Теперь в маленьком круглом зеркале отражалось длинное истощенное старческое лицо, а когда я обернулся к окошку и посмотрел туда, где некогда белели палатки стотысячной армии, где некогда царило оживление, – теперь тянулись унылые, пустынные холмы. Трудно поверить, что великая армия рассеялась, как легкое облачко в ветренный день, тогда как мельчайшие предметы этого мещанского жилища сохранилиьс в том же виде! Первым делом после того, как я основался в этой комнате, было послать в Гросбуа за моими скудными пожитками, с которыми я высадился в ту дождливую бурную ночь. Немедленно же мне пришлось заняться туалетом, потому что после милостивого приема императора и уверенности в приеме меня к нему на службу, я обязательно должен был исправить свой гардероб настолько, чтобы не компрометировать себя в глазах богато одетых офицеров и придворных, окружавших Наполеона. Все знали, что Наполеон старался одеваться возможно скромнее и вообще не обращал внимания на свой костюм, но вне вне сомнения также, что даже при той пышности, которая царила при дворе Бурбонов, роскошь костюмов не имела такого значения, как теперь для человека, стремившегося сохранить за собою милость Императора. На пятый день утром я получил от Дюрока, бывшего камергером двора, приглашение прибыть в лагерь, где я мог рассчитывать на место в экипаже императора, отправляющегося в Пон-де-Брик, где должны были представить меня императрице. Приехав в лагерь, я прошел через обширную палатку, игравшую роль передней, а затем Констан впустил меня в следующую комнату, где император, стоя спиной к каминую поочередно грел свои ноги. Талейран и Бертье стояли тут же в ожидании распоряжений, а де-Миневаль, секретарь, сидели за письменным столом.
– А, monsieur де Лаваль, – сказал император, приветливо кивая мне головой, – имеете ли вы какие-нибудь известия от вашей очаровательной кузины?
– Нет, Ваше Величество, – ответил я.
– Боюсь, что ее усилия будут тщетны. Я от души желаю ей успеха, потому что совершенно нет оснований опасаться этого ничтожного поэта, Лесажа, тогда как тот другой очень опасный человек. Но все равно, пример должен быть показан на ком-нибудь!
Постепенно стемнело, и Констан появился, чтобы зажечь огонь, но император просил не делать этого.
– Я люблю сумерки, – сказал он. – За ваше долгое пребывание в Англии, m-r де Лаваль, вы, я думаю, тоже привыкли к тусклому свету. Я полагаю, что разум этих обитателей острова так же тяжел, как их туманы, если судить по той чепухе, которую они пишут про меня в своих противных газетах! С нервыным жестом, обыкновенно сопровождавшим внезапные вспышки гнева, он схватил со стола лист последней лондонской газеты и бросил его в огонь.
– Издатель! – вскричал он тем же сдавленным голосом, каким вел свое объяснение с провинившимся адмиралом в первый момент нашей встречи. – Кто он такой? Чернильная душа, несчастный голодный писака! И он смеет рассуждать, как имеющий большую власть в Европе. Ох! как надоела мне эта свобода печати! Я не знаю, многие желают установить ее у нас в Париже, в числе из и вы, Талейран! Я же считаю, что из всех газет нужен только один официальный орган, через который правительство может сообщить свои решения народу.
– Остаюсь при особом мнении, Ваше Величество, – сказал министр. – По-моему, лучше иметь открытых врагов, чем бороться со скрытыми, да и к тому же безопаснее проливать чернила, чем кровь! Что за беда, если ваши враги будут злословить о вас на страницах газет, – они ведь бессильны против вашей стотысячной армии!
– Та, та, та! – вскричал нетерпеливо император. Можно подумать, что я получил свою корону от моего отца, ьывшего до меня императором! Но, если бы это даже было так, это все равно не удовлетворило быгазеты. Бурботы разрешили открыто критиковать себя, и к чему это привело их? Могли ли они воспользоваться своей швейцарской гвардией, как я воспользовался своими гренадерами, чтобы произвести переворот 18-го брюмера? Что сталось бы с их драгоценным Национальным собранием? В это время одного удара штыка в живот Мирабо было бы совершенно довольно, чтобы все перевернуть вверх дном и окончательно изменить ход вещей. Впоследствии только благодаря нерешительности погибли король и королева и была пролита кровь многих невинных людей.
Он опустился в кресло и протянул свои полные, обтянутые белыми рейтузами ноги к огню. При красноватом отблеске потухавших угольев, я смотрел на это бледное, красивое лицо сфинкса, лицо поэта, философа: как трудно в нем было предположить безжалостного честолюбца-солдата! Я слышал мнение, что нельзя найти двух портретов Наполеона, похожих один на другой, потому что каждое душевное настроение совершенно изменяло не только выражение, но и черты его лица. В молодости, когда это лицо езе не обрюзгло и не одряхлело, оно было самым красивым из тех лиц, которые я когдая-либо встречал в течение моей долгой жизни!
– Вы не склонны к мечтательности и не способны создавать себе иллюзий, Талейран, – сказал он. – Вы всегда практичны, холодны и циничны. Я не таков. Сплошь и рядом эти сумерки, как сейчас вот, или рокот моря действуют на мое воображение, и оно начинает тогда работать. Тот же эффект на меня производит и музыка, особенно постоянно повторяющиеся мотивы, какие встречаются в пьесах Пассаниэлло. Под их влиянием на меня нисходит вдохновение, мои идеи становятся шире, мои стремления охватывают новые горизонты. В такие минуты я обращаю свои мысли к востокую к этому кишащему людьми муравейнику; только там можно чувствовать себя великим! Я возобновляю мои прежние мечты. Я думаю о возможности вымуштровать эти массы людей, сформировать из них армию и вести их на восток. Если бы я мог завоевать Сирию, я без сомнения привел бы этот план в исполнение, и, таким образом, судьба целого мира решилась бы со взятием Сен д'Акра! Положив Египет к своим ногам, я стал уже детально разрабатывать план завоевания Индии, и всегда в этих грезах я представлял себя едущим на слоне с новым, сочиненным мною, коранов в руке. Я слишком поздно родился. Быть всемирным завоевателем мог только тот, в ком было присутствие божественности. Александр объявил себя сыном Юпитера, и никто не сомневался в этом. Но теперь время далеко ушло вперед, и люди утратили их былую способность увлекаться. Что бы произошло тогда, если бы я объявил подобные притязания? M-r де Талейран первый стал бы смеяться в руку, а парижане разразились бы градом пасквилей на стенах!
Наполеон не замечал нас и не образался ни к кому из нас, а просто высказывал вслух свои мысли, самые фантастичные, самые чудовищные! Это было именно то, что он называл «Ossianising», потому что при этом он всегда вспоминал дикие, неясные сны и мечты Оccиaна, поэмы которого имели для него какое-то особенное обаяние.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45