В своем дневнике Леонс Пюибаро, расценив эти слова как прямую жестокость, добавляет: «Не присягну, что она произнесла эту фразу с сознательной иронией, во всяком случае, ей было приятно найти неуязвимый с точки зрения религии предлог, дабы скрыть, какое она испытывает удовольствие при мысли, что оказалась права, что в беспросветно нищенском нашем существовании у нас только и есть, что этот конвертик, за которым еще надо ходить к ней дважды в месяц».
– Вот что любопытно, – проговорила мадам Брижит, – пианино, если не ошибаюсь, не фигурировало в списке вещей, который мне вручили, когда я снимала для вас квартиру.
– Верно, – подтвердила Октавия, и голос ее дрогнул. – В этом безумстве виновата только я.
И она посмотрела на свою благодетельницу с кроткой, обезоруживающей улыбкой, перед которой редко кто мог устоять, но чело мадам Брижит по-прежнему хмурилось.
– Прости, любимая, – прервал Октавию муж, – не ты, а я первый заговорил о пианино и, признаться, больше думал не о твоем, а о своем удовольствии.
Какой же он допустил промах, назвав в присутствии мадам Брижит свою жену «любимая». Мадам Пиан не терпела бесстыдства супругов, пусть даже состоящих в наизаконнейшем браке, особенно когда они имеют наглость словом или жестом подчеркивать свою мерзкую близость. А уж в отношении этих двух такая интимность была ей буквально непереносима.
– Насколько я понимаю, – спросила она с неестественной кротостью, – вы взяли пианино напрокат?
Преступники молча потупили голову.
– Значит, один из вас может давать уроки музыки? Боюсь, что вы оба не имеете никакого представления о сольфеджио, не говоря уже о том, что и нот вы не знаете.
Октавия робко заметила, что они сочли возможным позволить себе это развлечение…
– Какое развлечение? По-вашему, это развлечение – тыкать одним пальцем в клавиши, ведь я десятки раз видела в школе, как вы пытались бренчать на рояле и даже не понижали, насколько вы смешны в глазах ваших учениц.
И мадам Брижит, которая смеялась только в редчайших случаях, испустила что-то вроде кудахтанья.
Октавия еще ниже опустила повинную голову. Ее желтовато-тусклые волосы, заплетенные в две косички, упали ей на плечи. Под ночной кофтой из грубой ткани судорожно подымалась, и опадала грудь.
– Вы совершенно правы, мадам Брижит, мы виноваты, – сказал Пюибаро. – Но, прошу вас, не надо волновать Октавию, – умоляюще добавил он вполголоса. – Если вам угодно, мы поговорим об этом, когда я приду к вам в следующий раз. Я вам все объясню…
– Хорошо, – прошипела мадам Брижит, – простите меня… Поговорим об этом в другой раз и в другом месте, и тогда вы скажете мне, на какие деньги вы взяли напрокат это пианино.
– На ваши же, конечно… Я полностью признаю, что, когда человек живет от щедрот благодетелей, он совершает непростительный грех, расходуя в месяц двадцать франков на прокат пианино, тем более что играть на нем не умеет. Но, прошу вас, отложим объяснение до следующего раза…
– Какое объяснение? Все уже объяснилось, все стало ясно, – сказала Брижит тоже вполголоса (но Октавия слышала каждое ее слово). – По-моему, говорить больше не о чем. Мне кажется, что ни вы, ни она просто не отдаете себе отчета в том, что перешли все мыслимые границы. Надеюсь, вы понимаете, что я не о деньгах говорю! Тут дело не в деньгах…
Господин Пюибаро прервал Брижит, напомнив ей, что, по ее же словам, говорить больше не о чем, и полуобнял Октавию, которую душили рыдания. Но на мадам Пиан, обеспокоенную слезами Октавии, внезапно накатил стих гнева, который ей редко когда удавалось обуздать и в котором она сама смиренно прозревала проявление своей огневой натуры, дарованной ей, на беду, небесами. Хотя она всячески старалась не повышать тона, сквозь стиснутые зубы со свистом неудержимо вырывались злобные слова:
– Так или иначе, мне остается только извлечь пользу из этого случая. Это уж как хотите! Всему есть свои границы, даже добродетели, я обязана ограждать себя от излишних слабостей и, как бы сострадательна я ни была в отношении вас, я не собираюсь превращать свою доброту в глупость…
– Умоляю вас замолчать или уйти! Разве вы не видите, до чего вы довели Октавию?
Леонс Пюибаро забылся до такой степени, что схватил свою благодетельницу за руку и подтолкнул к дверям.
– Как, друг мой, вы, вы осмелились меня коснуться?
Неожиданное покушение на ее особу сразу вознесло мадам Брижит на горние вершины ее обычного совершенства.
– Леонс, Леонс, – простонала Октавия. – Это же наша благодетельница; мне худо потому, что ты ведешь себя с ней непозволительно.
Тут господин Пюибаро в приступе ярости, порой ослепляющей малодушных, крикнул во все горло вслед выходившей из комнаты мадам Брижит:
– Мы здесь у себя, дорогая!
Высокая фигура моей мачехи величественно возникла в проеме двери.
– Ах, у себя? Вот как…
Победа над собой далась ей так легко, такой ее охватил в эту минуту покой, что она уверилась, будто он ниспослан ей небесами. Откровенно говоря, ей не следовало бы ничего добавлять к своим последним словам, тем более что они и так заткнули рот ее незадачливому противнику. Но все-таки она не сдержалась и нанесла последний удар:
– Значит, прикажете посылать вам квитанции на квартирную плату? Но, если не ошибаюсь, она не на ваше имя.
Господин Пюибаро с треском захлопнул дверь и подошел к кровати, где горько рыдала Октавия, закрыв лицо руками. Он обнял жену, прижал ее к груди.
– Ты сам виноват, Леонс, мы ей всем обязаны, и она права – это пианино…
– Родная моя, ну успокойся, это же вредно малышу…
Малышом они называли того, кого еще не было на свете, обожаемое дитя, которому, может быть, и не суждено было родиться. И так как Леонс Пюибаро, прижимая голову Октавии к своему плечу, все твердил: «Жестокое создание», она запротестовала:
– Нет, Леонс, нет, нехорошо так говорить. У нее просто такой характер. А характер, если хочешь знать, – пробный камень для всех нас. Легко не совершить преступления, когда сам бог отводит от человека возможности его совершить, но изо дня в день смирять свою натуру – это совсем другое дело, тут человек ничего поделать не может, тут требуется особая благодать. Мадам Брижит как раз очень бы помогло пребывание в монастыре со строгим уставом…
– Да брось ты! Если бы она попала в монастырь, она сразу забрала бы всех в свои руки, вся община тряслась бы перед ней, она уж сумела бы найти там себе жертвы. Наоборот, надо радоваться, что она не в монастыре, что никто не отдан в ее власть полностью и душой и телом! Вот где она проявила бы себя во всей красе. А мы с тобой хоть свободны, свободны умереть с голоду и никогда ее больше не видеть…
– Ты прав, с ее помощью монахини быстро достигали бы мученического венца, – сказала Октавия, слабо улыбнувшись сквозь не просохшие еще слезы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59