Так не забудь: 25 числа, в 12 ночи, как только Национальное радио прервет свою программу для выпуска новостей.
Вчера я много работал на огороде. Горох пересох, но даже сухой я все равно соберу – половину в пищу (с темной фасолью и салом он превосходен), а половину на семя. Картофель в этом году ранний, но его немного, да и тот мелок. В прошлый сезон каждое растение дало не больше двух-трех клубней, но те картофелины были огромны, иные до полкило, и на вкус что надо. Говорят, картофель вырождается и имеет смысл сажать его через два года на третий, чередуя с другой культурой, но на самом деле картофель, выращенный собственными руками, удобренный конским навозом и не знающий ядохимикатов, получается вкусом такой же, как довоенный. Мелкой вышла в этом году и столовая свекла, но она слаще и приятней, чем крупная. Я в восторге от красной свеклы (один цвет уже чего стоит), когда она отварена и заправлена маслом и уксусом, с щепоткой соли. Пробовала ты ее? Какого о ней мнения?
Но с чем я не знаю что делать – это с зеленой фасолью, как мы говорим – бобами. Я засеял восемь грядок по двадцать корней и этим небольшим количеством могу теперь накормить целый полк. По ошибке я поставил подпорки из старого тополя, уже подгнившие, под ветром они почти все повалились, и сейчас там настоящая сельва, местами просто непроходимая. Стручки нависают со всех сторон, я собираю их горстями, можно подумать, что они растут на глазах в считанные секунды. Поскольку для меня это много, а здесь у всех свои огороды, вчера с рейсовым автобусом я послал мешок Бальдомеро, который ценит этот овощ и вдобавок кормит немало ртов.
Чего бы я не отдал, любимая, чтобы ты видела мои розовые кусты! Розы да календулы – других цветов я не держу, так как мне достаточно полевых, чтобы радовать глаз. Но когда раскрываются розы – это захватывающее зрелище. Они словно вскипают, распускаются настоящими гроздьями, и наступает минута, когда на кустах больше цветков, чем листьев. Жаль, наряд этот недолговечен, но поскольку за лето происходит как минимум два цветения, на кустах всегда, за исключением какой-нибудь пары недель, остаются розы. Вчера я срезал два чудесных бутона и поставил их в стакане на комод, перед твоей фотографией (я имею в виду ту, где ты щекочешь внучку, ибо другая, пляжная, могла бы вызвать комментарии Керубины, моей домоправительницы, чего я хочу избежать), как скромный знак внимания пылающего чувством сердца.
Любовь, любовь моя, не забывай следить за трансаминазой. А у меня опять повышенная кислотность. До послезавтра и целую твои руки.
Э.С.
26 сентября
Дорогая!
После пережитого этой ночью волнения невозможно забыться сном. И вот я сижу, любимая, в семь часов утра и пытаюсь возобновить разговор с тобою. А все потому, что в полночь, когда Национальное радио начало выпуск новостей и, подняв глаза к луне, я поставил на проигрыватель пластинку Моцарта, я испытал истинное потрясение. Как передать тебе мои ощущения? Поначалу, в самые первые минуты, я перенес подлинную агонию. Сердце рвалось из груди, удары его были так тяжки и часты, что я подумал, мне может стать дурно. В ту же минуту я почувствовал тебя рядом и одновременно увидел нас обоих, силуэтами выписанных на фоне луны, лихорадочно внимающих тактам Моцарта. Как мог я писать тебе, что мне недоступна классика? Никто не вправе утверждать этого. Их доступность для нас – или наша для них – вопрос сосредоточенности. И Моцарт этой ночью был не только мэтром, он был нашим союзником. Я думал о тебе и знал, что ты думаешь обо мне, а Моцарт со своей прекрасной мелодией был посредником, способствующим нашему свиданию. Одно мгновение, любимая, я находился на верху блаженства. Я забыл, где нахожусь, вернее, здесь меня не было, я обретался подле тебя и пил твое дыхание. Я словно пребывал вне себя и одновременно оставался собой, любовался тобой и прислушивался к своим ощущениям, иными словами, испытал душевное раздвоение. Мне довелось стать разом и героем и статистом, и, когда музыка стихла, я был так очарован, что прошло несколько минут, прежде чем я смог шевельнуться.
С нетерпением жду твоего письма. Опьянение твоим явлением и сегодняшняя бессонница послужат извинением бессвязности моих строк. Единственное, что связно и несомненно в эту минуту, в которую солнце начинает золотить кроны сосен, – это моя любовь к тебе, с каждым днем все более глубокая, горячая, страстная. Твой
Э.С.
28 сентября
Любимая!
Твое сегодняшнее письмо было для меня как гром среди ясного неба. Я вынужден поставить под сомнение свою слепую веру в телепатическое общение. Как могла ты забыть о таком? Я понимаю, что суетливость жизни в большом городе, семейные заботы ставят тебя в положение, весьма далекое от затворнического уединения, в котором протекает мое существование. И все же причина, приводимая тобой, неубедительна: будто бы программа «Великие произведения» окончилась в первом часу и ты спохватилась, только когда время нашего свидания давно прошло. Так мало оно значило для тебя, Росио? Я понимаю, что в твоем положении, требующем абсолютного покоя, музыка, книги и телевидение составляют единственное развлечение, однако именно в силу своей исключительности наша романтическая встреча никак не могла быть тобой забыта. Прости, конечно, я говорю за себя, под действием своего эгоизма, моей безграничной любви, и не имею права требовать от тебя того же. Вот уже несколько недель ты присутствуешь во всех моих делах, я думаю о тебе ежечасно, одержим тобою, и во время свидания испытал настоящий экстаз. А сегодня читаю твои церемонные извиняющиеся строки, и все рушится в одно мгновение. Наша встреча оказалась иллюзией, опустошающим обманом. Вернее, ее просто не было, потому что ты… забыла. Неужели ты не нашла более милосердного способа сообщить мне об этом? Согласен, в любви лицемерно все, что не откровенно, не только ложь, но и то, о чем не было сказано, однако в иных обстоятельствах, мне думается, боль, которую причиняют слова, могла бы извинить сострадательное молчание. Я хотел бы найти тебе оправдание, но волнение и обида затрудняют мне эту задачу. А то, что причиной забывчивости стал телевизор, этот обыкновенно презираемый тобой ящик, только увеличивает мое разочарование. Согласен, во мне есть что-то от мазохиста, но что, ответь, останется человеку, если он откажется от удовольствия посочувствовать самому себе, ощутить себя жертвой?
Я опустошен, Росио. Когда в душе царит уныние, закаты солнца в Креманесе кажутся траурными. Люди легкомысленно говорят «солнце закатилось», но никто на самом деле не видел, чтобы оно закатывалось. И только я, дорогая, каждый вечер вижу, как оно буквально закатывается за Пико-Альтуна, когда гребни горы принимаются грызть его с основания и в считанные секунды пожирают совсем, оставляя меня погруженным в сумеречное отчаяние.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
Вчера я много работал на огороде. Горох пересох, но даже сухой я все равно соберу – половину в пищу (с темной фасолью и салом он превосходен), а половину на семя. Картофель в этом году ранний, но его немного, да и тот мелок. В прошлый сезон каждое растение дало не больше двух-трех клубней, но те картофелины были огромны, иные до полкило, и на вкус что надо. Говорят, картофель вырождается и имеет смысл сажать его через два года на третий, чередуя с другой культурой, но на самом деле картофель, выращенный собственными руками, удобренный конским навозом и не знающий ядохимикатов, получается вкусом такой же, как довоенный. Мелкой вышла в этом году и столовая свекла, но она слаще и приятней, чем крупная. Я в восторге от красной свеклы (один цвет уже чего стоит), когда она отварена и заправлена маслом и уксусом, с щепоткой соли. Пробовала ты ее? Какого о ней мнения?
Но с чем я не знаю что делать – это с зеленой фасолью, как мы говорим – бобами. Я засеял восемь грядок по двадцать корней и этим небольшим количеством могу теперь накормить целый полк. По ошибке я поставил подпорки из старого тополя, уже подгнившие, под ветром они почти все повалились, и сейчас там настоящая сельва, местами просто непроходимая. Стручки нависают со всех сторон, я собираю их горстями, можно подумать, что они растут на глазах в считанные секунды. Поскольку для меня это много, а здесь у всех свои огороды, вчера с рейсовым автобусом я послал мешок Бальдомеро, который ценит этот овощ и вдобавок кормит немало ртов.
Чего бы я не отдал, любимая, чтобы ты видела мои розовые кусты! Розы да календулы – других цветов я не держу, так как мне достаточно полевых, чтобы радовать глаз. Но когда раскрываются розы – это захватывающее зрелище. Они словно вскипают, распускаются настоящими гроздьями, и наступает минута, когда на кустах больше цветков, чем листьев. Жаль, наряд этот недолговечен, но поскольку за лето происходит как минимум два цветения, на кустах всегда, за исключением какой-нибудь пары недель, остаются розы. Вчера я срезал два чудесных бутона и поставил их в стакане на комод, перед твоей фотографией (я имею в виду ту, где ты щекочешь внучку, ибо другая, пляжная, могла бы вызвать комментарии Керубины, моей домоправительницы, чего я хочу избежать), как скромный знак внимания пылающего чувством сердца.
Любовь, любовь моя, не забывай следить за трансаминазой. А у меня опять повышенная кислотность. До послезавтра и целую твои руки.
Э.С.
26 сентября
Дорогая!
После пережитого этой ночью волнения невозможно забыться сном. И вот я сижу, любимая, в семь часов утра и пытаюсь возобновить разговор с тобою. А все потому, что в полночь, когда Национальное радио начало выпуск новостей и, подняв глаза к луне, я поставил на проигрыватель пластинку Моцарта, я испытал истинное потрясение. Как передать тебе мои ощущения? Поначалу, в самые первые минуты, я перенес подлинную агонию. Сердце рвалось из груди, удары его были так тяжки и часты, что я подумал, мне может стать дурно. В ту же минуту я почувствовал тебя рядом и одновременно увидел нас обоих, силуэтами выписанных на фоне луны, лихорадочно внимающих тактам Моцарта. Как мог я писать тебе, что мне недоступна классика? Никто не вправе утверждать этого. Их доступность для нас – или наша для них – вопрос сосредоточенности. И Моцарт этой ночью был не только мэтром, он был нашим союзником. Я думал о тебе и знал, что ты думаешь обо мне, а Моцарт со своей прекрасной мелодией был посредником, способствующим нашему свиданию. Одно мгновение, любимая, я находился на верху блаженства. Я забыл, где нахожусь, вернее, здесь меня не было, я обретался подле тебя и пил твое дыхание. Я словно пребывал вне себя и одновременно оставался собой, любовался тобой и прислушивался к своим ощущениям, иными словами, испытал душевное раздвоение. Мне довелось стать разом и героем и статистом, и, когда музыка стихла, я был так очарован, что прошло несколько минут, прежде чем я смог шевельнуться.
С нетерпением жду твоего письма. Опьянение твоим явлением и сегодняшняя бессонница послужат извинением бессвязности моих строк. Единственное, что связно и несомненно в эту минуту, в которую солнце начинает золотить кроны сосен, – это моя любовь к тебе, с каждым днем все более глубокая, горячая, страстная. Твой
Э.С.
28 сентября
Любимая!
Твое сегодняшнее письмо было для меня как гром среди ясного неба. Я вынужден поставить под сомнение свою слепую веру в телепатическое общение. Как могла ты забыть о таком? Я понимаю, что суетливость жизни в большом городе, семейные заботы ставят тебя в положение, весьма далекое от затворнического уединения, в котором протекает мое существование. И все же причина, приводимая тобой, неубедительна: будто бы программа «Великие произведения» окончилась в первом часу и ты спохватилась, только когда время нашего свидания давно прошло. Так мало оно значило для тебя, Росио? Я понимаю, что в твоем положении, требующем абсолютного покоя, музыка, книги и телевидение составляют единственное развлечение, однако именно в силу своей исключительности наша романтическая встреча никак не могла быть тобой забыта. Прости, конечно, я говорю за себя, под действием своего эгоизма, моей безграничной любви, и не имею права требовать от тебя того же. Вот уже несколько недель ты присутствуешь во всех моих делах, я думаю о тебе ежечасно, одержим тобою, и во время свидания испытал настоящий экстаз. А сегодня читаю твои церемонные извиняющиеся строки, и все рушится в одно мгновение. Наша встреча оказалась иллюзией, опустошающим обманом. Вернее, ее просто не было, потому что ты… забыла. Неужели ты не нашла более милосердного способа сообщить мне об этом? Согласен, в любви лицемерно все, что не откровенно, не только ложь, но и то, о чем не было сказано, однако в иных обстоятельствах, мне думается, боль, которую причиняют слова, могла бы извинить сострадательное молчание. Я хотел бы найти тебе оправдание, но волнение и обида затрудняют мне эту задачу. А то, что причиной забывчивости стал телевизор, этот обыкновенно презираемый тобой ящик, только увеличивает мое разочарование. Согласен, во мне есть что-то от мазохиста, но что, ответь, останется человеку, если он откажется от удовольствия посочувствовать самому себе, ощутить себя жертвой?
Я опустошен, Росио. Когда в душе царит уныние, закаты солнца в Креманесе кажутся траурными. Люди легкомысленно говорят «солнце закатилось», но никто на самом деле не видел, чтобы оно закатывалось. И только я, дорогая, каждый вечер вижу, как оно буквально закатывается за Пико-Альтуна, когда гребни горы принимаются грызть его с основания и в считанные секунды пожирают совсем, оставляя меня погруженным в сумеречное отчаяние.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32