Согласен?
— А не брешешь ты, дед?
— Молод ты мне брехню задавать! По-настоященски выпороть тебя за такие подобные!.. Одна сучка брешет, а я вправду говорю. Мне с тобой торговаться вовсе без надобности, оставайся тут, коли охота!…
И пошел к плетню, мелькая полосатыми портами.
Петька догнал, уцепился за рукав.
— Погоди, дедушка!..
— Неча годить. Желаешь с нами идтить — в добрый час, а нет, так баба с возу — кобыле легче!..
— Пойду я, дедушка. А когда?
— Про то речь после держать будем. Ты заходи нынче к нам ввечеру, мы на гумне с Яшей будем.
VI
Александр Четвертый испокон века старичишка забурунный, во хмелю дурной, а в трезвом виде человек первого сорта. Фамилии его никто не помнит. Давненько, когда пришел со службы из Иваново-Вознесенска, где постоем стояла казачья сотня, под пьянку заявил на станичном сходе старикам:
— У вас царь Александр Третий, ну а я хоть и не царь, а все-таки Александр Четвертый, и плевать мне на вашего царя!..
По постановлению схода лишили его казачьего звания и земельного пая, всыпали на станичном майдане пятьдесят розог за неуважение к высочайшему имени, а дело постановили замять. Но Александр Четвертый, натягивая штаны, низко поклонился станичникам на все четыре стороны и, застегивая последнюю пуговицу, сказал:
— Премного благодарствую, господа старики, а только я этим ничуть не напужанный!..
Станичный атаман атаманской насекой стукнул:
— Коли не напужанный — еще подбавить!..
После подбавления Александр не разговаривал. На руках его отнесли домой, но прозвище Четвертый осталось за ним до самой смерти.
Пришел Петька к Александру Четвертому перед вечером. В хате пусто. В сенцах муругая коза гложет капустные кочерыжки. По двору прошел к гуменным воротцам — открыты настежь. Из клуни простуженный голосок деда:
— Сюда иди, паренек!
Подошел Петька, поздоровался, а дед и не смотрит. Из камня мастерит молотилку, рубцы выбивает, стоя на коленях. Брызжут из-под молота ошкребки серого камня и зеленоватые искры огня. Возле веялки сын деда, Яков, головы не поднимая, хлопочет, постукивает, прибивая к бортам оборванную жесть.
«К чему хозяйствуют-то, в зиму глядя?» — подумал Петька, а дед стукнул последний раз молотком, сказал, не глядя на Петьку:
— Хотим оставить старухе все хозяйство в справности. Она у меня бедовая, чуть что — крику не оберешься! Может, кинул бы свою справу, как есть, но опасаюсь, что нареканиев много будет. Ушли такие-сякие, скажет, а дома хоть и травушка не расти!..
Смеются у деда глаза. Встал, похлопал Петьку по шее, сказал Якову:
— Кончай базар, Яша! Давай вот с постоваловым сынком потолкуем насчет иного-прочего.
Выплюнул Яков изо рта на ладонь мелкие гвоздочки, которыми жесть на веялке прибивал, подошел к Петьке, губы в улыбку растягивая:
— Здорово, красненький!
— Здравствуй, Яков Александрович!
— Ну, как, надумал с нами уходить?
— Я вчера деду Александру сказал, что пойду.
— Этого мало… Можно с дурной головой собраться в ночь, и прощай, станица! А надо памятку по себе какую-нибудь оставить. Оченно мы много добра от хуторных видали! Батю секли, меня за то, что на фронт не согласился идтить, вовсе до смерти избили, твово родителя… Эх, да что и гутарить!
Нагнулся Яков к Петьке совсем близко, забурчал, ворочая нависшими круглыми бровями:
— Про то знаешь ты, парнище, что они, кадеты то есть, артиллерийский склад устроили в станичных конюшнях? Видал, как туда тянули снаряды и прочее?
— Видал.
— А, к примеру, ежели их поджечь, что оно получится?
Дед Александр толкнул Петьку локтем в бок, улыбнулся:
— Жу-уть!..
— Вот папаша мой рассуждает: жуть, говорит, и прочее, а я по-иному могу располагать. Красненькие под Щегольским участком находются?
— Крутенький хутор вчерась заняли, — сказал Петька.
— Ну, вот, а ежели, к тому говорится, сделать тут взрыв и лишить казачков харчевого припасу, а также и военного, то они будут отступать без огляду до самого Донца! Во!..
Дед Александр разгладил бороду и сказал:
— Завтра, как толечко начнет смеркаться, приходи к нам на это самое место… Тут нас подождешь. Прихвати с собой, что требуется в дорогу, а за харч не беспокойся, мы свово приготовим.
Пошел Петька к гуменным воротцам, но дед вернул его:
— Не иди через двор, на улице люди шалаются. Валяй через плетень, степью… Опаска, она завсегда нужна!
Перелез Петька через плетень, канаву, задернутую пятнистым ледком, перемахнул и мимо станичных гумен, мимо седых от инея, нахмуренных скирдов зашагал к дому.
VII
Ночью с востока подул ветер, повалил густой мокрый снег. Темнота прижухла в каждом дворе, в каждом переулке. Кутаясь в отцовский зипун, вышел Петька на улицу, постоял возле калитки, прислушался, как над речкой гудят вербы, сгибаясь под тяжестью навалившегося ветра, и медленно зашагал по улице ко двору Александра Четвертого.
От амбара, из темноты, голос:
— Это ты, Петро?
— Я.
— Иди сюда, левей держи, а то тут бороны стоят.
Подошел Петька, у амбара дед Александр с Яковом возятся.
Собрались. Дед перекрестился, вздохнул и зашагал к воротам.
Дошли до церкви. Яков, сипло покашливая, прошептал:
— Петруха, ты, голубь мой ясный, неприметнее и ловчее нас… тебя не заметют… Ползи ты через площадь к складам. Видал, где ящики из-под патронов вблизи стены сложенные?
— Видал.
— Н? тебе трут и кресало, а это конопли, в керосине смоченные… Подползешь, зипуном укройся и высекай огонь. Как конопли загорятся, клади промеж ящиков и гайда… к нам. Ну, трогай. Да не робей!.. Мы тебя тут ждать будем.
Дед и Яков присели около ограды, а Петька, припадая животом к земле, обросшей лохматым пушистым инеем, пополз к складам.
Петькин зипунишко прощупывает ветер, холодок горячими струйками ползет по спине, колет ноги. Руки стынут от земли, скованной морозом. Ощупью добрался до склада. Шагах в пятнадцати красным угольком маячит цыгарка часового. Под тесовой крышей сарая воет ветер, хлопает оторванная доска. Оттуда, где рдеет уголек цыгарки, ветер доносит глухие голоса.
Присел Петька на корточки, закутался с головой в зипун. В руке дрожит кресало, из пальцев иззябших выскакивает трут.
Черк!.. черк!.. Еле слышно черкает сталь кресала о края кремня, а Петьке кажется, что стук слышен по всей площади, и ужас липкой гадюкой перевивает горло. В намокших пальцах отсырел трут, не горит… Еще и еще удар, задымилась багряная искорка, и светло и нагло пыхнул пук конопли. Дрожащей рукой сунул под ящики, мгновенно уловил запах паленого дерева и, приподнимаясь на ноги, услышал топот ног, глухие, стрянущие в темноте голоса:
— Ей-богу, огонь! А-а-а, гляди!!!
Опомнившись, рванулся Петька в настороженную темь, вслед ему грохнули выстрелы, две пули протянули над головой полоски тягучего свиста, третья брунжанием забороздила темноту где-то далеко вправо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11
— А не брешешь ты, дед?
— Молод ты мне брехню задавать! По-настоященски выпороть тебя за такие подобные!.. Одна сучка брешет, а я вправду говорю. Мне с тобой торговаться вовсе без надобности, оставайся тут, коли охота!…
И пошел к плетню, мелькая полосатыми портами.
Петька догнал, уцепился за рукав.
— Погоди, дедушка!..
— Неча годить. Желаешь с нами идтить — в добрый час, а нет, так баба с возу — кобыле легче!..
— Пойду я, дедушка. А когда?
— Про то речь после держать будем. Ты заходи нынче к нам ввечеру, мы на гумне с Яшей будем.
VI
Александр Четвертый испокон века старичишка забурунный, во хмелю дурной, а в трезвом виде человек первого сорта. Фамилии его никто не помнит. Давненько, когда пришел со службы из Иваново-Вознесенска, где постоем стояла казачья сотня, под пьянку заявил на станичном сходе старикам:
— У вас царь Александр Третий, ну а я хоть и не царь, а все-таки Александр Четвертый, и плевать мне на вашего царя!..
По постановлению схода лишили его казачьего звания и земельного пая, всыпали на станичном майдане пятьдесят розог за неуважение к высочайшему имени, а дело постановили замять. Но Александр Четвертый, натягивая штаны, низко поклонился станичникам на все четыре стороны и, застегивая последнюю пуговицу, сказал:
— Премного благодарствую, господа старики, а только я этим ничуть не напужанный!..
Станичный атаман атаманской насекой стукнул:
— Коли не напужанный — еще подбавить!..
После подбавления Александр не разговаривал. На руках его отнесли домой, но прозвище Четвертый осталось за ним до самой смерти.
Пришел Петька к Александру Четвертому перед вечером. В хате пусто. В сенцах муругая коза гложет капустные кочерыжки. По двору прошел к гуменным воротцам — открыты настежь. Из клуни простуженный голосок деда:
— Сюда иди, паренек!
Подошел Петька, поздоровался, а дед и не смотрит. Из камня мастерит молотилку, рубцы выбивает, стоя на коленях. Брызжут из-под молота ошкребки серого камня и зеленоватые искры огня. Возле веялки сын деда, Яков, головы не поднимая, хлопочет, постукивает, прибивая к бортам оборванную жесть.
«К чему хозяйствуют-то, в зиму глядя?» — подумал Петька, а дед стукнул последний раз молотком, сказал, не глядя на Петьку:
— Хотим оставить старухе все хозяйство в справности. Она у меня бедовая, чуть что — крику не оберешься! Может, кинул бы свою справу, как есть, но опасаюсь, что нареканиев много будет. Ушли такие-сякие, скажет, а дома хоть и травушка не расти!..
Смеются у деда глаза. Встал, похлопал Петьку по шее, сказал Якову:
— Кончай базар, Яша! Давай вот с постоваловым сынком потолкуем насчет иного-прочего.
Выплюнул Яков изо рта на ладонь мелкие гвоздочки, которыми жесть на веялке прибивал, подошел к Петьке, губы в улыбку растягивая:
— Здорово, красненький!
— Здравствуй, Яков Александрович!
— Ну, как, надумал с нами уходить?
— Я вчера деду Александру сказал, что пойду.
— Этого мало… Можно с дурной головой собраться в ночь, и прощай, станица! А надо памятку по себе какую-нибудь оставить. Оченно мы много добра от хуторных видали! Батю секли, меня за то, что на фронт не согласился идтить, вовсе до смерти избили, твово родителя… Эх, да что и гутарить!
Нагнулся Яков к Петьке совсем близко, забурчал, ворочая нависшими круглыми бровями:
— Про то знаешь ты, парнище, что они, кадеты то есть, артиллерийский склад устроили в станичных конюшнях? Видал, как туда тянули снаряды и прочее?
— Видал.
— А, к примеру, ежели их поджечь, что оно получится?
Дед Александр толкнул Петьку локтем в бок, улыбнулся:
— Жу-уть!..
— Вот папаша мой рассуждает: жуть, говорит, и прочее, а я по-иному могу располагать. Красненькие под Щегольским участком находются?
— Крутенький хутор вчерась заняли, — сказал Петька.
— Ну, вот, а ежели, к тому говорится, сделать тут взрыв и лишить казачков харчевого припасу, а также и военного, то они будут отступать без огляду до самого Донца! Во!..
Дед Александр разгладил бороду и сказал:
— Завтра, как толечко начнет смеркаться, приходи к нам на это самое место… Тут нас подождешь. Прихвати с собой, что требуется в дорогу, а за харч не беспокойся, мы свово приготовим.
Пошел Петька к гуменным воротцам, но дед вернул его:
— Не иди через двор, на улице люди шалаются. Валяй через плетень, степью… Опаска, она завсегда нужна!
Перелез Петька через плетень, канаву, задернутую пятнистым ледком, перемахнул и мимо станичных гумен, мимо седых от инея, нахмуренных скирдов зашагал к дому.
VII
Ночью с востока подул ветер, повалил густой мокрый снег. Темнота прижухла в каждом дворе, в каждом переулке. Кутаясь в отцовский зипун, вышел Петька на улицу, постоял возле калитки, прислушался, как над речкой гудят вербы, сгибаясь под тяжестью навалившегося ветра, и медленно зашагал по улице ко двору Александра Четвертого.
От амбара, из темноты, голос:
— Это ты, Петро?
— Я.
— Иди сюда, левей держи, а то тут бороны стоят.
Подошел Петька, у амбара дед Александр с Яковом возятся.
Собрались. Дед перекрестился, вздохнул и зашагал к воротам.
Дошли до церкви. Яков, сипло покашливая, прошептал:
— Петруха, ты, голубь мой ясный, неприметнее и ловчее нас… тебя не заметют… Ползи ты через площадь к складам. Видал, где ящики из-под патронов вблизи стены сложенные?
— Видал.
— Н? тебе трут и кресало, а это конопли, в керосине смоченные… Подползешь, зипуном укройся и высекай огонь. Как конопли загорятся, клади промеж ящиков и гайда… к нам. Ну, трогай. Да не робей!.. Мы тебя тут ждать будем.
Дед и Яков присели около ограды, а Петька, припадая животом к земле, обросшей лохматым пушистым инеем, пополз к складам.
Петькин зипунишко прощупывает ветер, холодок горячими струйками ползет по спине, колет ноги. Руки стынут от земли, скованной морозом. Ощупью добрался до склада. Шагах в пятнадцати красным угольком маячит цыгарка часового. Под тесовой крышей сарая воет ветер, хлопает оторванная доска. Оттуда, где рдеет уголек цыгарки, ветер доносит глухие голоса.
Присел Петька на корточки, закутался с головой в зипун. В руке дрожит кресало, из пальцев иззябших выскакивает трут.
Черк!.. черк!.. Еле слышно черкает сталь кресала о края кремня, а Петьке кажется, что стук слышен по всей площади, и ужас липкой гадюкой перевивает горло. В намокших пальцах отсырел трут, не горит… Еще и еще удар, задымилась багряная искорка, и светло и нагло пыхнул пук конопли. Дрожащей рукой сунул под ящики, мгновенно уловил запах паленого дерева и, приподнимаясь на ноги, услышал топот ног, глухие, стрянущие в темноте голоса:
— Ей-богу, огонь! А-а-а, гляди!!!
Опомнившись, рванулся Петька в настороженную темь, вслед ему грохнули выстрелы, две пули протянули над головой полоски тягучего свиста, третья брунжанием забороздила темноту где-то далеко вправо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11