Ей явственно слышались шаги, шорох быльника, однако в просвете отдернутой шторы было пусто.
Он пришел лишь под утро, когда успокоилась непогодь и за окном побелело. Он встал на карниз и прильнул к стеклу. И наверное, еще не успел разглядеть, что открыта внутренняя рама, как Аннушка распахнула створки. Он не ожидал этого и замер, будто вор, захваченный на месте преступления.
– Входи, – сказала она. – Если не можешь войти в двери…
– Прости, – выдавил он хриплым, простуженным голосом. – Я не хотел возвращаться…
– Ну, входи же, – попросила Аннушка. – Мне холодно, окно открыто…
Он опомнился и с трудом вскарабкался на подоконник. Аннушка помогала ему, тянула за одежду – откуда-то сила взялась…
– Не хотел возвращаться, – виновато повторил он, стараясь затворить окно непослушными руками.
Аннушка завернула шпингалеты, притворила внутренние створки. Олег тут же, у окна, опустился на пол, стянул с головы спортивную шапочку. Видимо, он подстригал сам себя – голова была в полосах, будто в шрамах, небритые щеки ввалились.
– Хотел навсегда уйти от тебя – не могу, – признался он. – Оружия мне не дали… Везде мне препятствия, а все пути – к твоему окну… ОМОН гонял меня по лесу, как зайца… Потом я не стал убегать, под пули подставлялся – попасть не могут! Стою, а он в упор весь рожок в меня – хоть бы задело. Только деревья вокруг как дятел поклевал… И он стоит, глаза выпучил, трясется. И никак не может второй рожок вставить. Я пошел – он мне в спину… А я твое имя, как молитву, шепчу.. Потом слышу – заорал, автомат об дерево, на землю упал, бьется в припадке… Я так и ушел у них на глазах.
– Что же ты сразу домой не пришел? – спросила она и коснулась его ледяной руки.
Он поднял больные, слезящиеся глаза:
– Я же тебе противен… Ты же можешь одним выстрелом меня… Вот сейчас скажешь – уходи, и все.
– Но я тебе открыла окно…
– А если вернется Кирилл?
Аннушка присела с ним рядом на пол.
– Если вернется – то уже не ко мне. И я ему не открою окно.
– Включи свет, – попросил Олег.
Она нажала кнопку настольной лампы. Олег зажмурился, прикрыл глаза ладонями – ослепило…
– Нет, это мне снится, – проговорил он. – Я днем под деревьями спал. А под деревьями такие сны снятся…
– Есть хочешь? – спросила Аннушка.
– Не хочу, – он пригляделся к свету и вдруг стал медленно вставать. – Кто?.. Почему?..
Она перехватила его взгляд – безрукая Афродита стояла возле книжных полок лицом к окну, а руки ее лежали у ног.
– У нас обыск был, – проронила Аннушка. – Аристарха Павловича арестовали…
Он сделал несколько шагов к скульптуре, потряс кулаками:
– Но за что?.. Зачем отрывать руки?.. Впрочем, что спрашивать? Ей всегда обламывали руки…
Олег попробовал приставить отбитые части, ощупал сколы и опустился возле ног Афродиты.
– Ничего, мы снова склеим, – сказала Аннушка. – Еще отобьют – мы опять…
– Это уже не сон, – проговорил Олег, погладив пальцами точеный мрамор руки. – Это явь… Самое хрупкое в человеке – руки и сердце. Потому, наверное, и отбивают…
Он был болен, и сейчас, в тепле, его начинала бить крупная дрожь – знобило. Аннушка потрогала лоб Олега. Он осторожно прижал ее руку.
– У тебя же температура…
– Нет, мне хорошо, – пробормотал он. – Только не убирай ладони…
– Я сейчас! – сказала она. – Напою чаем с малиной и уложу в постель.
Аннушка ушла на кухню, включила там чайник, отыскала варенье и через три минуты вернулась. Но Олег уже спал, скрючившись у ног Афродиты, будто под деревом. Она сняла с него грязные, промокшие насквозь ботинки – ноги были белые и ледяные, как у покойника. Во сне он стал бесчувственным, однако не расслабился, собравшись в комок. Тогда она принесла таз с горячей водой, с трудом перевернула его на спину и опустила поджатые ноги в воду. Олег облегченно вздохнул, и его короткое, нервное дыхание начало успокаиваться, разгладились складки на переносье, а на щеках вызрел легкий румянец. С каким-то странным чувством она отметила, что ей приятно ухаживать за ним, мыть ноги; в этих заботах неожиданно исчезала собственная слабость, потому что от этого затравленного, загнанного человека исходила какая-то будоражащая энергия, необоримое упорство, с которым ранней весной из мерзлой еще земли начинает подниматься трава и взламывается толстый лед на реках. Она, эта энергия, не будила по-зимнему спящих птиц, не открывала лепестки цветов и не баловала летним зноем; она совершала самую черную весеннюю работу – отогревала землю, чтобы все это потом могло свершиться. И она же была самой долгожданной и волнующей, ибо после долгой и хмурой зимы больше всего радовала человеческую душу…
* * *
Аристарх Павлович пока еще не знал, что вернется домой лишь весной, в начале апреля, когда после ранних дождей и теплых дней сгонит снег и воронье в одну ночь, разом, покинет Дендрарий. И станет возможно открыто и безбоязненно бродить по аллеям, слушать, как поднимается сок по стволам старых деревьев, смотреть, как набухают почки, как грачи ремонтируют старые гнезда и как оживает после долгой болезни холодная земля. Он не знал, что дело против него прекратят за недоказанностью вины и отпустят на волю с этим тяжелым грузом, чтобы он всю оставшуюся жизнь ходил на коротком поводке, под занесенным над головою топором «вновь открывшихся обстоятельств», которые в любое мгновение могут вернуть его назад, в неволю. Эта хитроумная уловка следствия и карательных органов была рассчитана на то, чтобы усмирить самого непокорного, сломать его дух сопротивления, навечно поставив тавро вины, только что не доказанной.
Ничего этого Аристарх Павлович не знал и еще сидел в Лефортовской тюрьме, в одиночной камере, будто государственный преступник, и, как в том дурном сне, не ведал, за что и сколько ему сидеть. Время от времени его водили на допросы – вначале терзали по поводу офицеров, что прятались в бункере аэродрома, и Аристарх Павлович понял, что от него хотят показаний, будто там под руководством Алексея Ерашова формировался некий противоправительственный полк, что туда свозилось оружие, продовольствие и даже бронетехника. Видимо, перед следователями была поставлена задача раскрыть крупный заговор, способный ввергнуть страну в гражданскую войну, и тем самым оправдать расстрел парламента. Аристарх Павлович не знал, что в секретной папке оперативной разработки лежит справка, что ему неведома тайная канцелярия агентурной работы и что к нему можно спокойно подсаживать тех самых агентов, которые бы «вытаскивали» из него информацию. Но и оперативники не предполагали, что бывший сторож – они не воспринимали его как делового человека – хорошо разбирается в людях, что не выдержит даже самая правдивая легенда подсаженной «утки» и что он вместо нужной следствию информации будет заставлять агента-камерника петь с ним романсы и ямщицкие песни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120
Он пришел лишь под утро, когда успокоилась непогодь и за окном побелело. Он встал на карниз и прильнул к стеклу. И наверное, еще не успел разглядеть, что открыта внутренняя рама, как Аннушка распахнула створки. Он не ожидал этого и замер, будто вор, захваченный на месте преступления.
– Входи, – сказала она. – Если не можешь войти в двери…
– Прости, – выдавил он хриплым, простуженным голосом. – Я не хотел возвращаться…
– Ну, входи же, – попросила Аннушка. – Мне холодно, окно открыто…
Он опомнился и с трудом вскарабкался на подоконник. Аннушка помогала ему, тянула за одежду – откуда-то сила взялась…
– Не хотел возвращаться, – виновато повторил он, стараясь затворить окно непослушными руками.
Аннушка завернула шпингалеты, притворила внутренние створки. Олег тут же, у окна, опустился на пол, стянул с головы спортивную шапочку. Видимо, он подстригал сам себя – голова была в полосах, будто в шрамах, небритые щеки ввалились.
– Хотел навсегда уйти от тебя – не могу, – признался он. – Оружия мне не дали… Везде мне препятствия, а все пути – к твоему окну… ОМОН гонял меня по лесу, как зайца… Потом я не стал убегать, под пули подставлялся – попасть не могут! Стою, а он в упор весь рожок в меня – хоть бы задело. Только деревья вокруг как дятел поклевал… И он стоит, глаза выпучил, трясется. И никак не может второй рожок вставить. Я пошел – он мне в спину… А я твое имя, как молитву, шепчу.. Потом слышу – заорал, автомат об дерево, на землю упал, бьется в припадке… Я так и ушел у них на глазах.
– Что же ты сразу домой не пришел? – спросила она и коснулась его ледяной руки.
Он поднял больные, слезящиеся глаза:
– Я же тебе противен… Ты же можешь одним выстрелом меня… Вот сейчас скажешь – уходи, и все.
– Но я тебе открыла окно…
– А если вернется Кирилл?
Аннушка присела с ним рядом на пол.
– Если вернется – то уже не ко мне. И я ему не открою окно.
– Включи свет, – попросил Олег.
Она нажала кнопку настольной лампы. Олег зажмурился, прикрыл глаза ладонями – ослепило…
– Нет, это мне снится, – проговорил он. – Я днем под деревьями спал. А под деревьями такие сны снятся…
– Есть хочешь? – спросила Аннушка.
– Не хочу, – он пригляделся к свету и вдруг стал медленно вставать. – Кто?.. Почему?..
Она перехватила его взгляд – безрукая Афродита стояла возле книжных полок лицом к окну, а руки ее лежали у ног.
– У нас обыск был, – проронила Аннушка. – Аристарха Павловича арестовали…
Он сделал несколько шагов к скульптуре, потряс кулаками:
– Но за что?.. Зачем отрывать руки?.. Впрочем, что спрашивать? Ей всегда обламывали руки…
Олег попробовал приставить отбитые части, ощупал сколы и опустился возле ног Афродиты.
– Ничего, мы снова склеим, – сказала Аннушка. – Еще отобьют – мы опять…
– Это уже не сон, – проговорил Олег, погладив пальцами точеный мрамор руки. – Это явь… Самое хрупкое в человеке – руки и сердце. Потому, наверное, и отбивают…
Он был болен, и сейчас, в тепле, его начинала бить крупная дрожь – знобило. Аннушка потрогала лоб Олега. Он осторожно прижал ее руку.
– У тебя же температура…
– Нет, мне хорошо, – пробормотал он. – Только не убирай ладони…
– Я сейчас! – сказала она. – Напою чаем с малиной и уложу в постель.
Аннушка ушла на кухню, включила там чайник, отыскала варенье и через три минуты вернулась. Но Олег уже спал, скрючившись у ног Афродиты, будто под деревом. Она сняла с него грязные, промокшие насквозь ботинки – ноги были белые и ледяные, как у покойника. Во сне он стал бесчувственным, однако не расслабился, собравшись в комок. Тогда она принесла таз с горячей водой, с трудом перевернула его на спину и опустила поджатые ноги в воду. Олег облегченно вздохнул, и его короткое, нервное дыхание начало успокаиваться, разгладились складки на переносье, а на щеках вызрел легкий румянец. С каким-то странным чувством она отметила, что ей приятно ухаживать за ним, мыть ноги; в этих заботах неожиданно исчезала собственная слабость, потому что от этого затравленного, загнанного человека исходила какая-то будоражащая энергия, необоримое упорство, с которым ранней весной из мерзлой еще земли начинает подниматься трава и взламывается толстый лед на реках. Она, эта энергия, не будила по-зимнему спящих птиц, не открывала лепестки цветов и не баловала летним зноем; она совершала самую черную весеннюю работу – отогревала землю, чтобы все это потом могло свершиться. И она же была самой долгожданной и волнующей, ибо после долгой и хмурой зимы больше всего радовала человеческую душу…
* * *
Аристарх Павлович пока еще не знал, что вернется домой лишь весной, в начале апреля, когда после ранних дождей и теплых дней сгонит снег и воронье в одну ночь, разом, покинет Дендрарий. И станет возможно открыто и безбоязненно бродить по аллеям, слушать, как поднимается сок по стволам старых деревьев, смотреть, как набухают почки, как грачи ремонтируют старые гнезда и как оживает после долгой болезни холодная земля. Он не знал, что дело против него прекратят за недоказанностью вины и отпустят на волю с этим тяжелым грузом, чтобы он всю оставшуюся жизнь ходил на коротком поводке, под занесенным над головою топором «вновь открывшихся обстоятельств», которые в любое мгновение могут вернуть его назад, в неволю. Эта хитроумная уловка следствия и карательных органов была рассчитана на то, чтобы усмирить самого непокорного, сломать его дух сопротивления, навечно поставив тавро вины, только что не доказанной.
Ничего этого Аристарх Павлович не знал и еще сидел в Лефортовской тюрьме, в одиночной камере, будто государственный преступник, и, как в том дурном сне, не ведал, за что и сколько ему сидеть. Время от времени его водили на допросы – вначале терзали по поводу офицеров, что прятались в бункере аэродрома, и Аристарх Павлович понял, что от него хотят показаний, будто там под руководством Алексея Ерашова формировался некий противоправительственный полк, что туда свозилось оружие, продовольствие и даже бронетехника. Видимо, перед следователями была поставлена задача раскрыть крупный заговор, способный ввергнуть страну в гражданскую войну, и тем самым оправдать расстрел парламента. Аристарх Павлович не знал, что в секретной папке оперативной разработки лежит справка, что ему неведома тайная канцелярия агентурной работы и что к нему можно спокойно подсаживать тех самых агентов, которые бы «вытаскивали» из него информацию. Но и оперативники не предполагали, что бывший сторож – они не воспринимали его как делового человека – хорошо разбирается в людях, что не выдержит даже самая правдивая легенда подсаженной «утки» и что он вместо нужной следствию информации будет заставлять агента-камерника петь с ним романсы и ямщицкие песни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120