Свет за дверью был приглушенный, окрашенный в разные цвета, словно помещение освещалось елочными гирляндами, и я разглядел за дверью кружащиеся в танце силуэты.
– Осторожно, – пробормотал я. – Не давай музыке захватить себя, – я сделал еще вдох и шагнул через порог.
Помещение, в котором мы оказались, больше всего напоминало отель времен славных двадцатых годов. Блин, да это, возможно, так и было, если отель просел в землю, чуть покосившись при этом набок, а после его украсили в стиле, не имеющим ничего общего с человеческой культурой. Впрочем, чем бы раньше не служило это место, оно явно предназначалось для танцев. Пол был вымощен розовым мрамором, понижавшимся в нескольких местах невысокими ступенями. И на этой мраморной поверхности танцевали Зимние Сидхе.
Назвать это зрелище красивым было бы преуменьшением. Блин, это было бы все равно, что не сказать ничего. Мужчины и женщины словно попали сюда из мюзикла сороковых годов: чулки, юбки до колена, армейская и флотская форма тех лет... Прически и стрижки тоже вполне укладывались бы в тот стиль, если только не обращать внимания на цвет волос. Первая девица-сидхе, попавшаяся мне на глаза, щеголяла волосами купоросно-синего цвета, да и остальные не уступали ей в этом с их золотыми, серебряными и любыми другими локонами. Там и здесь вспыхивали бликами самоцветы украшений, продетых в уши, брови или губы, а вокруг танцоров переливался завораживающий нимб, имеющий у каждого свое неповторимое сочетание цветов – корона энергии, магической силы сидхе.
Впрочем, даже без этой ауры завораживало даже то, как они двигались, и я с трудом заставил себя отвести взгляд от этой картины: мелькнувших на мгновение из-под разметавшихся в повороте юбок безупречных ног, выгнувшегося в сильных мужских руках тела, переливавшихся в свете разноцветных огней волос. Среди танцующих не нашлось бы ни одного, по сравнению с которым топ-модели с обложек журналов не показались бы посмешищем.
В отличие от меня Билли не такой параноик: он восхищенно глазел на танцующих широко открытыми глазами. Я толкнул его бедром с силой, от которой у него клацнули зубы; он встрепенулся и виновато покосился на меня.
Я еще раз оторвал взгляд от танцующих – пар двадцати-двадцати пяти – и принялся изучать остальную часть зала.
С одной стороны помещения возвышалась эстрада, на которой играл оркестр. Музыканты во фраках были смертными и казались нормальными людьми – то есть, почти уродами по сравнению с танцорами, для которых они играли. Приглядевшись, я заметил, что вид и у мужчин, и женщин-музыкантов изможденный, голодный. Их фраки пропитались потом, волосы висели немытыми, неопрятными прядями, а на лодыжке у каждого обнаружился серебряный браслет, и соединявшая браслеты цепь вилась по эстраде у них под ногами. Впрочем, огорчения от этого они не выказывали – скорее, наоборот. Музыка, похоже, захватила их, и они вкладывались в нее целиком, без остатка. И играли они классно – на уровне лучших джаз-банд, какие мне только приходилось слышать.
Это не отменяло того факта, что они оказались в плену у фэйре. Однако самих их это, похоже, не беспокоило. Музыка заполняла огромный каменный зал, стряхивая пыль с высокого, скрывавшегося в темноте потолка.
С противоположной от эстрады стороны зала пол, понижаясь, превращался в бассейн, заполненный водой – во всяком случае, на вид эта жидкость показалась мне водой, черной и неестественно неподвижной. На моих глазах поверхность воды всколыхнулась, словно в глубине ее кто-то двигался. На темной поверхности заиграли разноцветные блики, и мне начало казаться, что это все-таки не вода. Или не совсем вода. По моей спине снова пробежал холодок.
Напротив меня на полу возвышались ярусами помосты, на каждом из которых стояло по столику с неяркой лампой под зеленым абажуром. На самом высоком помосте стояло единственное кресло со спинкой в форме снежинки, изваянное из какого-то напоминавшего серебро материала. В кресле никто не сидел.
Ударник отбарабанил короткое соло, и оркестр разом стих, оставив только одного трубача. Музыканты облегченно откинулись на спинки стульев, пара из них просто сползла на пол, а трубач все играл, и Зимние Сидхе танцевали. Это был мужчина среднего возраста, немного раздавшийся в поясе, и лицо его по мере того, как тянулось его соло, багровело все сильнее.
А потом и танец остановился. Один за другим поворачивали сидхе свои прекрасные лица к эстраде, с любопытством глядя на продолжавшего играть солиста. Глаза их блестели в неярком свете.
Трубач все играл, но мне показалось, что что-то не так. Лицо его потемнело еще сильнее, и вены на горле и висках набухли и пульсировали. Глаза полезли из глазниц, потом его начало трясти. Секундой спустя труба всхрапнула и стихла. Мужчина оторвался губами от мундштука, и я увидел, как он силится вздохнуть – безуспешно. Он дернулся, застыл, и глаза его закатились. Труба выскользнула у него из пальцев, и он упал – сначала на колени, потом медленно завалился набок, на пол эстрады. Глаза его остались открыты, но смотрели в пустоту. Он еще раз дернулся, всхрапнул и застыл.
Среди сидхе пробежал ропот, и я оглянулся. Толпа расступалась, пропуская кого-то из глубины; мужчины склонялись в поклоне, женщины приседали в реверансе. К упавшему музыканту медленно подошла высокая девушка – бледная, безукоризненно-прекрасная, ужасно напоминающая Мэб, какой та была, наверное, лет в шестнадцать. На этом сходство кончалось.
Она казалась молодой. Достаточно молодой, чтобы заставлять мужчину краснеть, поймав себя на непристойных мыслях, но достаточно взрослой, чтобы заставить его думать об этом. Волосы ее были заплетены в несколько длинных косиц, каждая из которых имела свой цвет от темно-синего до светло-зеленого и даже ярко-белого, так что в целом казалось, будто волосы ее изваяны из льда. На ней были кожаные штаны темно-синего цвета с разрезами от колена до бедра и такие же туфли. Белая футболка обтягивала ее достаточно туго, чтобы острые соски выпячивались сквозь тонкую ткань, обрамляя надпись: «ГОЛОВУ ДОЛОЙ!» Низ футболки она подвязала выше пупка, в котором блестела какая-то серебряная бранзулетка.
Она подошла к упавшему музыканту с текучей грацией, с бездумной, небрежной чувственностью, заставившую мои мужские гормоны вести себя так, как это заблагорассудится им, а не мне. Она перешагнула через него, опустилась на корточки и лениво провела длинными перламутровыми ногтями по его груди. Он не пошевелился. Не вздохнул.
Девушка облизнула губы, скривившиеся в ленивой улыбке, потом нагнулась и поцеловала труп в мертвые губы. Я увидел, как по телу ее пробежала судорога неподдельного наслаждения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93
– Осторожно, – пробормотал я. – Не давай музыке захватить себя, – я сделал еще вдох и шагнул через порог.
Помещение, в котором мы оказались, больше всего напоминало отель времен славных двадцатых годов. Блин, да это, возможно, так и было, если отель просел в землю, чуть покосившись при этом набок, а после его украсили в стиле, не имеющим ничего общего с человеческой культурой. Впрочем, чем бы раньше не служило это место, оно явно предназначалось для танцев. Пол был вымощен розовым мрамором, понижавшимся в нескольких местах невысокими ступенями. И на этой мраморной поверхности танцевали Зимние Сидхе.
Назвать это зрелище красивым было бы преуменьшением. Блин, это было бы все равно, что не сказать ничего. Мужчины и женщины словно попали сюда из мюзикла сороковых годов: чулки, юбки до колена, армейская и флотская форма тех лет... Прически и стрижки тоже вполне укладывались бы в тот стиль, если только не обращать внимания на цвет волос. Первая девица-сидхе, попавшаяся мне на глаза, щеголяла волосами купоросно-синего цвета, да и остальные не уступали ей в этом с их золотыми, серебряными и любыми другими локонами. Там и здесь вспыхивали бликами самоцветы украшений, продетых в уши, брови или губы, а вокруг танцоров переливался завораживающий нимб, имеющий у каждого свое неповторимое сочетание цветов – корона энергии, магической силы сидхе.
Впрочем, даже без этой ауры завораживало даже то, как они двигались, и я с трудом заставил себя отвести взгляд от этой картины: мелькнувших на мгновение из-под разметавшихся в повороте юбок безупречных ног, выгнувшегося в сильных мужских руках тела, переливавшихся в свете разноцветных огней волос. Среди танцующих не нашлось бы ни одного, по сравнению с которым топ-модели с обложек журналов не показались бы посмешищем.
В отличие от меня Билли не такой параноик: он восхищенно глазел на танцующих широко открытыми глазами. Я толкнул его бедром с силой, от которой у него клацнули зубы; он встрепенулся и виновато покосился на меня.
Я еще раз оторвал взгляд от танцующих – пар двадцати-двадцати пяти – и принялся изучать остальную часть зала.
С одной стороны помещения возвышалась эстрада, на которой играл оркестр. Музыканты во фраках были смертными и казались нормальными людьми – то есть, почти уродами по сравнению с танцорами, для которых они играли. Приглядевшись, я заметил, что вид и у мужчин, и женщин-музыкантов изможденный, голодный. Их фраки пропитались потом, волосы висели немытыми, неопрятными прядями, а на лодыжке у каждого обнаружился серебряный браслет, и соединявшая браслеты цепь вилась по эстраде у них под ногами. Впрочем, огорчения от этого они не выказывали – скорее, наоборот. Музыка, похоже, захватила их, и они вкладывались в нее целиком, без остатка. И играли они классно – на уровне лучших джаз-банд, какие мне только приходилось слышать.
Это не отменяло того факта, что они оказались в плену у фэйре. Однако самих их это, похоже, не беспокоило. Музыка заполняла огромный каменный зал, стряхивая пыль с высокого, скрывавшегося в темноте потолка.
С противоположной от эстрады стороны зала пол, понижаясь, превращался в бассейн, заполненный водой – во всяком случае, на вид эта жидкость показалась мне водой, черной и неестественно неподвижной. На моих глазах поверхность воды всколыхнулась, словно в глубине ее кто-то двигался. На темной поверхности заиграли разноцветные блики, и мне начало казаться, что это все-таки не вода. Или не совсем вода. По моей спине снова пробежал холодок.
Напротив меня на полу возвышались ярусами помосты, на каждом из которых стояло по столику с неяркой лампой под зеленым абажуром. На самом высоком помосте стояло единственное кресло со спинкой в форме снежинки, изваянное из какого-то напоминавшего серебро материала. В кресле никто не сидел.
Ударник отбарабанил короткое соло, и оркестр разом стих, оставив только одного трубача. Музыканты облегченно откинулись на спинки стульев, пара из них просто сползла на пол, а трубач все играл, и Зимние Сидхе танцевали. Это был мужчина среднего возраста, немного раздавшийся в поясе, и лицо его по мере того, как тянулось его соло, багровело все сильнее.
А потом и танец остановился. Один за другим поворачивали сидхе свои прекрасные лица к эстраде, с любопытством глядя на продолжавшего играть солиста. Глаза их блестели в неярком свете.
Трубач все играл, но мне показалось, что что-то не так. Лицо его потемнело еще сильнее, и вены на горле и висках набухли и пульсировали. Глаза полезли из глазниц, потом его начало трясти. Секундой спустя труба всхрапнула и стихла. Мужчина оторвался губами от мундштука, и я увидел, как он силится вздохнуть – безуспешно. Он дернулся, застыл, и глаза его закатились. Труба выскользнула у него из пальцев, и он упал – сначала на колени, потом медленно завалился набок, на пол эстрады. Глаза его остались открыты, но смотрели в пустоту. Он еще раз дернулся, всхрапнул и застыл.
Среди сидхе пробежал ропот, и я оглянулся. Толпа расступалась, пропуская кого-то из глубины; мужчины склонялись в поклоне, женщины приседали в реверансе. К упавшему музыканту медленно подошла высокая девушка – бледная, безукоризненно-прекрасная, ужасно напоминающая Мэб, какой та была, наверное, лет в шестнадцать. На этом сходство кончалось.
Она казалась молодой. Достаточно молодой, чтобы заставлять мужчину краснеть, поймав себя на непристойных мыслях, но достаточно взрослой, чтобы заставить его думать об этом. Волосы ее были заплетены в несколько длинных косиц, каждая из которых имела свой цвет от темно-синего до светло-зеленого и даже ярко-белого, так что в целом казалось, будто волосы ее изваяны из льда. На ней были кожаные штаны темно-синего цвета с разрезами от колена до бедра и такие же туфли. Белая футболка обтягивала ее достаточно туго, чтобы острые соски выпячивались сквозь тонкую ткань, обрамляя надпись: «ГОЛОВУ ДОЛОЙ!» Низ футболки она подвязала выше пупка, в котором блестела какая-то серебряная бранзулетка.
Она подошла к упавшему музыканту с текучей грацией, с бездумной, небрежной чувственностью, заставившую мои мужские гормоны вести себя так, как это заблагорассудится им, а не мне. Она перешагнула через него, опустилась на корточки и лениво провела длинными перламутровыми ногтями по его груди. Он не пошевелился. Не вздохнул.
Девушка облизнула губы, скривившиеся в ленивой улыбке, потом нагнулась и поцеловала труп в мертвые губы. Я увидел, как по телу ее пробежала судорога неподдельного наслаждения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93