– Не делайте этого, – неожиданно сказала Татьяна Львовна, не поднимая головы и продолжая писать. – Это вредно для суставов.
– Да! – Мама смутилась еще больше и, видно, передумала сказать то, что хотела. – Но так все же нельзя, – вернулась она к старой теме, в которой чувствовала себя увереннее. – Мы с Колей привезем вам немножко дров, уж не обижайтесь, что мало, несколько поленьев, и все-таки!
– Ой! – обрадовалась Татьяна Львовна. – Как я благодарна. Вы знаете, ведь меня обокрали! – Мама сделала испуганное лицо, но старушка замотала головой. – Нет, нет, не думайте ничего плохого, просто исполком привез мне дрова, их распилили, раскололи, все честь честью. Но я их оставила на улице. Во дворе. К утру ничего не осталось, понимаете? И больше пока не дают! А чернила замерзают. Видите, пишу карандашом?
– Что – чернила! Вы же тут целый день. Простынете!
– А дети? А книги?
Мама улыбнулась.
– Дети придут и уйдут, а книги не замерзнут.
– Да вы что! – вскричала Татьяна Львовна. – Книги страдают не меньше людей. Только сказать не могут, поверьте. Клей в корешках рассыпается, бумага пухнет, совсем как человек от голода – ведь осенью здесь было сыро. И вообще! Как человек виноват перед ними! Мы в Ленинграде топили книгами печки, сердце кровью обливается, а что делать – ни еду сварить, ни согреться. Вот я и решила тут: в библиотеку, и непременно детскую, вы понимаете?
– А как же балет? – не выдержала мама.
– Тс-с! – старушка смешно скорчила лицо, будто ей кисло стало. – Не надо, не надо, откуда вы узнали, сейчас не до него, и потом я стара!
Последние слова она произнесла, округлив глаза.
– В тридцатом, – сказала мама, волнуясь, но уже не щелкая пальцами, – я смотрела в Мариинке «Щелкунчик»!
– Нет, нет, – замахала руками Татьяна Львовна, – я уже не танцевала, и прошу вас – ни слова, ни слова! Не трогайте меня!
Мама извинилась, мы бочком отошли к двери.
Татьяна Львовна сидела, нахохлившись, опустив голову в большой шапке, и не смотрела на нас.
– Обиделась, – сказала мама, когда мы вышли на улицу, и вздохнула. – А за что? Что я такого спросила? Сказала?
Кому она говорила? Мне? Но что я мог ей ответить, чем успокоить? Я ведь и сам не разобрался, за что вдруг обиделась Татьяна Львовна. Артур сам сказал, что тайны тут никакой нет, стоило ли вешать голову?
Нелегко понять этих взрослых! То смеются, шутят, а то сердятся без всякой причины.
А мама все вздыхала. Молчала и вздыхала.
Мы вернулись домой, мама сняла с гвоздя мои санки – они висели на стене, чтобы не занимать лишнее место, и мы принялись укладывать на них дрова.
– Бабушке не говори, – попросила мама. Бабушка куда-то ушла, сейчас не помню, одним словом, ее не было дома.
– Что ей, жалко? – спросил я. Ясное дело, бабушка бы не стала возражать, узнай, куда мы хотим отвезти санки дров из нашего не очень-то значительного запаса.
Мама промолчала, и, как всегда бывает, когда люди хотят что-нибудь утаить, сразу за калиткой мы столкнулись с бабушкой.
мама неловко, стараясь не глядеть на нее, объяснила, куда и зачем мы собрались.
– Охо-хо! – вздохнула бабушка. – Без дров-то она еще сдюжит, а вот без еды…
– Сейчас все плохо живут, – ответила мама, думая, что бабушка это просто так говорит, вообще.
Бабушка хмыкнула.
– Все-то все, – ответила она, – да я вот сегодня поутру на рынке была. Вижу – библиотекарша свою перелину продает. Продала. Может, девочке какой на юбчонку, может, еще на что – взяла одна колхозница.
– Выходит, с себя продает? – спросила мама.
– То-то и оно, – сказала бабушка.
И тут сообразил я.
– А помните, еще воротник был. Так его нет.
– И воротник, значит. Скоро совсем разденется.
Она покачала головой, повздыхали обе.
– А может быть… – начала бабушка, но мама ее перебила:
– Нет, нет! Не примет. – И вздохнула. – Балерина ведь! Артистка! Гордая! И так обиделась, не знаю за что.
Бабушка ушла домой, а мы, подгоняя друг друга, покатили санки к библиотеке, опасаясь, как бы она не закрылась.
Уже стемнело, фонари не горели по правилам военного времени, и только рассеянный свет снега помогал различить дорогу, окруженную черными силуэтами домов, в которых люди аккуратно соблюдали светомаскировку.
Окна в библиотеке тоже были черны, и я уже принялся ругать себя и маму за ненужную торопливость, но мама дернула ручку, и нас ослепил яркий свет.
– Скорее, – услышал я знакомый голос.
Но легко сказать, труднее сделать. Мы завозились в дверях, втаскивая санки, они за что-то зацепились, пришлось побарахтаться, а когда дверь за нами закрылась, мама решила необходимым объяснить:
– У нас светомаскировка не строгая, мы же в тылу.
Но Татьяна Львовна будто не слышала. Она стояла, опершись рукой о прилавок с книгами, одну половину ее лица скрывала густая тень, вторая, освещенная настольной лампой, казалась очень желтой, пергаментной, иссеченной множеством неглубоких морщинок, и глаз – вспыхивал, подсвеченный сбоку, серого, даже стального цвета глаз, – другой только изредка мерцал во тьме.
Она точно и не прощалась с нами, а ждала нашего возвращения и приготовилась продолжить прерванный разговор.
– Хотите, – спросила она, едва мы втащили санки, – я прочту вам стихи.
Мы остановились – мама в старом бабушкином платке и довоенном драповом пальтишке, и я в желтой шубейке с леопардовыми пятнами, подарке американцев, полученном по ордеру. Признаться честно, нам было не до стихов, потому что я еще не доучил уроки, а у мамы невпроворот домашних забот, но мы будто по команде повернулись к старушке: уж очень необычный, даже, пожалуй, торжественный был у нее вид. К тому же свет лампы, отражаясь в полированных стенах, множился десятками светящихся пятен – все это походило на какое-то таинственное священнодействие, на молитву или на какой-то концерт, куда приглашены всего двое – мама и я.
В тиши, пронизанной клубками света, голос Татьяны Львовны вначале показался мне несколько скрипучим и чужим, но тут же я забыл об этом, потому что стихотворение завораживало неизвестными мне словами и жизнью, которая совсем не походила на мою.
Из рая детского житья
Вы мне привет прощальный шлете,
Неизменившие друзья
В потертом, красном переплете.
Чуть легкий выучен урок,
Бегу тотчас же к вам, бывало.
– Уж поздно! – Мама, десять строк!.. –
Но, к счастью, мама забывала.
Дрожат на люстрах огоньки…
Как хорошо за книгой дома!
Под Грига, Шумана и Кюи
Я узнавала судьбы Тома.
Темнеет… В воздухе свежо…
Том в счастье с Бэкки полон веры.
Вот с факелом Индеец Джо
Блуждает в сумраке пещеры…
Кладбище… Вещий крик совы…
(Мне страшно!) Вот летит чрез кочки
Приемыш чопорной вдовы,
Как Диоген, живущий в бочке.
Светлеет солнца тронный зал,
Над стройным мальчиком – корона…
Вдруг – нищий!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22