Возчик зычно покрикивал: «Пошла-а, па-а-адла!», лошаденка тяжело переводила дух.
Из-под кручи шурин глядел вслед поднимавшейся по склону повозке, старателям, все еще толкавшим ее, и красноглазому орлу, распростершему крылья над женским телом; цементный, твердый, непоколебимый орел вдруг чем-то напомнил ему Азраила . «Ах, сукины дети, не надо им было толкать!» – воскликнул он про себя.
34
Дождь опять усилился, и телега покатила быстрее. Пелена дождя, словно седой дым, приглушила пеструю осеннюю расцветку деревьев. Усталая лошадь, всхрапывая, тянула за собой груженную орлом подводу, а тот сидел, растопырив неспособные к полету крылья, с пустым стеклянным взором, вцепившись грубыми когтями в цементную подставку, и с бездыханного клюва, словно из носа инвалида, стекали капли воды.
Повозка доехала до дома. Все, что там выгрузили раньше, оказалось под дождем. Электрические и керосиновые приборы были в картонных коробках, кресла укутаны в нейлон, но труба и комплект джазовых барабанов, вазы и уцелевшие лебедь, ангел и павлин остались без защиты. Усталые носильщики, сгрузив свою ношу, разошлись попить чайку, уютно посидеть часок, но тут разразился ливень, да такой сильный, что они решили переждать, полагая, что дождь кратковременный. Однако тот не прекращался. Усталость склоняла носильщиков к лени, лень подсказывала ожидание, а ожидание призывало смириться с неизбежностью – словом, они остались там, где были. Напридумывали себе отговорок. Одни говорили, что нейлоновые чехлы не позволят воде попортить кресла. Другие замечали, что утварь в картонных коробках не пострадает, поскольку вся она эмалированная и уложена в пластиковые пакеты. Третьи напоминали, что дождь попадает лишь на картонную упаковку, а она для того и предназначена, чтобы предохранять от повреждений. К тому же к мокрому картону прикасаться вообще нельзя: он немедленно расползется. Кто-то из носильщиков, правда, сказал:
– Бедняга, все, что у него было, дождем смыло! Но другие хором отвечали:
– Это пыль да грязь смыло! – и весело смеялись при этом.
Дождь вымыл цветное стекло подвесок и абажуров на светильниках, сверкающим потоком промчался по полированной медной тубе и принялся колотить по барабанам, колотить так упорно и настойчиво, что туго натянутая кожа не выдержала, прорвалась – и барабаны сразу лишились голоса, так как вода залила им все нутро.
Прибывший с телегой возчик огляделся – никого. Он крикнул – никто не отзывался. Слышно было только, как дождь стучит по упаковке грузов, по джазовым медным тарелкам, по тубе. Возчик привязал повод к стволу орехового дерева – не облетевшая еще листва прикроет хоть немного лошадь от дождя, – потом хорошенько укрепил колеса осколками камней, чтобы повозка не покатилась, если коняга пошевелится. После этого он забрался под телегу и скорчился там, полагая, что спрятался от ливня, но дождь потек по орлиному туловищу, просочился через щели в днище телеги и добрался-таки до возчика. Тот поднял голову, желая поглядеть, откуда же берется вода. Под арбой, на большом кругляке между двух ее колес, была картина, изображавшая битву Ростама с Белым Дивом. Возчик загляделся было на нее, но в этот момент лошадь наложила навозу, поднялась вонь… Возчик отвернулся. Дождь не унимался. И тут вдалеке, за завесой дождя, взору его предстала какая-то копошащаяся в холодной серой пелене на косогоре фигура. Вот она отделилась от склона холма, стала приближаться…
Это был крестьянин. Он упорно стремился вперед, чтобы упиться завистью деревни, но увы! Проливной дождь, промочивший его насквозь, приведший в негодность проселочную дорогу (тут образовались промоины, там – рытвины и завалы), не дал ему спокойно и вовремя добраться до деревни и насладиться ахами и охами односельчан; дождь – он сам видел – погубил павлина, опрокинул подводу. А теперь непогода разогнала по углам весь деревенский люд, всех этих жалких нищих, забившихся в свои глиняные лачуги.
Крестьянин подошел совсем близко, огляделся по сторонам и направился к повозке, но взгляд его блуждал поверху. Он видел орла, но не замечал возчика под телегой. Теперь он стоял возле самого колеса, так что возчику были видны только ноги, совершенно мокрые, зато было слышно, как обладатель ног прохрипел: «А, ты прибыл? Отлично!» Потом человек вскарабкался на телегу. Возчик метнул взгляд на камни, подложенные под колеса: не дай Бог, подвода стронется с места. Но камни стояли намертво. Он пробормотал про себя: «Да кто ж ты такой, мерзавец, чего же ты в такой проливень лезешь не под телегу, а на нее, чего тебе там понадобилось?…» Но тут человек, испустив рык, спрыгнул с телеги вниз. Комья грязи полетели у него из-под ног прямо в лицо возчику, однако возглас «Ах ты, дурак поганый!» потонул в воплях и хохоте человека, который горланил:
– Давай, дождь, лей шибче! Круши все подряд! Ишь чего надумал… Да я опять куплю, всего накуплю сызнова!
Возчик отер глаза от грязи и увидел, как человек, грозя кулаком то ли небу, то ли тучам, скачет на месте. Потом он лихо подбоченился и замер посреди мутных луж, тряхнул головой, повернулся кругом и, не разжимая кулаков, заложил руки за спину. И тут заметил, что весь вымок, что брюки у него до колен перепачканы глиной. Возчику, прятавшемуся под телегой, человек под дождем представлялся полным безумцем, но он был так захвачен неожиданным зрелищем, что не в силах был даже усмехаться или качать головой. Он видел, как человек, постояв немного неподвижно, снова дернулся и завопил:
– Эй, где вы? Сюда! Нане-Али! Староста! Идите сюда! Куда разбежались?
И стал плясать между тюков и мебели, прыгая по глине под проливным дождем, словно петарда, подскакивал, кричал, тискал грудь одной статуи, цеплялся за крепкий гипсовый клюв другой, бил рукой по барабану. Вышедший из строя барабан не издал ни звука, просто повалился в грязь. А человек плясал и плясал, припевая все одно и то же: «Где вы есть? Сюда идите!» Но никто не показывался. Тогда, задыхаясь, он бросился в золоченое кресло, укрытое нейлоном. Ведь он совершил дальний путь, одолел крутой подъем, а тут еще эти пляски… Он еле переводил дух. Но, увидев тубу, которую поливал дождь, он опять вскочил, поднял ее, просунул руки в свернутое кольцом медное тело, а раструб утвердил на плече и начал изо всех сил дуть в мундштук, заставляя тубу подать голос. Раздавшиеся звуки не были похожи ни на звучание музыкального инструмента, ни на крик животного, но возчику они напомнили рев охрипшего осла, а самому крестьянину казались подобными зову трубы Эсрафила . Во всяком случае, под этот мотив он почувствовал, что начинает жить заново. Он закричал:
– Эгей, Али, глянь – дудочка! Дудочка для тебя, беги скорее!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
Из-под кручи шурин глядел вслед поднимавшейся по склону повозке, старателям, все еще толкавшим ее, и красноглазому орлу, распростершему крылья над женским телом; цементный, твердый, непоколебимый орел вдруг чем-то напомнил ему Азраила . «Ах, сукины дети, не надо им было толкать!» – воскликнул он про себя.
34
Дождь опять усилился, и телега покатила быстрее. Пелена дождя, словно седой дым, приглушила пеструю осеннюю расцветку деревьев. Усталая лошадь, всхрапывая, тянула за собой груженную орлом подводу, а тот сидел, растопырив неспособные к полету крылья, с пустым стеклянным взором, вцепившись грубыми когтями в цементную подставку, и с бездыханного клюва, словно из носа инвалида, стекали капли воды.
Повозка доехала до дома. Все, что там выгрузили раньше, оказалось под дождем. Электрические и керосиновые приборы были в картонных коробках, кресла укутаны в нейлон, но труба и комплект джазовых барабанов, вазы и уцелевшие лебедь, ангел и павлин остались без защиты. Усталые носильщики, сгрузив свою ношу, разошлись попить чайку, уютно посидеть часок, но тут разразился ливень, да такой сильный, что они решили переждать, полагая, что дождь кратковременный. Однако тот не прекращался. Усталость склоняла носильщиков к лени, лень подсказывала ожидание, а ожидание призывало смириться с неизбежностью – словом, они остались там, где были. Напридумывали себе отговорок. Одни говорили, что нейлоновые чехлы не позволят воде попортить кресла. Другие замечали, что утварь в картонных коробках не пострадает, поскольку вся она эмалированная и уложена в пластиковые пакеты. Третьи напоминали, что дождь попадает лишь на картонную упаковку, а она для того и предназначена, чтобы предохранять от повреждений. К тому же к мокрому картону прикасаться вообще нельзя: он немедленно расползется. Кто-то из носильщиков, правда, сказал:
– Бедняга, все, что у него было, дождем смыло! Но другие хором отвечали:
– Это пыль да грязь смыло! – и весело смеялись при этом.
Дождь вымыл цветное стекло подвесок и абажуров на светильниках, сверкающим потоком промчался по полированной медной тубе и принялся колотить по барабанам, колотить так упорно и настойчиво, что туго натянутая кожа не выдержала, прорвалась – и барабаны сразу лишились голоса, так как вода залила им все нутро.
Прибывший с телегой возчик огляделся – никого. Он крикнул – никто не отзывался. Слышно было только, как дождь стучит по упаковке грузов, по джазовым медным тарелкам, по тубе. Возчик привязал повод к стволу орехового дерева – не облетевшая еще листва прикроет хоть немного лошадь от дождя, – потом хорошенько укрепил колеса осколками камней, чтобы повозка не покатилась, если коняга пошевелится. После этого он забрался под телегу и скорчился там, полагая, что спрятался от ливня, но дождь потек по орлиному туловищу, просочился через щели в днище телеги и добрался-таки до возчика. Тот поднял голову, желая поглядеть, откуда же берется вода. Под арбой, на большом кругляке между двух ее колес, была картина, изображавшая битву Ростама с Белым Дивом. Возчик загляделся было на нее, но в этот момент лошадь наложила навозу, поднялась вонь… Возчик отвернулся. Дождь не унимался. И тут вдалеке, за завесой дождя, взору его предстала какая-то копошащаяся в холодной серой пелене на косогоре фигура. Вот она отделилась от склона холма, стала приближаться…
Это был крестьянин. Он упорно стремился вперед, чтобы упиться завистью деревни, но увы! Проливной дождь, промочивший его насквозь, приведший в негодность проселочную дорогу (тут образовались промоины, там – рытвины и завалы), не дал ему спокойно и вовремя добраться до деревни и насладиться ахами и охами односельчан; дождь – он сам видел – погубил павлина, опрокинул подводу. А теперь непогода разогнала по углам весь деревенский люд, всех этих жалких нищих, забившихся в свои глиняные лачуги.
Крестьянин подошел совсем близко, огляделся по сторонам и направился к повозке, но взгляд его блуждал поверху. Он видел орла, но не замечал возчика под телегой. Теперь он стоял возле самого колеса, так что возчику были видны только ноги, совершенно мокрые, зато было слышно, как обладатель ног прохрипел: «А, ты прибыл? Отлично!» Потом человек вскарабкался на телегу. Возчик метнул взгляд на камни, подложенные под колеса: не дай Бог, подвода стронется с места. Но камни стояли намертво. Он пробормотал про себя: «Да кто ж ты такой, мерзавец, чего же ты в такой проливень лезешь не под телегу, а на нее, чего тебе там понадобилось?…» Но тут человек, испустив рык, спрыгнул с телеги вниз. Комья грязи полетели у него из-под ног прямо в лицо возчику, однако возглас «Ах ты, дурак поганый!» потонул в воплях и хохоте человека, который горланил:
– Давай, дождь, лей шибче! Круши все подряд! Ишь чего надумал… Да я опять куплю, всего накуплю сызнова!
Возчик отер глаза от грязи и увидел, как человек, грозя кулаком то ли небу, то ли тучам, скачет на месте. Потом он лихо подбоченился и замер посреди мутных луж, тряхнул головой, повернулся кругом и, не разжимая кулаков, заложил руки за спину. И тут заметил, что весь вымок, что брюки у него до колен перепачканы глиной. Возчику, прятавшемуся под телегой, человек под дождем представлялся полным безумцем, но он был так захвачен неожиданным зрелищем, что не в силах был даже усмехаться или качать головой. Он видел, как человек, постояв немного неподвижно, снова дернулся и завопил:
– Эй, где вы? Сюда! Нане-Али! Староста! Идите сюда! Куда разбежались?
И стал плясать между тюков и мебели, прыгая по глине под проливным дождем, словно петарда, подскакивал, кричал, тискал грудь одной статуи, цеплялся за крепкий гипсовый клюв другой, бил рукой по барабану. Вышедший из строя барабан не издал ни звука, просто повалился в грязь. А человек плясал и плясал, припевая все одно и то же: «Где вы есть? Сюда идите!» Но никто не показывался. Тогда, задыхаясь, он бросился в золоченое кресло, укрытое нейлоном. Ведь он совершил дальний путь, одолел крутой подъем, а тут еще эти пляски… Он еле переводил дух. Но, увидев тубу, которую поливал дождь, он опять вскочил, поднял ее, просунул руки в свернутое кольцом медное тело, а раструб утвердил на плече и начал изо всех сил дуть в мундштук, заставляя тубу подать голос. Раздавшиеся звуки не были похожи ни на звучание музыкального инструмента, ни на крик животного, но возчику они напомнили рев охрипшего осла, а самому крестьянину казались подобными зову трубы Эсрафила . Во всяком случае, под этот мотив он почувствовал, что начинает жить заново. Он закричал:
– Эгей, Али, глянь – дудочка! Дудочка для тебя, беги скорее!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47