Другой восторженно восклицал:
«Глаза мои, вам нечего искать.
С ней никому на свете не сравниться!»
Но, как ни странно, в портретах Марии Стюарт нет ничего подобного. Напротив, они на редкость невыразительны. Черты лица почти до обидного безжизненны и тусклы, им не хватает силы. Ее изображения настолько отличаются от поэтических описаний, что просто удивительно, откуда взялись эти восторги. И спрашивается: смогла бы вообще эта женщина занять такое видное место в истории, если бы королева Елизавета не отрубила ей голову?
Да, я была сильно разочарована, когда увидела портреты Марии Стюарт. Тогда же, роясь в письменном столе, я наткнулась на фотографию Каролины. Я давно просила у нее карточку и в итоге получила эту, сделанную городским фотографом. Помню, когда я ее взяла, она мне сразу не понравилась. Отчасти потому, что Каролина была на ней непохожа на себя. Но было еще что-то, от чего делалось неприятно, хоть я и не могла сказать, что именно.
И вот, увидев портреты Марии Стюарт, я тут же поняла, в чем дело. Я собрала все фотографии Каролины, какие у меня были: снятые Роландом у нас дома и другие, из Замка Роз, где снимали я и Розильда. Каролина везде выглядела одинаково скучной и бесцветной. Абсолютно неинтересной. Глаза без огонька, будто неживые. Очертания губ вялые, безвольные. Лицо Каролины, которое в жизни производило такое яркое, неизгладимое впечатление, превращалось на фотографиях в пустую, бездушную маску. Совсем как у Марии Стюарт.
Пока я видела Каролину каждый день, я не замечала, что на снимках она такая невзрачная. Но теперь, в долгой разлуке, это бросалось в глаза.
Почему это происходило?
Неужели она нарочно старалась выглядеть такой неинтересной? Не хотела показывать свое настоящее лицо? Очень может быть! У нее ведь была теория о том, что удачность снимка зависит от фотографа больше, чем от того, кто снимается. Другими словами, фотограф руководит тобой, а ты, осознанно или нет, играешь для него роль. И Каролина, которая считала себя прирожденной актрисой, возможно, просто не хотела подчиняться фотографу. Во всяком случае, не любому. Поэтому намеренно «уродовала» свое лицо перед камерой. Вот, наверное, в чем причина. Она сама хотела быть собственным режиссером…
Как я уже говорила, вестей от нее опять не было довольно долго. За исключением новогодней открытки с поздравлениями всей нашей семье. И вот наконец пришло письмо. Хотя не мне, а Роланду. Но он, конечно, дал прочитать всем.
Она начала с того, что описала свой парижский дом. Это было узкое четырехэтажное здание. На первом этаже жил привратник, на четвертом, мансардном, разместилась прислуга. Остальные два занимала семья Стеншерна, и Каролина жила вместе с ними, в комнате на третьем этаже. С ней обращались как с членом семьи – интересно, что думала об этом София Стеншерна? Ведь она так блюла сословные приличия! Но, вероятно, помалкивала, когда рядом был Максимилиам. Каролина писала, что с ним очень легко. Он всегда в хорошем настроении, весел, и говорить с ним можно о чем угодно. В его обществе все чувствовали себя прекрасно. Единственной причиной для беспокойства было то, что в любой момент его могли призвать на фронт. В Европе стало тревожно. Но пока были только мир и счастье. И Каролина наслаждалась жизнью.
Еще она упомянула в письме одну юную француженку – «la petite Leonic» , девушку из семьи дальних родственников Софии Стеншерна. Леони, которая была чуть младше близнецов, занималась с ними французским. Каролина присоединилась к ним, и Леони уделяла ей особое внимание. С самого начала Каролина не знала ни слова по-французски, но схватывала все так быстро, что уже через несколько недель могла вполне прилично говорить. София, считавшая Каролину слугой, была, разумеется, не в состоянии смотреть на это спокойно, но ее чувства никого не волновали. Уж во всяком случае не Максимилиама.
Каролина не знала, когда они вернутся в Швецию, но предполагала, что не так скоро. Арильд и Розильда хотели пробыть со своим отцом как можно дольше…
По всему было видно, что Каролина не собирается прекращать отношения с нами. Но почему она написала Роланду, а не мне? Ведь она так хотела, чтобы мы были сестрами!
Или она уже отказалась от этой идеи? Уяснила себе, что это могло быть всего лишь фантазией? А может, до нее наконец дошло, каково приходилось мне?
Я могла понять и простить ее. Я думала, достаточно мне узнать правду – и мы поставим крест на этой истории, будем по-настоящему дружить. Если выяснится, что Каролина действительно моя сестра, – это будет просто замечательно. Только бы покончить с тайной, которая отравляла мне жизнь и делала болезненно подозрительной – к папе, Каролине, бабушке… Это было невыносимо.
Вот Ингеборг никогда не заставляла меня страдать! Даже когда исчезла. Я доверяла ей. И мне хотелось, чтобы с Каролиной было так же.
Но как бы я ни старалась думать о Каролине просто, без надрыва, стоило чему-нибудь напомнить о ней – и со мной творилось что-то невероятное.
Однажды вечером, например, я услышала, как папа спросил маму:
– Ты знаешь, кто вчера стал президентом Франции?
– Нет, а уже известно?
– Да. Пуанкаре.
В этом не было ничего удивительного. Но я вдруг испуганно вздрогнула и выпалила:
– А как же Арман Фальер?
Они озадаченно посмотрели на меня.
– Он больше не президент, – спокойно сказал папа.
– Но что с ним теперь будет?!
– Доченька, во Франции выбрали другого президента, вот и все. Правление Фальера закончилось. Но с ним ничего не случится, если ты об этом. Это же не Великая французская революция. Так что успокойся, пожалуйста.
Я почувствовала, что сморозила глупость. Папа внимательно посмотрел на меня и начал говорить о политике.
– Ты, наверное, боишься, что начнется война, – сказал он.
Однако причина моего волнения была вовсе не в страхе перед войной. Это выглядело глупо и дико, и вряд ли я хотела себе в этом признаться, но Арман Фальер был тем президентом, которого Каролина видела на вокзале в Париже, когда вышла из поезда. И поэтому, просто оттого, что оказался рядом с ней, он мистическим образом как бы связывал нас друг с другом. Вот какой кавардак творился у меня в голове!
После короткого перерыва от Каролины снова стали приходить открытки, в которых она демонстрировала свои успехи во французском. Ей и впрямь было чем похвастаться. Предложения она строила не очень сложные, зато без ошибок, и в этом, конечно, была заслуга «маленькой Леони». Французским Каролина занималась со всей отдачей, сразу было видно. Сама я изучала этот язык уже несколько лет, но не сказать, чтобы далеко ушла.
Каролина много рассказывала о Леони, но еще больше читалось между строк. Нетрудно было догадаться, что там происходило.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74
«Глаза мои, вам нечего искать.
С ней никому на свете не сравниться!»
Но, как ни странно, в портретах Марии Стюарт нет ничего подобного. Напротив, они на редкость невыразительны. Черты лица почти до обидного безжизненны и тусклы, им не хватает силы. Ее изображения настолько отличаются от поэтических описаний, что просто удивительно, откуда взялись эти восторги. И спрашивается: смогла бы вообще эта женщина занять такое видное место в истории, если бы королева Елизавета не отрубила ей голову?
Да, я была сильно разочарована, когда увидела портреты Марии Стюарт. Тогда же, роясь в письменном столе, я наткнулась на фотографию Каролины. Я давно просила у нее карточку и в итоге получила эту, сделанную городским фотографом. Помню, когда я ее взяла, она мне сразу не понравилась. Отчасти потому, что Каролина была на ней непохожа на себя. Но было еще что-то, от чего делалось неприятно, хоть я и не могла сказать, что именно.
И вот, увидев портреты Марии Стюарт, я тут же поняла, в чем дело. Я собрала все фотографии Каролины, какие у меня были: снятые Роландом у нас дома и другие, из Замка Роз, где снимали я и Розильда. Каролина везде выглядела одинаково скучной и бесцветной. Абсолютно неинтересной. Глаза без огонька, будто неживые. Очертания губ вялые, безвольные. Лицо Каролины, которое в жизни производило такое яркое, неизгладимое впечатление, превращалось на фотографиях в пустую, бездушную маску. Совсем как у Марии Стюарт.
Пока я видела Каролину каждый день, я не замечала, что на снимках она такая невзрачная. Но теперь, в долгой разлуке, это бросалось в глаза.
Почему это происходило?
Неужели она нарочно старалась выглядеть такой неинтересной? Не хотела показывать свое настоящее лицо? Очень может быть! У нее ведь была теория о том, что удачность снимка зависит от фотографа больше, чем от того, кто снимается. Другими словами, фотограф руководит тобой, а ты, осознанно или нет, играешь для него роль. И Каролина, которая считала себя прирожденной актрисой, возможно, просто не хотела подчиняться фотографу. Во всяком случае, не любому. Поэтому намеренно «уродовала» свое лицо перед камерой. Вот, наверное, в чем причина. Она сама хотела быть собственным режиссером…
Как я уже говорила, вестей от нее опять не было довольно долго. За исключением новогодней открытки с поздравлениями всей нашей семье. И вот наконец пришло письмо. Хотя не мне, а Роланду. Но он, конечно, дал прочитать всем.
Она начала с того, что описала свой парижский дом. Это было узкое четырехэтажное здание. На первом этаже жил привратник, на четвертом, мансардном, разместилась прислуга. Остальные два занимала семья Стеншерна, и Каролина жила вместе с ними, в комнате на третьем этаже. С ней обращались как с членом семьи – интересно, что думала об этом София Стеншерна? Ведь она так блюла сословные приличия! Но, вероятно, помалкивала, когда рядом был Максимилиам. Каролина писала, что с ним очень легко. Он всегда в хорошем настроении, весел, и говорить с ним можно о чем угодно. В его обществе все чувствовали себя прекрасно. Единственной причиной для беспокойства было то, что в любой момент его могли призвать на фронт. В Европе стало тревожно. Но пока были только мир и счастье. И Каролина наслаждалась жизнью.
Еще она упомянула в письме одну юную француженку – «la petite Leonic» , девушку из семьи дальних родственников Софии Стеншерна. Леони, которая была чуть младше близнецов, занималась с ними французским. Каролина присоединилась к ним, и Леони уделяла ей особое внимание. С самого начала Каролина не знала ни слова по-французски, но схватывала все так быстро, что уже через несколько недель могла вполне прилично говорить. София, считавшая Каролину слугой, была, разумеется, не в состоянии смотреть на это спокойно, но ее чувства никого не волновали. Уж во всяком случае не Максимилиама.
Каролина не знала, когда они вернутся в Швецию, но предполагала, что не так скоро. Арильд и Розильда хотели пробыть со своим отцом как можно дольше…
По всему было видно, что Каролина не собирается прекращать отношения с нами. Но почему она написала Роланду, а не мне? Ведь она так хотела, чтобы мы были сестрами!
Или она уже отказалась от этой идеи? Уяснила себе, что это могло быть всего лишь фантазией? А может, до нее наконец дошло, каково приходилось мне?
Я могла понять и простить ее. Я думала, достаточно мне узнать правду – и мы поставим крест на этой истории, будем по-настоящему дружить. Если выяснится, что Каролина действительно моя сестра, – это будет просто замечательно. Только бы покончить с тайной, которая отравляла мне жизнь и делала болезненно подозрительной – к папе, Каролине, бабушке… Это было невыносимо.
Вот Ингеборг никогда не заставляла меня страдать! Даже когда исчезла. Я доверяла ей. И мне хотелось, чтобы с Каролиной было так же.
Но как бы я ни старалась думать о Каролине просто, без надрыва, стоило чему-нибудь напомнить о ней – и со мной творилось что-то невероятное.
Однажды вечером, например, я услышала, как папа спросил маму:
– Ты знаешь, кто вчера стал президентом Франции?
– Нет, а уже известно?
– Да. Пуанкаре.
В этом не было ничего удивительного. Но я вдруг испуганно вздрогнула и выпалила:
– А как же Арман Фальер?
Они озадаченно посмотрели на меня.
– Он больше не президент, – спокойно сказал папа.
– Но что с ним теперь будет?!
– Доченька, во Франции выбрали другого президента, вот и все. Правление Фальера закончилось. Но с ним ничего не случится, если ты об этом. Это же не Великая французская революция. Так что успокойся, пожалуйста.
Я почувствовала, что сморозила глупость. Папа внимательно посмотрел на меня и начал говорить о политике.
– Ты, наверное, боишься, что начнется война, – сказал он.
Однако причина моего волнения была вовсе не в страхе перед войной. Это выглядело глупо и дико, и вряд ли я хотела себе в этом признаться, но Арман Фальер был тем президентом, которого Каролина видела на вокзале в Париже, когда вышла из поезда. И поэтому, просто оттого, что оказался рядом с ней, он мистическим образом как бы связывал нас друг с другом. Вот какой кавардак творился у меня в голове!
После короткого перерыва от Каролины снова стали приходить открытки, в которых она демонстрировала свои успехи во французском. Ей и впрямь было чем похвастаться. Предложения она строила не очень сложные, зато без ошибок, и в этом, конечно, была заслуга «маленькой Леони». Французским Каролина занималась со всей отдачей, сразу было видно. Сама я изучала этот язык уже несколько лет, но не сказать, чтобы далеко ушла.
Каролина много рассказывала о Леони, но еще больше читалось между строк. Нетрудно было догадаться, что там происходило.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74