене, шаг за шагом выводит ее на чистую воду и торжествует, когда наконец обнаруживает обман. Легкое скольжение пальцем по острому краю сломанной бритвы.
Маркович сидел на ступеньке. Он медленно покачал головой в знак согласия, словно услышав ответ, который так и не прозвучал.
– Я предполагал нечто похожее, – сказал он. – Неужели у вас нет другой женщины, более реальной?
Фольк не отозвался. Он взял несколько кистей и вымыл их с мылом под краном, аккуратно отряхнул, облизнул тонкие кончики и расставил их по местам. Затем принялся отчищать поднос, служивший ему палитрой.
– Простите мою настойчивость, – продолжал Маркович, – но это очень важно. Я здесь именно для того, чтобы все понять. Понимаете, та женщина на шоссе в Борово-Населье…
В этот миг он умолк, пристально глядя на Фолька, который невозмутимо чистил поднос.
– Раньше, – продолжал Маркович, – мы говорили о страхе, когда трудно навести камеру. Знаете, что я думаю?… Вы были хорошим фотографом, потому что фотография – это умение заключать увиденное в рамку, а умение заключать в рамку – способность выбирать одно и отказываться от другого. Не всем такое дано: оценивать происходящее вокруг. Понимаете, что я хочу сказать?… Человек, который по-настоящему любит, не станет выносить подобные вердикты. Если бы мне пришлось выбирать, кого спасти – жену или сына, я бы не смог ответить… Думаю, что не смог.
– А если бы вам пришлось выбирать – спасти жену, сына или себя самого?
– Я понимаю, на что вы намекаете. Есть люди, которые…
Он снова умолк, уставившись в пол.
– Вы правы, – сказал Фольк. – Фотография – это система визуального отбора. Ты выбираешь фрагмент того, что видишь. Главное – оказаться в нужный момент в правильном месте. Видеть каждый ход, как в шахматах.
Маркович по-прежнему смотрел в пол.
– Вы говорите, шахматы…
– Пожалуй, это не лучший пример. Футбол подходит больше.
Маркович поднял голову. Фольк заметил на его губах нахальную улыбку. Маркович кивнул на фреску.
– Где же та женщина?… Вы собираетесь выделить ей какое-то специальное место, или она уже где-то здесь, среди этих людей?
Фольк отложил поднос. Его раздражал этот неизвестно откуда взявшийся развязный тон.
Неожиданно для себя он захотел ударить Марковича и машинально выбирал подходящий момент. Он, наверное, сильный, соображал он. Ростом ниже, но моложе и крепче. Его нужно ударить раньше, чем успеет среагировать. Застать врасплох. Он огляделся вокруг, подбирая какой-нибудь подходящий предмет. Пистолет лежал наверху. Слишком далеко.
– Это не ваше дело, – ответил он.
Лицо Марковича исказила недовольная гримаса.
– Как бы не так. Все, что касается вас, – мое дело. Даже эти шахматы, о которых вы говорите с таким хладнокровием… И мертвая женщина, которую вы тогда фотографировали.
На полу возле двери метрах в трех от сидящего Марковича лежала балка от строительных лесов. Тяжелая алюминиевая труба, где-то полметра длиной. Старый профессиональный инстинкт подсказал Фольку, как лучше нанести удар, сколько шагов он должен сделать, чтобы схватить трубу и достать Марковича.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
Не переставая говорить, он бегло окинул взглядом окна, дверь, верхний этаж Фольк почувствовал беспокойство. Маркович вел себя как фотограф, который ищет, как бы проникнуть на опасную территорию, а затем незаметно ее покинуть. Или убийца, разрабатывающий план преступления.
– Неужели у вас нет женщины? Фольк не отвечал.
– Вы только что слышали ее голос, – в конце концов проговорил он. – Там, внизу. – Маркович удивился. Решив, что, скорее всего, ему морочат голову, он улыбнулся и покачал головой. – Я серьезно, – продолжал Фольк. – Или почти серьезно.
Маркович снова посмотрел на него. Его улыбка стала шире.
– Надо же, – проговорил он. – Ну и как она выглядит?
– Понятия не имею… Я знаю только ее голос Каждый день в один и тот же час.
– А в поселке вы ее не встречали?
– Ни разу.
– И вам неинтересно на нее посмотреть?
– Пожалуй, интересно.
Повисла пауза. Маркович больше не улыбался. Его умные глаза смотрели на Фолька с подозрением.
– Почему вы мне это рассказываете?
– Вы же сами спросили.
Маркович поправил очки указательным пальцем и некоторое время молчал, разглядывая Фолька. Затем опустился на ступеньку лестнйцы, возле стопки книг, и, не отводя глаз от Фолька, показал на стену.
– Как вам пришло в голову взяться за эту фреску?
– Давняя история, – поразмыслив, начал Фольк Как-то раз ему довелось побывать в старой полуразрушенной мельнице недалеко от Валенсии, на чьих стенах безвестный автор XVII века, скорее всего проходивший через эти места солдат, нарисовал гризайлем сцены осады крепости Сальсес, Франция. Образы настенной живописи посеяли в его голове кое-какие мысли, которые четче оформились позже, в батальном зале Эскориала, а затем перед одной картиной, которую он видел в музее во Флоренции. Вот и все.
– Не думаю, что все так просто, – ответил Маркович. – Взять эти ваши фотографии… Очень странно. Вот бы никогда не подумал, что вы не удовлетворены своей работой. Наверное, он испугался, сказал бы я. Но неудовлетворенным он быть никак не может. Хотя по вашим снимкам не скажешь, что вы чего-то испугались. Возможно потому, что картину пишут не от избытка чувств. Я не прав?… Впрочем, все может быть. Наверное, от избытка чувств нельзя нарисовать именно такую картину.
– Фотографируя пожар, не обязательно чувствовать себя пожарником.
«Однако, – подумал Фольк, – Маркович прав. Прав по-своему. Такую картину нельзя написать ни от избытка чувств, ни от их недостатка. Для начала эти чувства необходимо иметь, затем надо научиться от них избавляться. Или освобождаться. Ольвидо сделала его другим человеком. Она его наделила основным свойством: научила видеть. Да и рисовать его тоже, пожалуй, научила именно она. Ему по-своему повезло. Когда она умерла и объектив его камеры закрылся, живопись его спасла. Он рисовал, выбирая сюжеты ее глазами.»
– Скажите мне вот что, сеньор Фольк… Может страх помешать навести камеру?
Фольк усмехнулся. Этот человек многое понимал и умел по-своему истолковать. Но кое-что от него ускользало, он то и дело приближался к правде вплотную, не касаясь ее, хотя какие-то неуклюжие старания почти приводили его к цели. У него, отметил Фольк с уважением, отличная интуиция. Очень самобытный человек.
– Неплохой вопрос, – согласился он.
– Мне важен ваш ответ. Я имею в виду чувство, а не технику.
Фольк не ответил. Ему стало не по себе. Разговор зашел слишком далеко. Тем не менее он приносил Фольку некое болезненное наслаждение. Так обманутый муж, подозревающий свою жену в измене, шаг за шагом выводит ее на чистую воду и торжествует, когда наконец обнаруживает обман. Легкое скольжение пальцем по острому краю сломанной бритвы.
Маркович сидел на ступеньке. Он медленно покачал головой в знак согласия, словно услышав ответ, который так и не прозвучал.
– Я предполагал нечто похожее, – сказал он. – Неужели у вас нет другой женщины, более реальной?
Фольк не отозвался. Он взял несколько кистей и вымыл их с мылом под краном, аккуратно отряхнул, облизнул тонкие кончики и расставил их по местам. Затем принялся отчищать поднос, служивший ему палитрой.
– Простите мою настойчивость, – продолжал Маркович, – но это очень важно. Я здесь именно для того, чтобы все понять. Понимаете, та женщина на шоссе в Борово-Населье…
В этот миг он умолк, пристально глядя на Фолька, который невозмутимо чистил поднос.
– Раньше, – продолжал Маркович, – мы говорили о страхе, когда трудно навести камеру. Знаете, что я думаю?… Вы были хорошим фотографом, потому что фотография – это умение заключать увиденное в рамку, а умение заключать в рамку – способность выбирать одно и отказываться от другого. Не всем такое дано: оценивать происходящее вокруг. Понимаете, что я хочу сказать?… Человек, который по-настоящему любит, не станет выносить подобные вердикты. Если бы мне пришлось выбирать, кого спасти – жену или сына, я бы не смог ответить… Думаю, что не смог.
– А если бы вам пришлось выбирать – спасти жену, сына или себя самого?
– Я понимаю, на что вы намекаете. Есть люди, которые…
Он снова умолк, уставившись в пол.
– Вы правы, – сказал Фольк. – Фотография – это система визуального отбора. Ты выбираешь фрагмент того, что видишь. Главное – оказаться в нужный момент в правильном месте. Видеть каждый ход, как в шахматах.
Маркович по-прежнему смотрел в пол.
– Вы говорите, шахматы…
– Пожалуй, это не лучший пример. Футбол подходит больше.
Маркович поднял голову. Фольк заметил на его губах нахальную улыбку. Маркович кивнул на фреску.
– Где же та женщина?… Вы собираетесь выделить ей какое-то специальное место, или она уже где-то здесь, среди этих людей?
Фольк отложил поднос. Его раздражал этот неизвестно откуда взявшийся развязный тон.
Неожиданно для себя он захотел ударить Марковича и машинально выбирал подходящий момент. Он, наверное, сильный, соображал он. Ростом ниже, но моложе и крепче. Его нужно ударить раньше, чем успеет среагировать. Застать врасплох. Он огляделся вокруг, подбирая какой-нибудь подходящий предмет. Пистолет лежал наверху. Слишком далеко.
– Это не ваше дело, – ответил он.
Лицо Марковича исказила недовольная гримаса.
– Как бы не так. Все, что касается вас, – мое дело. Даже эти шахматы, о которых вы говорите с таким хладнокровием… И мертвая женщина, которую вы тогда фотографировали.
На полу возле двери метрах в трех от сидящего Марковича лежала балка от строительных лесов. Тяжелая алюминиевая труба, где-то полметра длиной. Старый профессиональный инстинкт подсказал Фольку, как лучше нанести удар, сколько шагов он должен сделать, чтобы схватить трубу и достать Марковича.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61