А в таком расположении духа легче решить, что делать с этим воинственным эллом, что рвался воевать с заразой. Какие будут предложения, гвардия?
— Что такое гвардия? — спросил Тихий. Он был явно самым любознательным.
— Так на нашей Земле когда-то назывались лучшие, отборные войска… — Сейчас мне придется объяснять, что такое войска, подумал я, и чтобы не делать этого, добавил: — Мы с вами гвардия Элинии.
— Дать ему имя, — сказал Верткий.
— Хорошая мысль, — кивнул Первенец.
— Попробуйте дать, если он его не возьмет, — усмехнулся Узкоглазый.
— Элл, ты слышал? — спросил я. — Подумай, что тебе лучше — изгнать из себя жестокость, ненависть, получить имя и строить новую Семью или сидеть одному в клетке, откуда мы только что вышли. Но не пытайся обмануть нас, я слышу твои мысли, слышу, как тяжело они у тебя ворочаются.
— Если так, тогда он согласится на имя, — сказал Узкоглазый. — Любой бы согласился.
— Отвечай, — приказал я.
Элл молчал, и я слышал борение его мыслей. Они барахтались в его мозгу, кряхтели, стонали, как борцы-тяжеловесы в трудной схватке.
— Лучше заприте меня, — наконец прошептал он.
— Ты хочешь сидеть один в темной комнате? — недоверчиво спросил Первенец.
— Да.
— Почему?
— Потому что во мне много ненависти.
— Ты молодец, элл, потому что ты честен, — сказал я. — И смел. Если разум видит в самом себе недостатки и тени, значит, он честен и смел. Наверное, настоящий разум начинается только тогда, когда он не просто осознает себя, а видит себя насквозь, оценивает себя сурово и беспощадно. Так, как сделал это ты сейчас, элл. И поэтому я верю тебе. Мы не будем запирать тебя. — Я повернулся к пострадавшему. — А ты, элл, ты хочешь имя?
— Не знаю.
— А кто знает?
— Не знаю, — потупился он. — Все так странно, все так неясно, так страшно. О, облака, что всегда в небе, как было спокойно в Семье… Все было недвижимо и прекрасно. А сейчас все сдвинулось, сорвалось с мест, все кружится…
— За что на тебя накинулись эти двое?
— Не знаю… Может быть, из-за мысли, что раньше в Семье было хорошо…
— Ты шутишь? Не очень-то удачное время ты выбрал для шуток.
— Я не шучу. Я даже не знаю, что это такое. Не было у меня других мыслей, кроме мысли о том, как покойно было раньше в Семье.
— Так? — спросил я второго нападавшего, который молча смотрел на меня.
— Так.
— И вы считали эту невинную мысль заразой?
— Она не невинна. Если элл вздыхает по тому, как хорошо было раньше в Семье, значит, он считает, что сейчас плохо. А это зараза.
— А сейчас в Семье хорошо?
— В Семье не может быть плохо. Семья есть Семья.
— Может или не может — это другой вопрос. Отвечай, в Семье сейчас все хорошо?
— Семью не обсуждают. Семья — не корень багрянца, который подымают с земли, рассматривают, цел ли он, сочен, пробуют на вкус. Семья была и будет, и сомневаться в ней и обсуждать ее — зараза, которую нужно искоренять.
— И бросаться на сомневающихся с кулаками?
— Да, — твердо сказал элл. — Если надо, с кулаками.
— И нарушать при этом Закон?
— Да, если нужно, нарушать Закон. Потому что Семья выше Закона. Закон ведь охраняет Семью, а не Семья — Закон. И если Семья под угрозой, мы не будем считаться с Законом. Мы переступим через него, как переступаем через обломки камней, что валяются на тропе.
— А если другие будут считать, что ты не имеешь права нарушать Закон, не имеешь права судить, что зараза, а что нет, и будут бросаться на тебя с кулаками? И будут тебя бросать на землю и топтать?
— Мы будем сражаться.
— За что?
— За Семью, за свою правоту.
— Ты хочешь имя?
— Нет.
— Значит, ты бесстрашен, и это достойно уважения. Ты будешь сражаться с каждым, кто думает не так, как ты, поскольку только ты думаешь правильно. Так?
— Да.
— Прекрасно. Вот я стою здесь и думаю по-другому. А ты, Первенец?
— И я.
— Верткий?
— Мог бы и не спрашивать.
— Тихий?
— Он мне противен.
— Узкоглазый?
— Он туп.
— Свободный?
— У меня есть имя. Я принял его.
— Видишь, элл? И мы уверены, что именно мы думаем правильно. И выходит, мы должны накинуться на тебя с кулаками. Так? Чего же ты молчишь?
— Не знаю я, что вы думаете. Мы правы, это мы знаем.
— Что же ты тогда стоишь, элл? Что же ты не кидаешься на нас? Мы же думаем не так, как ты. Где же твоя храбрость? Ну, смелее, кидайся на нас. А, ты стоишь? Конечно, бить вдвоем одного удобнее. Гвардия, что делать с этим узколобым?
— Запереть.
— Никто не возражает?
— Нет.
— Узколобый, ты согласен, чтобы тебя заперли?
— Воля ваша. Нам все равно. Мы — одна Семья.
— Свободный, Верткий, отведите его и заприте. Мы пойдем дальше. Догоните нас.
Ну что, Юуран, похоже, что первый экзамен ты сдал. Захватил власть, вершишь суд, изрекаешь истины, упиваешься собственной мудростью и терпимостью. И перестань притворно стонать от тяжести бремени, не симулируй. Ведь сладко же, оказывается, издавать приказы и слушать аплодисменты.
Ну, положим, возразил я себе, особых аплодисментов я не слышу пока. Ладно, не будем спорить, а то вон и притаившиеся сомнения начинают поднимать свои головы. А они действительно поднимали головы, мои сомнения, и покачивали ими, глядя на меня. Не слишком ли я действую по-кавалерийски, не слишком ли лихо навязываю бедным эллам наши земные понятия?
Не сделали мы и сотни шагов, как кто-то схватил меня сзади за плечи, и я стремительно обернулся. На меня виновато смотрел принципиальный элл, что отказался от имени.
— Что ты хочешь? — спросил я, сердясь на него за собственный испуг.
— Я догнал тебя…
— Я вижу.
— Я передумал. Ты был прав. Я хочу имя.
— Молодец. Гвардия, как, дать ему имя?
— Ты сказал, что он честный, — сказал Тихий. — По-моему, это хорошее имя. Честный.
— В нем было много жестокости, — пробормотал Верткий.
— В тебе тоже, — заметил Тихий.
— Сейчас во мне нет больше жестокости, потому я и догнал вас, только печаль и пустота.
— Поэтому ты хочешь имя? — спросил Первенец.
— Да.
— Ты прав.
— Итак, элл, отныне ты Честный. И ты должен оправдать свое имя. Служи ему, и ты заполнишь пустоту в себе и изгонишь печаль.
3
Ночь была на исходе, небо медленно серело, и можно было уже угадать очертания облаков. Вот они начали наливаться цветом и вдруг вспыхнули победоносным оранжевым сиянием. Ветер стих, унеся с собой колючий холод.
И в это мгновение мы увидели лежавшего на земле элла. Я никогда не видел валяющегося трупа, я вырос и жил на планете, обитатели которой давно изгнали с нее жестокость и насилие. И все-таки что-то подсказало мне, что он мертв. Была в этом распростертом трупе какая-то конченность. Мы подошли к нему. Я не ошибся. Он смотрел в небо невидящими глазами, и на лбу его, почти над самым средним глазом, зияла рана. Ниточки черной в утреннем неверном свете крови тянулись от нее вниз линиями дорог на географической карте.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83
— Что такое гвардия? — спросил Тихий. Он был явно самым любознательным.
— Так на нашей Земле когда-то назывались лучшие, отборные войска… — Сейчас мне придется объяснять, что такое войска, подумал я, и чтобы не делать этого, добавил: — Мы с вами гвардия Элинии.
— Дать ему имя, — сказал Верткий.
— Хорошая мысль, — кивнул Первенец.
— Попробуйте дать, если он его не возьмет, — усмехнулся Узкоглазый.
— Элл, ты слышал? — спросил я. — Подумай, что тебе лучше — изгнать из себя жестокость, ненависть, получить имя и строить новую Семью или сидеть одному в клетке, откуда мы только что вышли. Но не пытайся обмануть нас, я слышу твои мысли, слышу, как тяжело они у тебя ворочаются.
— Если так, тогда он согласится на имя, — сказал Узкоглазый. — Любой бы согласился.
— Отвечай, — приказал я.
Элл молчал, и я слышал борение его мыслей. Они барахтались в его мозгу, кряхтели, стонали, как борцы-тяжеловесы в трудной схватке.
— Лучше заприте меня, — наконец прошептал он.
— Ты хочешь сидеть один в темной комнате? — недоверчиво спросил Первенец.
— Да.
— Почему?
— Потому что во мне много ненависти.
— Ты молодец, элл, потому что ты честен, — сказал я. — И смел. Если разум видит в самом себе недостатки и тени, значит, он честен и смел. Наверное, настоящий разум начинается только тогда, когда он не просто осознает себя, а видит себя насквозь, оценивает себя сурово и беспощадно. Так, как сделал это ты сейчас, элл. И поэтому я верю тебе. Мы не будем запирать тебя. — Я повернулся к пострадавшему. — А ты, элл, ты хочешь имя?
— Не знаю.
— А кто знает?
— Не знаю, — потупился он. — Все так странно, все так неясно, так страшно. О, облака, что всегда в небе, как было спокойно в Семье… Все было недвижимо и прекрасно. А сейчас все сдвинулось, сорвалось с мест, все кружится…
— За что на тебя накинулись эти двое?
— Не знаю… Может быть, из-за мысли, что раньше в Семье было хорошо…
— Ты шутишь? Не очень-то удачное время ты выбрал для шуток.
— Я не шучу. Я даже не знаю, что это такое. Не было у меня других мыслей, кроме мысли о том, как покойно было раньше в Семье.
— Так? — спросил я второго нападавшего, который молча смотрел на меня.
— Так.
— И вы считали эту невинную мысль заразой?
— Она не невинна. Если элл вздыхает по тому, как хорошо было раньше в Семье, значит, он считает, что сейчас плохо. А это зараза.
— А сейчас в Семье хорошо?
— В Семье не может быть плохо. Семья есть Семья.
— Может или не может — это другой вопрос. Отвечай, в Семье сейчас все хорошо?
— Семью не обсуждают. Семья — не корень багрянца, который подымают с земли, рассматривают, цел ли он, сочен, пробуют на вкус. Семья была и будет, и сомневаться в ней и обсуждать ее — зараза, которую нужно искоренять.
— И бросаться на сомневающихся с кулаками?
— Да, — твердо сказал элл. — Если надо, с кулаками.
— И нарушать при этом Закон?
— Да, если нужно, нарушать Закон. Потому что Семья выше Закона. Закон ведь охраняет Семью, а не Семья — Закон. И если Семья под угрозой, мы не будем считаться с Законом. Мы переступим через него, как переступаем через обломки камней, что валяются на тропе.
— А если другие будут считать, что ты не имеешь права нарушать Закон, не имеешь права судить, что зараза, а что нет, и будут бросаться на тебя с кулаками? И будут тебя бросать на землю и топтать?
— Мы будем сражаться.
— За что?
— За Семью, за свою правоту.
— Ты хочешь имя?
— Нет.
— Значит, ты бесстрашен, и это достойно уважения. Ты будешь сражаться с каждым, кто думает не так, как ты, поскольку только ты думаешь правильно. Так?
— Да.
— Прекрасно. Вот я стою здесь и думаю по-другому. А ты, Первенец?
— И я.
— Верткий?
— Мог бы и не спрашивать.
— Тихий?
— Он мне противен.
— Узкоглазый?
— Он туп.
— Свободный?
— У меня есть имя. Я принял его.
— Видишь, элл? И мы уверены, что именно мы думаем правильно. И выходит, мы должны накинуться на тебя с кулаками. Так? Чего же ты молчишь?
— Не знаю я, что вы думаете. Мы правы, это мы знаем.
— Что же ты тогда стоишь, элл? Что же ты не кидаешься на нас? Мы же думаем не так, как ты. Где же твоя храбрость? Ну, смелее, кидайся на нас. А, ты стоишь? Конечно, бить вдвоем одного удобнее. Гвардия, что делать с этим узколобым?
— Запереть.
— Никто не возражает?
— Нет.
— Узколобый, ты согласен, чтобы тебя заперли?
— Воля ваша. Нам все равно. Мы — одна Семья.
— Свободный, Верткий, отведите его и заприте. Мы пойдем дальше. Догоните нас.
Ну что, Юуран, похоже, что первый экзамен ты сдал. Захватил власть, вершишь суд, изрекаешь истины, упиваешься собственной мудростью и терпимостью. И перестань притворно стонать от тяжести бремени, не симулируй. Ведь сладко же, оказывается, издавать приказы и слушать аплодисменты.
Ну, положим, возразил я себе, особых аплодисментов я не слышу пока. Ладно, не будем спорить, а то вон и притаившиеся сомнения начинают поднимать свои головы. А они действительно поднимали головы, мои сомнения, и покачивали ими, глядя на меня. Не слишком ли я действую по-кавалерийски, не слишком ли лихо навязываю бедным эллам наши земные понятия?
Не сделали мы и сотни шагов, как кто-то схватил меня сзади за плечи, и я стремительно обернулся. На меня виновато смотрел принципиальный элл, что отказался от имени.
— Что ты хочешь? — спросил я, сердясь на него за собственный испуг.
— Я догнал тебя…
— Я вижу.
— Я передумал. Ты был прав. Я хочу имя.
— Молодец. Гвардия, как, дать ему имя?
— Ты сказал, что он честный, — сказал Тихий. — По-моему, это хорошее имя. Честный.
— В нем было много жестокости, — пробормотал Верткий.
— В тебе тоже, — заметил Тихий.
— Сейчас во мне нет больше жестокости, потому я и догнал вас, только печаль и пустота.
— Поэтому ты хочешь имя? — спросил Первенец.
— Да.
— Ты прав.
— Итак, элл, отныне ты Честный. И ты должен оправдать свое имя. Служи ему, и ты заполнишь пустоту в себе и изгонишь печаль.
3
Ночь была на исходе, небо медленно серело, и можно было уже угадать очертания облаков. Вот они начали наливаться цветом и вдруг вспыхнули победоносным оранжевым сиянием. Ветер стих, унеся с собой колючий холод.
И в это мгновение мы увидели лежавшего на земле элла. Я никогда не видел валяющегося трупа, я вырос и жил на планете, обитатели которой давно изгнали с нее жестокость и насилие. И все-таки что-то подсказало мне, что он мертв. Была в этом распростертом трупе какая-то конченность. Мы подошли к нему. Я не ошибся. Он смотрел в небо невидящими глазами, и на лбу его, почти над самым средним глазом, зияла рана. Ниточки черной в утреннем неверном свете крови тянулись от нее вниз линиями дорог на географической карте.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83