..
- Мне нужно с тобой поговорить.
- Сейчас?
- Да, сейчас...
- Фрак или смокинг? Ну хорошо, хорошо! - Александр Евгеньевич зевнул, недовольно потер лоб и с легким раздражением пошел одеваться, опять причуды, сказал он себе, женщина, даже самая лучшая, все-таки останется женщиной, всегда найдет время испортить настроение, без видимой причины перевернуть все вверх дном. Лениво прошлепав в спальню, он через минуту вернулся в пижаме.
Тамара Иннокентьевна уже приготовилась, глаза ее сухо блестели.
- Скажи, Саня, ты помнишь свое обещание исполнить, записать и опубликовать лучшее из наследия Глеба? - спросила она сразу же, едва только он появился в дверях. - Помнишь?
- Ты слишком торопишь события, - сухо отрезал Александр Евгеньевич, сбрасывая остатки сна и сразу же принимая вызов. - Считаешь, ты одна заботишься. Глеб и мои самый близкий, самый дорогой человек. Ну что ты так смотришь? - почти закричал он, и у него на лбу выступила испарина. - Я завидовал ему, но тебе не понять этого... да и зависть ли это? Что-то другое, не знаю, как назвать, только не зависть. Удар, ожог, ослепление, желание выскочить куда-нибудь на перрон и броситься под колеса... Со мной так было два раза, только я не мог шевельнуть ногами, ноги отказывали, они становились чугунными... А-а, зачем я тебе все это говорю! - безнадежно махнул рукой Александр Евгеньевич, но ее вид, и ее лицо, и что-то еще, то, чего нельзя назвать словами, то, что не имело имени, снова вставшее между ними, как бы подстегнуло его, он понял, что это последняя и единственная возможность вернуть ее. В нем словно сработала безошибочная защитная система, взвесившая все "за" и "против", и он понял, что главное и сейчас и в будущем заключается для него в этой женщине, что, если он ее потеряет, сама жизнь станет бессмысленной. Он заметался, пытаясь найти иной выход, по иного выхода не было и быть не могло. С застывшей, незнакомой, вымученной усмешкой он шагнул и сел недалеко от нее. Некоторое время длилась вязкая тишина.
- Чего же ты хочешь? - спросил Александр Евгеньевич, глядя себе под ноги на треснувший пол.
- Ты не ответил на мой вопрос...
- У меня нет такой возможности, - сказал он так же тихо, без всякого выражения, стараясь казаться спокойным. - Воскресить мертвого. Понимаешь, мертвого! Что дадут ему несколько публикаций? Вечер его памяти? Что?
Это не сделает его тем, чем он обещал стать. Великим Глебом.
- Я тебя понимаю, жалко. Но нельзя же отнимать у человека даже память. Только потому, что он был благороден... - Чувствуя глубокую смертельную усталость, Тамара Иннокентьевна подумала, что они продираются друг к другу через какой-то бурелом, продираются и не могут сойтись, а скажи он несколько слов, и дурной сон развеется.
- Не знаю, - наконец выдавил из себя Александр Евгеньевич, - поймешь ли ты. Столько лет прошло после войны. Кажется, совсем немного, но в музыку пришло новое поколение одаренных людей. Им нет дела до нас, тем более до мертвых. Кто такой теперь Глеб Шубников? Герой, пошел добровольно и погиб, что же? Две неоконченные симфонии, несколько ораторий, незаконченных вальсов, сюит... куски, куски... все в кусках... совершенно необычное, мощное начало... Законом искусства всегда был и остается результат. Мы потеряли, может быть, выдающегося композитора, он бы мог встать в один ряд с величайшими именами, я верю, только ведь не случилось! Понимаешь, не случилось! Не по его вине, но не случилось! - упрямо повторил Александр Евгеньевич. - Я же не бог, придет час, сам все сделаю, напоминать мне не надо, Глеб для меня тоже дорог, может быть, дороже, чем кому бы то ни было... Не смей так смотреть! - повысил он голос, отмечая начинающую проступать во всех углах какую-то жуткую красноватую мглу и относя это за счет усталости, банкета, недавнего трудного разговора, тут же опять какая-то красная волна поплыла в глаза, и он не смог сдержаться. - Ты не имеешь никакого права так смотреть! Нет, я больше не могу! Не могу! Взрослый человек, в конце концов, давно должен выбрать! Так же невозможно жить, все время под рентгеном. Ты должна наконец сделать выбор. Я мужчица, мужчина! Во всем прочем обыкновенный мужик, зверь, мне хочется иногда тебя задушить!
Выкрикнув последнее, он обессилел и умолк, все также пусто глядя перед собой, а у Тамары Иннокентьевны от его диких слов по коже пошла изморозь, было бы так хорошо, если бы разом все кончилось и ее бы больше не было, взмолилась она, разом все оборвать, лучше невозможно придумать. Не по ее силам этот непонятный, жестокий разъятый мир, вот и хорошо, если бы ее не стало, сразу бы кончились все ее долги и вины перед Глебом, перед Саней...
Перед умершим и живущим... Или закрыть на все глаза и жить, ничего вокруг не замечая, жить- и все. Дышать, покупать красивые вещи, ходить в театры и ездить в свободное время за город, действительно, в чем виноват Саня?
Что была война и Глеб погиб? Или в том, что Саня любит и что я согласилась жить с ним? И мне это приятно. Я взяла на себя ответственность, в отношениях с мужчиной женщина ведь главная пружина, что бы мужчины ни воображали о себе. Да, да, все это так, но ведь он лжет! Лжет!
И потом, знать, что обворована сама память... и продолжать жить... рядом, постоянно вместе.
Тамара Иннокентьевна словно взглянула на себя из иного мира, в котором не существовало ни обид, ни желаний, но присутствовало нечто большее, чем сама жизнь, она медленно, остановившимися глазами с недоумением осмотрелась, затем молча встала, одним жестом заставила вскочившего было вслед за ней Александра Евгеньевича опуститься на свое место и вышла, вернулась она одетая, в глухом платье, в туфлях и причесанная. Александр Евгеньевич, ждавший ее, до предела напряженный, едва взглянув на нее, все понял, она приняла решение, игра в прятки кончилась, он еще смотрел ей навстречу с ожиданием, с готовностью все забыть и простить, но приступ еще более дикой, нерассуждающей ненависти уже опять копился и поднимался в нем.
- Верни все украденное у Глеба, - бесцветным голосом потребовала Тамара Иннокентьевна, останавливаясь перед ним. - До последней строчки... Ты должен это сделать,
Он не стал ничего отрицать, пожал плечами.
- Разумеется, по твоим понятиям, лучше сидеть на куче нот и вздыхать по несостоявшейся идиллии. Нелепо?
Зато чувствительно. Молчи, молчи, - остановил он пытавшуюся что-то сказать Тамару Иннокентьевну. - Я дал жизнь, воздух, свет хотя бы отдельным мыслям Глеба, я посвящу очередной концерт его памяти. Этого уже не изъять, прости. Так получилось, и уже ничего изменить нельзя. Не тебе судить. Ты, именно ты вторглась в нашу жизнь, разбила нашу дружбу, непрошеная, ненужная, все испортила, извратила, у нас были другие замыслы, единые, долгие, - перешел Александр Евгеньевич в наступление.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
- Мне нужно с тобой поговорить.
- Сейчас?
- Да, сейчас...
- Фрак или смокинг? Ну хорошо, хорошо! - Александр Евгеньевич зевнул, недовольно потер лоб и с легким раздражением пошел одеваться, опять причуды, сказал он себе, женщина, даже самая лучшая, все-таки останется женщиной, всегда найдет время испортить настроение, без видимой причины перевернуть все вверх дном. Лениво прошлепав в спальню, он через минуту вернулся в пижаме.
Тамара Иннокентьевна уже приготовилась, глаза ее сухо блестели.
- Скажи, Саня, ты помнишь свое обещание исполнить, записать и опубликовать лучшее из наследия Глеба? - спросила она сразу же, едва только он появился в дверях. - Помнишь?
- Ты слишком торопишь события, - сухо отрезал Александр Евгеньевич, сбрасывая остатки сна и сразу же принимая вызов. - Считаешь, ты одна заботишься. Глеб и мои самый близкий, самый дорогой человек. Ну что ты так смотришь? - почти закричал он, и у него на лбу выступила испарина. - Я завидовал ему, но тебе не понять этого... да и зависть ли это? Что-то другое, не знаю, как назвать, только не зависть. Удар, ожог, ослепление, желание выскочить куда-нибудь на перрон и броситься под колеса... Со мной так было два раза, только я не мог шевельнуть ногами, ноги отказывали, они становились чугунными... А-а, зачем я тебе все это говорю! - безнадежно махнул рукой Александр Евгеньевич, но ее вид, и ее лицо, и что-то еще, то, чего нельзя назвать словами, то, что не имело имени, снова вставшее между ними, как бы подстегнуло его, он понял, что это последняя и единственная возможность вернуть ее. В нем словно сработала безошибочная защитная система, взвесившая все "за" и "против", и он понял, что главное и сейчас и в будущем заключается для него в этой женщине, что, если он ее потеряет, сама жизнь станет бессмысленной. Он заметался, пытаясь найти иной выход, по иного выхода не было и быть не могло. С застывшей, незнакомой, вымученной усмешкой он шагнул и сел недалеко от нее. Некоторое время длилась вязкая тишина.
- Чего же ты хочешь? - спросил Александр Евгеньевич, глядя себе под ноги на треснувший пол.
- Ты не ответил на мой вопрос...
- У меня нет такой возможности, - сказал он так же тихо, без всякого выражения, стараясь казаться спокойным. - Воскресить мертвого. Понимаешь, мертвого! Что дадут ему несколько публикаций? Вечер его памяти? Что?
Это не сделает его тем, чем он обещал стать. Великим Глебом.
- Я тебя понимаю, жалко. Но нельзя же отнимать у человека даже память. Только потому, что он был благороден... - Чувствуя глубокую смертельную усталость, Тамара Иннокентьевна подумала, что они продираются друг к другу через какой-то бурелом, продираются и не могут сойтись, а скажи он несколько слов, и дурной сон развеется.
- Не знаю, - наконец выдавил из себя Александр Евгеньевич, - поймешь ли ты. Столько лет прошло после войны. Кажется, совсем немного, но в музыку пришло новое поколение одаренных людей. Им нет дела до нас, тем более до мертвых. Кто такой теперь Глеб Шубников? Герой, пошел добровольно и погиб, что же? Две неоконченные симфонии, несколько ораторий, незаконченных вальсов, сюит... куски, куски... все в кусках... совершенно необычное, мощное начало... Законом искусства всегда был и остается результат. Мы потеряли, может быть, выдающегося композитора, он бы мог встать в один ряд с величайшими именами, я верю, только ведь не случилось! Понимаешь, не случилось! Не по его вине, но не случилось! - упрямо повторил Александр Евгеньевич. - Я же не бог, придет час, сам все сделаю, напоминать мне не надо, Глеб для меня тоже дорог, может быть, дороже, чем кому бы то ни было... Не смей так смотреть! - повысил он голос, отмечая начинающую проступать во всех углах какую-то жуткую красноватую мглу и относя это за счет усталости, банкета, недавнего трудного разговора, тут же опять какая-то красная волна поплыла в глаза, и он не смог сдержаться. - Ты не имеешь никакого права так смотреть! Нет, я больше не могу! Не могу! Взрослый человек, в конце концов, давно должен выбрать! Так же невозможно жить, все время под рентгеном. Ты должна наконец сделать выбор. Я мужчица, мужчина! Во всем прочем обыкновенный мужик, зверь, мне хочется иногда тебя задушить!
Выкрикнув последнее, он обессилел и умолк, все также пусто глядя перед собой, а у Тамары Иннокентьевны от его диких слов по коже пошла изморозь, было бы так хорошо, если бы разом все кончилось и ее бы больше не было, взмолилась она, разом все оборвать, лучше невозможно придумать. Не по ее силам этот непонятный, жестокий разъятый мир, вот и хорошо, если бы ее не стало, сразу бы кончились все ее долги и вины перед Глебом, перед Саней...
Перед умершим и живущим... Или закрыть на все глаза и жить, ничего вокруг не замечая, жить- и все. Дышать, покупать красивые вещи, ходить в театры и ездить в свободное время за город, действительно, в чем виноват Саня?
Что была война и Глеб погиб? Или в том, что Саня любит и что я согласилась жить с ним? И мне это приятно. Я взяла на себя ответственность, в отношениях с мужчиной женщина ведь главная пружина, что бы мужчины ни воображали о себе. Да, да, все это так, но ведь он лжет! Лжет!
И потом, знать, что обворована сама память... и продолжать жить... рядом, постоянно вместе.
Тамара Иннокентьевна словно взглянула на себя из иного мира, в котором не существовало ни обид, ни желаний, но присутствовало нечто большее, чем сама жизнь, она медленно, остановившимися глазами с недоумением осмотрелась, затем молча встала, одним жестом заставила вскочившего было вслед за ней Александра Евгеньевича опуститься на свое место и вышла, вернулась она одетая, в глухом платье, в туфлях и причесанная. Александр Евгеньевич, ждавший ее, до предела напряженный, едва взглянув на нее, все понял, она приняла решение, игра в прятки кончилась, он еще смотрел ей навстречу с ожиданием, с готовностью все забыть и простить, но приступ еще более дикой, нерассуждающей ненависти уже опять копился и поднимался в нем.
- Верни все украденное у Глеба, - бесцветным голосом потребовала Тамара Иннокентьевна, останавливаясь перед ним. - До последней строчки... Ты должен это сделать,
Он не стал ничего отрицать, пожал плечами.
- Разумеется, по твоим понятиям, лучше сидеть на куче нот и вздыхать по несостоявшейся идиллии. Нелепо?
Зато чувствительно. Молчи, молчи, - остановил он пытавшуюся что-то сказать Тамару Иннокентьевну. - Я дал жизнь, воздух, свет хотя бы отдельным мыслям Глеба, я посвящу очередной концерт его памяти. Этого уже не изъять, прости. Так получилось, и уже ничего изменить нельзя. Не тебе судить. Ты, именно ты вторглась в нашу жизнь, разбила нашу дружбу, непрошеная, ненужная, все испортила, извратила, у нас были другие замыслы, единые, долгие, - перешел Александр Евгеньевич в наступление.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25