Будущая теща усадила меня за стол, и между нами началась неторопливая беседа. Коллоквиум, так сказать. А точнее, проверка на вшивость.
Чтобы разговор шел свободно и легко, я старался вести себя более непринужденно, чем этого требовали обстоятельства, но, очевидно, мои представления об этом деликатном предмете никоим образом не совпадали с представлениями Ириной родительницы. И, когда непринужденность, как мне казалось, уже достигла своего апогея, мадам, извинившись, вышла на кухню и сухо сказала:
— Дочка, по-моему, он пристрастен к вину!
Так и сказала: «Пристрастен». Не полкан подзаборный, не бормотушник… Нет! «Пристрастен»!
— А то, что он еврей, тебя не пугает? — дипломатично спросила Ира.
— Ну что же поделаешь, дочка! — вздохнув, откликнулась маманя. — Одним больше, одним меньше.
Дело в том, что и старшая дочь была замужем за евреем. Прямо как проклятие какое-то висело над их семьей. Когда, спустя год, мы привезли из роддома новорожденного Дениску, теща погладила малыша по голове и грустно констатировала:
— Надо же, такой маленький, а уже жидовчик.
— Не волнуйтесь, дорогая, — сказал я, — когда мальчик вырастет, он у нас обязательно будет русским. Это я вам гарантирую.
— По паспорту, может, и будет, — про-должала грустить теща, — а вот по папе?
Я почувствовал себя глубоко виновным в трагическом будущем ребенка и дал слово воспитать его так, чтобы в национальной принадлежности мальчика никто не усомнился. Я покупал ему картинки с русскими пейзажами, читал сказку «Теремок» и разучивал с ним наизусть «Дубинушку». Все мимо. Мальчик никак не отрывался от семитских генов, хоть и был похож скорее на маленького араба, чем на то, что ему инкриминировали взрослые. Да что там взрослые? Однажды он, смахнув слезу, спросил:
— Папа, а почему детки в садике меня ливрейчиком называют?
— Ну и пусть называют, — как мог, успокаивал его я. — Не страшно. Детки еще глупые. Не понимают.
— А если не страшно, почему они меня боятся и не хотят со мной играть?
Не знаешь, как и ответить — такие дети задают вопросы каверзные.
Один мой приятель как-то сказал после третьего стакана:
— Я вообще, Илюха, не понимаю, какая разница, кто ты? Главное — каков ты. Если бы я был премьер-министром, я бы ввел новые паспорта без всяких национальностей. Пункт первый — имя, пункт второй — фамилия, пункт третий — год рождения, пункт четвертый — гражданство, пункт пятый — еврей, не еврей — нужное подчеркнуть.
Большой был философ.
На этот счет помню я одну историю. Много лет назад поехали мы с Володей Винокуром за рубеж. В Монголию. Перед войсками выступать. В те незабвенные времена зарубежье для советского человека всегда начиналось в Монголии и ею же заканчивалось. Все, что находилось за кордоном Монголии, это уже была не заграница. Это уже было нечто недосягаемое. Как космос. И если некто возвращался, допустим, из Японии и дарил в качестве презента своему приятелю, скажем, жвачку, то приятель непременно показывал с гордостью сей заграничный предмет своим домочадцам, а те, беря его в руки осторожно, как священную реликвию, цокали языками и восхищенно приговаривали: «Ну надо же! Живут же люди!»
Так вот, в этой самой замечательной поездке сопровождал нас стукачок (или сурок, как его еще называли) Евгений Иванович Ушкин. Невероятно сизо-красный нос Евгения Ивановича не позволял усомниться, какой род занятий был ему больше всего по сердцу. Да, он любил выпить. По этой же причине обожал послеконцертные банкеты с местным дивизионным или гарнизонным начальством. Для этого дела у него даже был заготовлен лаконичный, но емкий тост.
— Выпьем, друзья, за великий союз. Союз армии и искусства! — нежно говаривал он, после чего с сознанием выполненного долга самоотверженно брался за бутыль и через полчаса валился под стол.
На одном из таких банкетов сидевший рядом с Ушкиным начальник Дома офицеров спросил:
— Слушай, а Винокур кто у нас по пятой — граф? Больно уж отчество у него нечеловеческое — Натанович!
Начальник угодил в самое больное место. Евгений Иванович в момент скуксился и, поковыряв вилкой яйцо под майнезом, угрюмо произнес:
— Если б он один — это еще полбеды. У него ж вся бригада такая. В любого паль-цем ткни — не ошибешься.
Евгений Иванович был прав — бригада в этом смысле действительно сильно подкачала.
Судите сами: директор Верткин, звукооператор Грановкер, артист Бронштейн, автор Хайт, режиссер Левенбук, и на самом верху этой пархатой пирамиды сверкал рубиновой шестиконечной звездочкой сам Винокур со своим режущим слух отчеством. Вообще, винокуровское отчество часто выкидывало всякие фортели. В одном из городов ко мне подошел директор Дома культуры и сказал:
— Вот, хотим после концерта Вовику грамоту вручить. Какое у него полное ФИО?
— Винокур Владимир Натанович, — как на допросе, признался я.
— Как, говоришь, полностью? — переспросил он, очевидно решив, что ослышался.
— Ви-но-кур Вла-ди-мир На-та-но-вич! — медленно, по слогам разъяснил я по-новой.
— Угу-угу! — как-то скомканно сказал он и второпях убежал. По всему было видно: что-то не укладывалось в его директорской голове. Ну как же действительно? Народный артист России, и вдруг Натанович. Нонсенс какой-то, прямо скажем. И когда смолкли последние овации, директор, взгромоздившись на сцену, обратился к публике со следующими словами:
— Товарищи зрители! Культура — это великая сила! И позвольте мне от лица руководства вручить почетную грамоту знамени нашей культуры всеобщему любимцу Винокуру! Владимиру! Потаповичу!!! — после чего повернулся в мою сторону и выразительно посмотрел. Очень даже выразительно.
Но я отвлекся.
Итак, женитьба. Вся она была окрашена в черные тона финансового кризиса.
— Папа, — сказал я, позвонив домой, — я женюсь.
— Опять? — переспросил папа.
— Да!
— Поздравляю! Но денег не дам! — отрезал папа, настолько привыкший к моим мимолетным бракам, что и этот воспринял не как последний, а очередной.
Однако теща была настроена более воинственно:
— Дочка у меня выходит замуж один раз, и пусть все будет как у людей. Сдам в ломбард все до последней нитки, но свадьба состоится.
И свадьба состоялась.
Обстановка была настолько мрачной, что, окажись на ней случайный гость, он бы непременно решил, что по ошибке заглянул не в тот зал и попал не на семейное торжество, а напротив — на событие чрезвычайной печальности. Единственное, что радовало, — это груда бумажных свертков, небрежно сваленных в кучу. С нетерпением, дождавшись окончания застолья, я ринулся к подношениям и лихорадочно начал их разворачивать. И вновь разочарование — самыми богатыми подарками оказались хлопчатобумажные индийские носки и ночной горшок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34