Чанц отвечал оживленней, чем обычно, радуясь, что они снова разговаривают, и желая заглушить свое страшное возбуждение, но, не доезжая Шюпфена, оба опять замолчали.
В начале двенадцатого машина остановилась перед домом Берлаха в Альтенберге, и комиссар вышел.
- Еще раз спасибо тебе, Чанц;, - сказал он и пожал ему руку,-хотя и неловко об этом говорить, но ты спас мне жизнь.
Он еще постоял, глядя вслед исчезающим задним огням быстро отъехавшей машины.
- Теперь он может ехать, как хочет!
Он вошел в свой незапертый дом; в холле, заставленном книгами, он сунул руку в карман пальто и извлек оттуда оружие, которое осторожно положил на письменный стол рядом со змеей. Это был большой тяжелый револьвер.
Затем он медленно снял зимнее пальто. Левая рука была замотана толстыми тряпками, как это принято у людей, тренирующих своих собак для нападения.
* * * На следующее утро старый комиссар уже по опыту ожидал неприятностей, как он называл свои трения с Лутцем. "Нам знакомы эти субботы,-думал он про себя, шагая через мост Альтенбургбрюке, - в такие дни чиновники огрызаются из-за нечистой совести, потому что за всю неделю не сделали ничего толкового". Одет он был торжественно, во все черное: на десять часов были назначены похороны Шмида. Он не мог не пойти на них, и это и было причиной его скверного настроения.
В начале девятого появился фон Швенди, но не у Берлаха, а у Луща, которому Чанц только что доложил о событиях минувшей ночи.
Фон Швенди принадлежал к той же партии, что и Лутц, к консервативному либерально-социалистическому объединению независимых, усердно продвигал последнего по службе и после банкета, устроенного по окончании закрытого совещания правления, был с ним на "ты", хотя Лутц и не был избран в Большой совет; ибо в Берне, заявил фон Швенди, совершенно немыслим народный представитель, которого звали бы Луциусом.
- Это в самом деле возмутительно, - начал он, едва его толстая фигура появилась в дверях. - Что тут творят твои люди из бернской полиции, уважаемый Лутц?!
Убивают у моего клиента Гастмана собаку редкой породы, из Южной Америки, и мешают культуре, Анатолю Краусхаар-Рафаэли, пианисту с мировым именем. Швейцарец невоспитан, лишен светскости, у него ни капли европейского мышления. Три года рекрутской школы - вот единственное средство против этого!
Лутц, которому было неприятно появление его товарища по партии и который боялся его нескончаемых тирад, предложил фон Швенди кресло.
- Мы запутаны в весьма сложном деле, - заметил он нерешительно. - Ты ведь сам знаешь это, а молодой полицейский, которому оно поручено, по швейцарским масштабам может считаться довольно способным человеком. Старый комиссар, участвовавший в этом, отслужил уже свое, это верно. Я сожалею о гибели такой редкой южноамериканской собаки, у меня у самого собака, и я люблю животных и произведу особое, строгое расследование этого инцидента. Беда в том, что люди совершенно невежественны в области криминалистики. Когда я думаю о Чикаго, наше положение рисуется мне прямо-таки безнадежным.
Он запнулся, смущенный тем, что фон Швенди молча уставился на него, потом начал снова, но уже совсем неуверенно, что хотел бы узнать, был ли покойный Шмид в среду гостем его клиента Гастмана, как на некотором основании считает полиция.
- Дорогой Лутц, - возразил полковник, - не будем морочить друг другу голову. Вы в полиции отлично обо всем информированы, я ведь знаю вашего брата.
- Я вас не понимаю, господин национальный советник, - смущенно воскликнул Лутц, невольно возвращаясь к обращению на "вы"; говоря фон Швенди "ты", он всегда испытывал неловкость.
Фон Швенди откинулся в кресле, сложил руки на груди и оскалил зубы этой позе он, собственно говоря, был обязан и как полковник и как национальный советник.
- Любезный мой доктор, - произнес он, - я действительно хотел бы, наконец, узнать, почему вы так упорно навязываете этого Шмида моему славному Гастману.
То, что происходит там, в Юрских горах, полиции совсем не касается, у нас ведь еще не гестапо.
Лутц был огорошен.
- Почему это мы навязываем твоему совершенно неизвестному нам клиенту убитого Шмида? - спросил он растерянно.-И почему это нас не должно касаться убийство?
- Если вы не имеете никакого представления о том, что Шмид под фамилией доктора Прантля, мюнхенского приват-доцента по истории американской культуры, присутствовал на приемах, которые Гастман давал в своем доме в Ламбуэне, то вся полиция обязана по причине своей полной криминалистической непригодности подать в отставку,-заявил фон Швенди и возбужденно забарабанил пальцами правой руки по столу Лутца.
- Об этом мы ничего не знаем, дорогой Оскар,- сказал Лутц, с облегчением вспомнив, наконец, имя национального советника. - Ты мне сообщил сейчас большую новость.
- Ага, - сухо произнес фон Швенди и замолчал, в то время как Лутца все больше охватывало сознание своей подвластности и предчувствие, что теперь ему придется шаг за шагом во всем уступать требованиям полковника. Он беспомощно оглянулся на картины Траффелета, на марширующих солдат, на развевающиеся швейцарские знамена, на сидящего на коне генерала. Национальный советник с некоторым торжеством заметил растерянность следователя и, наконец, добавил к своему "ага", как бы поясняя его:
- Полиция, значит, узнает большую новость; полиция, значит, опять ничего не знала.
Как ни неприятно ему было и сколь невыносимым ни делала бесцеремонность фон Швенди его положение, следователь все же должен был признать, что Шмид бывал у Гастмана не по делам службы и что полиция понятия не имела о его посещениях Ламбуэна. Шмид это делал по личной инициативе, закончил Лутц свое нескладное объяснение. По какой же причине тот взял себе фальшивое имя, пока что для него загадка.
Фон Швенди наклонился вперед и взглянул на Лутца своими покрасневшими заплывшими глазами.
- Это объясняет все, - сказал он, - он шпионил в пользу одной иностранной державы.
- Что ты говоришь? - воскликнул Лутц еще более растерянно.
- Мне сдается, - сказал национальный советник, - что полиция должна теперь прежде всего выяснить, зачем Шмид бывал у Гастмана.
- Полиция должна прежде всего узнать что-нибудь о самом Гастмане, дорогой Оскар, - возразил Лутц.
- Гастман совершенно безопасен для полиции, - ответил фон Швенди, - и мне не хотелось бы, чтобы ты или кто-либо из полиции им занялся. Таково мое желание, он мой клиент, и мое дело позаботиться о том, чтобы его желания были выполнены.
Это наглое заявление настолько обескуражило Лутца, что он сперва не смог ничего возразить. Он зажег сигарету, в своем замешательстве даже не предложив закурить фон Швенди. Затем он уселся поудобней на стуле и возразил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21