Рассказчик. А что делать заставят? Плясать русскую или петь "Вниз по матушке по Волге..."? Я ведь не пою.
Глумов. Может, просто поставят штоф водки и скажут: "Пейте, благонамеренные люди!"
Кшепшицюльский. Вудка буде непременно. Петь вас, може, и не заставят...
Рассказчик. А что заставят?
Кшепшицюльский (наслаждаясь паузой). Философский разговор заведут.
Глумов. Философический?
Кшепшицюльский. Философический. А после, може, и танцевать прикажут, бо у Ивана Тимофеевича дочка есть... от то слична девица! Мысли испытывать будут. (Выпивает рюмку водки.) Дзякую бардзо. (Идет, останавливается.) Приглашение такого лица вам большую честь делает... До видзення... (Ушел.)
Пауза.
Глумов. А ведь Иван Тимофеевич нас в полицейские дипломаты прочит...
Рассказчик. А может, как чадолюбивый отец, хочет одному из нас предложить руку и сердце своей дочери?
Глумов. А что? Ежели смотреть на этот брак с точки зрения самосохранения...
Рассказчик. Глумов! Голубчик! Ты что?! Ты что?!
Глумов. Ну, а ежели он места сыщиков предлагать будет?
Рассказчик. Но почему же ты это думаешь?
Глумов. Я не думаю, а во-первых, предусматривать никогда не лишнее. И, во-вторых, Кшепшицюльский на днях жаловался: непрочен, говорит, я.
Рассказчик (решительно). Воля твоя, а я в таком случае притворюсь больным!
Глумов. И это не резон, потому что век больным быть нельзя. Не поверят, доктора освидетельствовать пришлют - хуже будет. Слушай! Говори ты мне решительно: ежели он нас поодиночке будет склонять, ты как ответишь?
Рассказчик. Глумов, голубчик, не будем об этом говорить!
Глумов. Нет, брат, надо внутренне к этой чашке чая подготовиться... С мыслями собраться сообразно желаемого результата.
Рассказчик. На чашку чая... в квартал...
Глумов. Мысли испытывать будут... Ох!
Затемнение
КАРТИНА ТРЕТЬЯ
Рассказчик (в зал). Мы почти не спали и думали только о предстоящем визите к Ивану Тимофеевичу, долго и тревожно беседовали об чашке чая... Наконец настал этот вечер, и мы отправились в квартал, где были приняты самим Иваном Тимофеевичем.
Гостиная в доме Ивана Тимофеевича. Званый вечер в
разгаре. Полицейские в форме браво отплясывают с дамами
кадриль. Иван Тимофеевич вводит Глумова и Рассказчика.
Танцующие удаляются. Из залы слышатся звуки кадрили.
Иван Тимофеевич. Проходите, господа, милости просим. Мы уж тут давненько веселимся... Музыка, танцы и все такое прочее... Прошу садиться, господа.
Глумов и Рассказчик усаживаются. В гостиную заглядывает
Кшепшицюльский.
Притвори-ка, братец, дверь с той стороны! Мы же тут не танцуем! Постой! Вели там на стол накрывать! Балычка! Сижка копченого! Белорыбицу-то, белорыбицу-то вели нарезать! А мы пока здесь просидим, подождем...
Кшепшицюльский исчезает, прикрыв за собой дверь.
Ни днем, ни ночью минуты покою нет никогда! Сравните теперича, как прежде квартальный жил и как он нынче живет! Прежде одна у нас и была болячка пожары! А нынче! (Подходит к двери, приоткрывает.)
Там, прилепившись к щелке, подслушивает Кшепшицюльский.
Старается! Водки не забудь! (Плотно прикрыл дверь.)
Пауза.
Да. Так о чем я говорил?
Глумов. Трудновато вам!
Иван Тимофеевич. Да... Вы мне скажите: знаете ли вы, например, что такое внутренняя политика? Ну?
Приятели в растерянности молчат.
Так вот эта самая внутренняя политика вся теперь на наших плечах лежит!
Рассказчик. Неужели?
Иван Тимофеевич. На нас да на городовых. А на днях у нас в квартале такой случай был. Приходит в третьем часу ночи один человек - и прежде он у меня на замечании был. "Вяжите, говорит, меня, я образ правленья переменить хочу!" Ну, натурально, сейчас ему, рабу божьему, руки к лопаткам, черкнули куда следует: так, мол, и так, злоумышленник проявился... Только съезжается на другой день целая комиссия, призвали его, спрашивают: как? почему? кто сообщники? А он - как бы вы думали, что он, шельма, ответил? "Да, говорит, действительно я желаю переменить правленье... Рыбинско-Бологовской железной дороги!"
Глумов. Однако ж! Насмешка какая!
Иван Тимофеевич. Да-с. Захотел посмеяться и посмеялся. В три часа ночи меня для него разбудили, да часа с два после этого я во все места отношения да рапорты писал. А после того только что было сон заводить начал, опять разбудили: в доме терпимости демонстрация случилась! А потом извозчик нос себе отморозил - оттирали, а потом, смотрю, пора и с рапортом. Так вся ночка и прошла. А с нас, между прочим, спрашивают, почему, да как, да отчего, да по всякому поводу своевременно распоряжения не было.
Глумов. И это прошло ему... безнаказанно?
Иван Тимофеевич. Злоумышленнику-то? А что с ним сделаешь? Дал ему две оплеухи да после сам же на мировую должен был на полштоф подарить!
Глумов. Да-а...
Рассказчик. Ай-я-ай...
Иван Тимофеевич. Так вот вы и судите! Ну, да, положим, это человек пьяненький, а на пьяницу, по правде сказать, и смотреть строго нельзя, потому он доход казне приносит. А вот другие-то, трезвые-то, с чего на стену лезут? Ну чего надо? А? (Последние слова Иван Тимофеевич почти выкрикнул. В голосе его прозвучала угроза.)
И приятели, настроившись было уже на мирную беседу, в
испуге вскочили: в этот момент в зале кто-то сел за
рояль и зычный голос запел:
"Вот в воинственном азарте
Воевода Пальмерстон
Разделяет Русь на карте
Указательным перстом!"
Иван Тимофеевич. Садитесь, господа!
Глумов. Кто это?
Иван Тимофеевич. Брандмейстер наш, Молодкин.
Глумов. Господину Молодкину в соборе дьяконом быть, а не брандмейстером.
Иван Тимофеевич. Да вот стал брандмейстером! Во время пожара младенцем в корзине был найден. На пожаре, говорит он теперь, я свет увидел, на пожаре и жизнь кончу. И вообще, говорит, склонности ни к чему, кроме пожаров, не имею. А голос есть, это действительно.
Рассказчик. Брандмейстеру, друг, такой голос тоже ой как нужен! И поет хорошо.
Глумов. Прекрасный романс! Века пройдут, а он не устареет!
Иван Тимофеевич. Хорошо-то оно хорошо, слов нет, а по-моему, наше простое молодецкое "ура" - за веру, царя и отечество - куда лучше! Уж так я эту музыку люблю, так люблю, что слаще ее, кажется, и на свете-то нет! (Подходит к двери, открывает ее и приглашает стоящих наготове в дверях Прудентова и Молодкина.) Прошу, господа.
Прудентов и Молодкин входят.
Знакомьтесь, господа.
Молодкин. Молодкин, брандмейстер.
Глумов и Рассказчик аплодируют.
Прудентов. Прудентов, письмоводитель.
Иван Тимофеевич. Садитесь, господа. (Делает знак Прудентову начинать.)
Пауза.
Прудентов (словно демонстрируя продолжение разговора). Да... А я все-таки говорю, что подлино душа человеческая бессмертна!
Молодкин (возражает явно для формы). Никакой я души не видал... А чего не видал, того не знаю!
Прудентов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15