..
— Ну что вы, Моисей Яковлевич, я бы вам сказал…
— Жаль-жаль…
Молодой журналист помнил, как за несколько лет до того, в Москве, грузная тетка, похожая на ведьму из советского фильма для детей, писательница Муза Павлова, прижав его к стене кухни и прикрыв дверь, шептала ему: «Совсем-совсем нет еврейской крови? Вы уверены? Может быть, ваша бабушка была еврейка?» Писательница была очень разочарована, что нет искомой крови. Вечером он, хохоча, рассказал эпизод на кухне Елене. Изобразил в лицах. И они хохотали оба. Им непонятно было желание писательницы, чтобы Лимонов принадлежал к славной нации. Подискутировав немного на тему, супруги сошлись на том, что ему следует гордиться тем, что ОНИ хотят раскопать в нем еврея. Следовательно, он, по ИХ мнению, достоин быть евреем. Очевидно, и по мнению Моисея Бородатых, он был достоин. Однако быть евреем на берегах Гудзона было куда более выгодно, чем на берегах Москвы-реки. И он порой искренне жалел в ту эпоху, что он не Jewish в городе с четырехмиллионным Jewish населением. Из двенадцати сотрудников редакции «Русского Дела» только корректор Лимонов и замредактора старик Сречинский были русские. Даже в сам акт основания газеты (в 1912 году, на несколько месяцев раньше «Правды») каким-то образом были уже замешаны евреи… и красные. Линотипщик Порфирий однажды шепотом поведал корректору, спустившемуся в типографию, о том, что в помещении газеты не раз бывал сам Лев Бронштейн-Троцкий. «А жил он в Бронксе, Троцкий… А сам Моисей, — Порфирий, седовласый и красношеий, оглянулся, как школьник, боящийся, что учитель, внезапно войдя в туалет, застанет его с сигаретой, — был в юности далеко не из правых. Это в Штатах они все, поняв, откуда ветер дует, быстренько стали убежденными антикоммунистами». Приблизив большие губы к уху корректора, Порфирий прошептал: «Он работал во французской социалистической газете…»
— День добрый, Эдуард Вениаминович!
Юрий Сергеевич Сречинский — худые руки оголены, рукава рубашки достигают локтей, галстук, высокая военная полубокс стрижка, вертикальные морщины — вышел из замредакторской клетки. У него уже тогда был рак, но сотрудники газеты еще об этом не знали. Он сам уже знал. В газету он являлся раньше всех и покидал ее позже всех. Как и Моисей Бородатых, Сречинский переместился в Соединенные Штаты с европейского континента, из Франции, но, в отличие от «босса», после войны. Войну он закончил полковником французской армии. За храбрость французское правительство предложило ему почетное французское гражданство, каковое он гордо отверг, желая навсегда остаться русским. Мы, вновь прибывшие, мечтавшие о любом гражданстве, пусть республики Тринидад и Тобаго, цинично современные советские, не понимали его чопорного старомодного национализма.
— День добрый, Юрий Сергеевич.
Я уже уселся на корректорский стул и получил от бухгалтерши предложенный стаканчик кофе. Я любил эти утренние, еще нерабочие 15–20 минут, когда пахло табаком Соломона Захаровича и бухгалтерша, зажав сигарету в зубах, приготавливала кофе.
— Как ваше ничего? — ласково спросил Сречинский, останавливаясь у корректорского стола. Помимо моей воли и жестокого молодого разума, я испытывал к замредактору не совсем понятную мне симпатию. Я даже подозревал, что это он является моим таинственным благожелателем. Дело в том, что каждую неделю Моисей выдавал мне аккуратный конвертик с двадцатидолларовой бумажкой внутри.
— Один из почитателей вашего журналистского таланта, желающий остаться неизвестным, — представил «босс» конвертик в первую встречу.
— Это вы, Моисей Яковлевич, сознайтесь? — спросил я, взяв конверт.
— Ну вот еще… Зачем? Я плачу вам зарплату. Если бы я хотел вам помочь, я бы прибавил вам жалованье…
Босс был прав.
— Но кто это может быть?
— Я не знаю. Спросите у Юрия Сергеевича, это, кажется, его приятель.
— Да, я знаю этого господина, — улыбаясь признался Сречинский. — Но он настоятельно просил меня не сообщать вам его имени.
— Но почему?
— Он так хочет. Не желает вас стеснять.
Сейчас у меня нет сомнений в том, что это Юрий Сергеевич был моим таинственным благодетелем. Потому что с его смертью поступление конвертиков прекратилось.
Как мое ничего? Юрий Сергеевич пользовался старомодными церемониальными выражениями другого века. Он говорил «батенька», называл всех без исключения по имени-отчеству.
— Не могли бы вы, Эдуард Вениаминович, посмотреть вот эту статейку. И скажите мне, пожалуйста, что вы о ней думаете.
Он часто спрашивал меня, что я думаю о той или иной статье. О подавляющем большинстве статей я думал плохо. У газеты было лишь несколько профессиональных корреспондентов, и лучшим среди них был, бесспорно, «босс», Моисей. Основная же масса статей поступала от дилетантов. Особенно плодовита была последняя «еврейская» эмиграция. (Тогда этот поток лишь набирал силу. Своего пика графоманское бумагомарание достигло позже, через несколько лет.) Плюс старики второй (послевоенной, массовой, простых людей) эмиграции высылали нам свои антикоммунистические творения. Рукописи обеих эмиграции были ужасающе безграмотны — и стилистически, и орфографически.
Идеи, обсуждавшиеся в рукописях (и попадавшие в конце концов на станицы «Русского Дела»), были фантастичны и часто просто безумны. Полемика друг с другом была основным занятием наших корреспондентов. Чаще всего они не сходились во мнениях о том, как следует разделить СССР. Безжалостные радикалы (обыкновенно евреи) предлагали оставить от СССР только Московскую область. Люди второй волны эмиграции (обычно бывшие солдаты и офицеры армии Власова) с обидой доказывали, что территории и украинцев, и белорусов должны будут быть включены в Новую Россию (она будет основана на месте СССР). Вся эта склеротическая или охуевшая от самого факта, что оказалась за границей, публика с величайшим рвением делила шкуру неубитого медведя, забывая о том, что вот уже около шестидесяти лет самые сильные в мире охотники не могут угрохать именно этого медведя…
— С удовольствием посмотрю, Юрий Сергеевич.
Глядя в бумаги, Сречинский ушел к себе в клетушку. Дверь с лестницы отворилась, и вошел старик Мартынов, седой и высокий. «Русское Дело» снимало у Мартынова здание. Сам Мартынов, называющийся «Книгоиздательство и книжный склад А.Мартынова», проживал на третьем этаже, в помещении, до такой степени забитом старыми книгами, что оно казалось сценической площадкой для съемки фильма «Доктор Фаустус» — не хватало только летучих мышей.
— Здравствуйте, господа! Кофейком не побалуете? Что-то случилось с моей электроплиткой.
Пока бухгалтерша баловала старика кофейком, последовала целая серия вступлений сотрудников редакции на территорию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41
— Ну что вы, Моисей Яковлевич, я бы вам сказал…
— Жаль-жаль…
Молодой журналист помнил, как за несколько лет до того, в Москве, грузная тетка, похожая на ведьму из советского фильма для детей, писательница Муза Павлова, прижав его к стене кухни и прикрыв дверь, шептала ему: «Совсем-совсем нет еврейской крови? Вы уверены? Может быть, ваша бабушка была еврейка?» Писательница была очень разочарована, что нет искомой крови. Вечером он, хохоча, рассказал эпизод на кухне Елене. Изобразил в лицах. И они хохотали оба. Им непонятно было желание писательницы, чтобы Лимонов принадлежал к славной нации. Подискутировав немного на тему, супруги сошлись на том, что ему следует гордиться тем, что ОНИ хотят раскопать в нем еврея. Следовательно, он, по ИХ мнению, достоин быть евреем. Очевидно, и по мнению Моисея Бородатых, он был достоин. Однако быть евреем на берегах Гудзона было куда более выгодно, чем на берегах Москвы-реки. И он порой искренне жалел в ту эпоху, что он не Jewish в городе с четырехмиллионным Jewish населением. Из двенадцати сотрудников редакции «Русского Дела» только корректор Лимонов и замредактора старик Сречинский были русские. Даже в сам акт основания газеты (в 1912 году, на несколько месяцев раньше «Правды») каким-то образом были уже замешаны евреи… и красные. Линотипщик Порфирий однажды шепотом поведал корректору, спустившемуся в типографию, о том, что в помещении газеты не раз бывал сам Лев Бронштейн-Троцкий. «А жил он в Бронксе, Троцкий… А сам Моисей, — Порфирий, седовласый и красношеий, оглянулся, как школьник, боящийся, что учитель, внезапно войдя в туалет, застанет его с сигаретой, — был в юности далеко не из правых. Это в Штатах они все, поняв, откуда ветер дует, быстренько стали убежденными антикоммунистами». Приблизив большие губы к уху корректора, Порфирий прошептал: «Он работал во французской социалистической газете…»
— День добрый, Эдуард Вениаминович!
Юрий Сергеевич Сречинский — худые руки оголены, рукава рубашки достигают локтей, галстук, высокая военная полубокс стрижка, вертикальные морщины — вышел из замредакторской клетки. У него уже тогда был рак, но сотрудники газеты еще об этом не знали. Он сам уже знал. В газету он являлся раньше всех и покидал ее позже всех. Как и Моисей Бородатых, Сречинский переместился в Соединенные Штаты с европейского континента, из Франции, но, в отличие от «босса», после войны. Войну он закончил полковником французской армии. За храбрость французское правительство предложило ему почетное французское гражданство, каковое он гордо отверг, желая навсегда остаться русским. Мы, вновь прибывшие, мечтавшие о любом гражданстве, пусть республики Тринидад и Тобаго, цинично современные советские, не понимали его чопорного старомодного национализма.
— День добрый, Юрий Сергеевич.
Я уже уселся на корректорский стул и получил от бухгалтерши предложенный стаканчик кофе. Я любил эти утренние, еще нерабочие 15–20 минут, когда пахло табаком Соломона Захаровича и бухгалтерша, зажав сигарету в зубах, приготавливала кофе.
— Как ваше ничего? — ласково спросил Сречинский, останавливаясь у корректорского стола. Помимо моей воли и жестокого молодого разума, я испытывал к замредактору не совсем понятную мне симпатию. Я даже подозревал, что это он является моим таинственным благожелателем. Дело в том, что каждую неделю Моисей выдавал мне аккуратный конвертик с двадцатидолларовой бумажкой внутри.
— Один из почитателей вашего журналистского таланта, желающий остаться неизвестным, — представил «босс» конвертик в первую встречу.
— Это вы, Моисей Яковлевич, сознайтесь? — спросил я, взяв конверт.
— Ну вот еще… Зачем? Я плачу вам зарплату. Если бы я хотел вам помочь, я бы прибавил вам жалованье…
Босс был прав.
— Но кто это может быть?
— Я не знаю. Спросите у Юрия Сергеевича, это, кажется, его приятель.
— Да, я знаю этого господина, — улыбаясь признался Сречинский. — Но он настоятельно просил меня не сообщать вам его имени.
— Но почему?
— Он так хочет. Не желает вас стеснять.
Сейчас у меня нет сомнений в том, что это Юрий Сергеевич был моим таинственным благодетелем. Потому что с его смертью поступление конвертиков прекратилось.
Как мое ничего? Юрий Сергеевич пользовался старомодными церемониальными выражениями другого века. Он говорил «батенька», называл всех без исключения по имени-отчеству.
— Не могли бы вы, Эдуард Вениаминович, посмотреть вот эту статейку. И скажите мне, пожалуйста, что вы о ней думаете.
Он часто спрашивал меня, что я думаю о той или иной статье. О подавляющем большинстве статей я думал плохо. У газеты было лишь несколько профессиональных корреспондентов, и лучшим среди них был, бесспорно, «босс», Моисей. Основная же масса статей поступала от дилетантов. Особенно плодовита была последняя «еврейская» эмиграция. (Тогда этот поток лишь набирал силу. Своего пика графоманское бумагомарание достигло позже, через несколько лет.) Плюс старики второй (послевоенной, массовой, простых людей) эмиграции высылали нам свои антикоммунистические творения. Рукописи обеих эмиграции были ужасающе безграмотны — и стилистически, и орфографически.
Идеи, обсуждавшиеся в рукописях (и попадавшие в конце концов на станицы «Русского Дела»), были фантастичны и часто просто безумны. Полемика друг с другом была основным занятием наших корреспондентов. Чаще всего они не сходились во мнениях о том, как следует разделить СССР. Безжалостные радикалы (обыкновенно евреи) предлагали оставить от СССР только Московскую область. Люди второй волны эмиграции (обычно бывшие солдаты и офицеры армии Власова) с обидой доказывали, что территории и украинцев, и белорусов должны будут быть включены в Новую Россию (она будет основана на месте СССР). Вся эта склеротическая или охуевшая от самого факта, что оказалась за границей, публика с величайшим рвением делила шкуру неубитого медведя, забывая о том, что вот уже около шестидесяти лет самые сильные в мире охотники не могут угрохать именно этого медведя…
— С удовольствием посмотрю, Юрий Сергеевич.
Глядя в бумаги, Сречинский ушел к себе в клетушку. Дверь с лестницы отворилась, и вошел старик Мартынов, седой и высокий. «Русское Дело» снимало у Мартынова здание. Сам Мартынов, называющийся «Книгоиздательство и книжный склад А.Мартынова», проживал на третьем этаже, в помещении, до такой степени забитом старыми книгами, что оно казалось сценической площадкой для съемки фильма «Доктор Фаустус» — не хватало только летучих мышей.
— Здравствуйте, господа! Кофейком не побалуете? Что-то случилось с моей электроплиткой.
Пока бухгалтерша баловала старика кофейком, последовала целая серия вступлений сотрудников редакции на территорию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41