Ответил так, словно это случилось с кем-то другим.
— От кровоизлияния в паутинную оболочку мозга. Иногда еще это называют аневризмой. Ну, когда в мозге лопается кровеносный сосуд.
— Но… — глаза его снова обежали снимок. — Сколько же ей было?
— Двадцать семь.
— Совсем молодая…
— Это может случиться в любом возрасте.
— Сочувствую вам.
— Она была беременна, — выпалил я и сам себе удивился. Обычно об этом я умалчивал. Обычно отделывался минимумом слов. Но почему-то только перед Джерардом я после долгих месяцев молчания вдруг заговорил — сперва медленно, потом все быстрее, взахлеб, одновременно желая и не желая высказаться, стараясь говорить как можно спокойнее, чтоб голос не дрожал, стараясь не заплакать… О Господи, ради всего святого, только не плакать, не плакать!
— Она, знаете ли, еще с детства страдала головными болями. А потом вдруг начались боли в спине… Все приписывали это беременности. Просто боли в позвоночнике… начинались, потом проходили, до следующего раза… Раз в неделю, в течение дня или двух… Однажды в воскресенье, срок беременности был тогда шесть месяцев, она проснулась с сильной головной болью… Приняла несколько таблеток аспирина, но он никогда особенно не помогал. Ей становилось все хуже… А когда мне пришлось отлучиться в лавку, она сказала, что ляжет и попробует поспать. Но, когда я вернулся… она плакала… и стонала от боли. Я пытался вызвать врача… на это ушла целая вечность… было воскресенье. Наконец приехала «скорая». К тому времени ей стало совсем скверно… Она умоляла меня… кого-нибудь… кого угодно, прекратить ее мучения… Но что я мог? Я не мог… Оба мы были испуганы… нет, просто в ужасе… это было просто невыносимо. В машине «скорой» она страшно страдала… била себя по голове кулаками… а я ничего не мог… Не мог даже удержать ее на месте… Она рвалась куда-то прочь, выла, каталась… А в конце, когда мы уже почти приехали, вдруг впала в забытье…. И я был рад за нее, хотя и испугался… да, испугался.
— О Господи…
Какое-то время я сидел молча, словно всматриваясь в прошлое, затем сглотнул ком, вставший в горле, и уже спокойнее продолжил:
— Четыре дня она находилась в коме… Я все время был с ней… Они позволили мне остаться. Сказали, что не смогли спасти ребенка, слишком Малый срок. Вот если бы через месяц, тогда возможно… Сказали, что этот кровеносный сосуд был уже давно не в порядке, «протекал», как дырявая труба… И что кровь попадала ей в мозг и в позвоночный столб… и отсюда эти боли в спине и головные тоже… Но даже если б диагноз поставили раньше, спасти ее вряд ли бы удалось… рано или поздно произошел бы разрыв стенки сосуда… так что, возможно, даже лучше, что мы не знали.
Я умолк. Слез не было. Самым невыносимым в эти секунды было бы проявление жалости или сочувствия со стороны Джерарда, но он, похоже, понял это.
— Жизнь — чертовски несправедливая штука, — спокойно заметил он.
— Да.
Он не стал говорить, что все пройдет и забудется, что время — великий лекарь. Он не сказал, что я обязательно встречу другую девушку, снова женюсь и все такое прочее. Нет, мне определенно все больше и больше нравился этот Джерард.
— Спасибо за то, что рассказали, — сказал он.
— Обычно я не говорю… — извиняющимся тоном произнес я.
— Да. Слышал от Флоры. Тут же уходите в себя, стоит кому спросить.
— Все же наша Флора — ужасная болтушка…
— Иногда болтовня приносит облегчение.
Я снова умолк. Выложив ему все это, я испытывал нечто похожее на облегчение. Наверное, болтовня действительно помогает. Иногда.
Он допил бренди и поднялся.
— Если появятся какие соображения, звоните, ладно?
— О'кей.
Он направился к двери и остановился возле столика у стены, на котором среди коллекции ракушек Эммы стояли еще три или четыре фотографии.
— Ваша мать? — спросил он и взял снимок, на котором верхом на лошади в окружении гончих красовалась дама. — Поразительно хороша.
— Мать, — кивнул я.
Он поставил снимок на место, взял другой.
— Отец?
— Отец.
Он долго всматривался в волевое веселое лицо мужчины в полковничьем мундире с двойным рядом орденских ленточек. В глазах — искорки смеха, подбородок вздернут, твердые губы слегка раздвинуты в улыбке.
— А вы на него похожи.
— О, только внешне, — я отвернулся. — Страшно любил его, когда был маленьким. Просто обожал. Он умер, когда мне было одиннадцать.
Джерард поставил и эту фотографию, начал разглядывать остальные.
— Ни брата, ни сестер?
— Нет, — я усмехнулся. — Из-за моего рождения весь охотничий сезон пошел насмарку. Мама так и говорила: одного раза достаточно.
Джерард покосился на меня.
— И вы… не возражали?
— Нет, никогда. Я. знаете ли, почти всегда был один и привык, — я пожал плечами. — Вообще-то мне даже нравится одному…
Он кивнул и вышел в холл, затем — в кухню и остановился возле входной двери, где рукопожатиями мы не обменялись, поскольку у обоих руки были на перевязи.
— Провел очень интересный вечер и с большой пользой.
— Был искренне рад вам. Похоже, он немного удивился.
— Серьезно? Почему?
— Вы… не слишком требовательны.
— В чем это выражается?
— Ну… э-э… тарелки с китайской едой на коленях. — На самом деле я имел в виду другое, но почему-то не сказал.
Он издал невнятный и низкий горловой звук видимо, уловил мое нежелание отвечать прямо и заметил:
— Вот тут вы ошибаетесь. Я куда как требовательнее, чем вам кажется. И еще… вы себя недооцениваете, — он иронически усмехнулся. — Спокойной ночи.
— Спокойной ночи.
Он уехал, а я запер двери и прошел в гостиную, где собрал тарелки и отнес их в мойку. И начал думать о том, что сказал ему, — о том, что мне нравится быть одному, перебирать в памяти лица и голоса из прошлого, вздыхать и печалиться по тем, кого лишился навеки. Говорят, что при потере близкого человека самыми трудными бывают первые два года. Пережить первые два года — вот что главное. А потом снова будет солнце. Через два года человек, которого ты потерял, станет всего лишь воспоминанием, а сама потеря уже не будет казаться столь невыносимой. Я слышал все эти премудрости еще в те годы, когда не слишком нуждался в них, но, как ни странно, до сих пор верил. Печали и скорби избежать нельзя, но рано или поздно все пройдет.
Закончив уборку внизу, я поднялся в спальню, в ту комнату, где мы с Эммой занимались любовью.
Я по-прежнему спал здесь. И мне часто казалось, что она рядом… Я просыпался на рассвете и тянулся к ней, забыв, совсем забыв… В памяти остался ее смех в темноте.
В любви нам повезло. Мы были гармоничной парой — равно страстные, с равным рвением и одновременно достигающие оргазма. Я еще помнил ее совсем другой: плоский животик, неразбухшие груди. В памяти были живы моменты полного и абсолютного наслаждения, ее ликующего оргазма, острое экстатическое ощущение семяизвержения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87
— От кровоизлияния в паутинную оболочку мозга. Иногда еще это называют аневризмой. Ну, когда в мозге лопается кровеносный сосуд.
— Но… — глаза его снова обежали снимок. — Сколько же ей было?
— Двадцать семь.
— Совсем молодая…
— Это может случиться в любом возрасте.
— Сочувствую вам.
— Она была беременна, — выпалил я и сам себе удивился. Обычно об этом я умалчивал. Обычно отделывался минимумом слов. Но почему-то только перед Джерардом я после долгих месяцев молчания вдруг заговорил — сперва медленно, потом все быстрее, взахлеб, одновременно желая и не желая высказаться, стараясь говорить как можно спокойнее, чтоб голос не дрожал, стараясь не заплакать… О Господи, ради всего святого, только не плакать, не плакать!
— Она, знаете ли, еще с детства страдала головными болями. А потом вдруг начались боли в спине… Все приписывали это беременности. Просто боли в позвоночнике… начинались, потом проходили, до следующего раза… Раз в неделю, в течение дня или двух… Однажды в воскресенье, срок беременности был тогда шесть месяцев, она проснулась с сильной головной болью… Приняла несколько таблеток аспирина, но он никогда особенно не помогал. Ей становилось все хуже… А когда мне пришлось отлучиться в лавку, она сказала, что ляжет и попробует поспать. Но, когда я вернулся… она плакала… и стонала от боли. Я пытался вызвать врача… на это ушла целая вечность… было воскресенье. Наконец приехала «скорая». К тому времени ей стало совсем скверно… Она умоляла меня… кого-нибудь… кого угодно, прекратить ее мучения… Но что я мог? Я не мог… Оба мы были испуганы… нет, просто в ужасе… это было просто невыносимо. В машине «скорой» она страшно страдала… била себя по голове кулаками… а я ничего не мог… Не мог даже удержать ее на месте… Она рвалась куда-то прочь, выла, каталась… А в конце, когда мы уже почти приехали, вдруг впала в забытье…. И я был рад за нее, хотя и испугался… да, испугался.
— О Господи…
Какое-то время я сидел молча, словно всматриваясь в прошлое, затем сглотнул ком, вставший в горле, и уже спокойнее продолжил:
— Четыре дня она находилась в коме… Я все время был с ней… Они позволили мне остаться. Сказали, что не смогли спасти ребенка, слишком Малый срок. Вот если бы через месяц, тогда возможно… Сказали, что этот кровеносный сосуд был уже давно не в порядке, «протекал», как дырявая труба… И что кровь попадала ей в мозг и в позвоночный столб… и отсюда эти боли в спине и головные тоже… Но даже если б диагноз поставили раньше, спасти ее вряд ли бы удалось… рано или поздно произошел бы разрыв стенки сосуда… так что, возможно, даже лучше, что мы не знали.
Я умолк. Слез не было. Самым невыносимым в эти секунды было бы проявление жалости или сочувствия со стороны Джерарда, но он, похоже, понял это.
— Жизнь — чертовски несправедливая штука, — спокойно заметил он.
— Да.
Он не стал говорить, что все пройдет и забудется, что время — великий лекарь. Он не сказал, что я обязательно встречу другую девушку, снова женюсь и все такое прочее. Нет, мне определенно все больше и больше нравился этот Джерард.
— Спасибо за то, что рассказали, — сказал он.
— Обычно я не говорю… — извиняющимся тоном произнес я.
— Да. Слышал от Флоры. Тут же уходите в себя, стоит кому спросить.
— Все же наша Флора — ужасная болтушка…
— Иногда болтовня приносит облегчение.
Я снова умолк. Выложив ему все это, я испытывал нечто похожее на облегчение. Наверное, болтовня действительно помогает. Иногда.
Он допил бренди и поднялся.
— Если появятся какие соображения, звоните, ладно?
— О'кей.
Он направился к двери и остановился возле столика у стены, на котором среди коллекции ракушек Эммы стояли еще три или четыре фотографии.
— Ваша мать? — спросил он и взял снимок, на котором верхом на лошади в окружении гончих красовалась дама. — Поразительно хороша.
— Мать, — кивнул я.
Он поставил снимок на место, взял другой.
— Отец?
— Отец.
Он долго всматривался в волевое веселое лицо мужчины в полковничьем мундире с двойным рядом орденских ленточек. В глазах — искорки смеха, подбородок вздернут, твердые губы слегка раздвинуты в улыбке.
— А вы на него похожи.
— О, только внешне, — я отвернулся. — Страшно любил его, когда был маленьким. Просто обожал. Он умер, когда мне было одиннадцать.
Джерард поставил и эту фотографию, начал разглядывать остальные.
— Ни брата, ни сестер?
— Нет, — я усмехнулся. — Из-за моего рождения весь охотничий сезон пошел насмарку. Мама так и говорила: одного раза достаточно.
Джерард покосился на меня.
— И вы… не возражали?
— Нет, никогда. Я. знаете ли, почти всегда был один и привык, — я пожал плечами. — Вообще-то мне даже нравится одному…
Он кивнул и вышел в холл, затем — в кухню и остановился возле входной двери, где рукопожатиями мы не обменялись, поскольку у обоих руки были на перевязи.
— Провел очень интересный вечер и с большой пользой.
— Был искренне рад вам. Похоже, он немного удивился.
— Серьезно? Почему?
— Вы… не слишком требовательны.
— В чем это выражается?
— Ну… э-э… тарелки с китайской едой на коленях. — На самом деле я имел в виду другое, но почему-то не сказал.
Он издал невнятный и низкий горловой звук видимо, уловил мое нежелание отвечать прямо и заметил:
— Вот тут вы ошибаетесь. Я куда как требовательнее, чем вам кажется. И еще… вы себя недооцениваете, — он иронически усмехнулся. — Спокойной ночи.
— Спокойной ночи.
Он уехал, а я запер двери и прошел в гостиную, где собрал тарелки и отнес их в мойку. И начал думать о том, что сказал ему, — о том, что мне нравится быть одному, перебирать в памяти лица и голоса из прошлого, вздыхать и печалиться по тем, кого лишился навеки. Говорят, что при потере близкого человека самыми трудными бывают первые два года. Пережить первые два года — вот что главное. А потом снова будет солнце. Через два года человек, которого ты потерял, станет всего лишь воспоминанием, а сама потеря уже не будет казаться столь невыносимой. Я слышал все эти премудрости еще в те годы, когда не слишком нуждался в них, но, как ни странно, до сих пор верил. Печали и скорби избежать нельзя, но рано или поздно все пройдет.
Закончив уборку внизу, я поднялся в спальню, в ту комнату, где мы с Эммой занимались любовью.
Я по-прежнему спал здесь. И мне часто казалось, что она рядом… Я просыпался на рассвете и тянулся к ней, забыв, совсем забыв… В памяти остался ее смех в темноте.
В любви нам повезло. Мы были гармоничной парой — равно страстные, с равным рвением и одновременно достигающие оргазма. Я еще помнил ее совсем другой: плоский животик, неразбухшие груди. В памяти были живы моменты полного и абсолютного наслаждения, ее ликующего оргазма, острое экстатическое ощущение семяизвержения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87