- Вы с каким номером посланы?
- Номером? Я второй номер при орудьи.
- Нет, я вас не об этом, простите...
- А-а с номером, значит, сюда с каким номером? - обрадовался Круцов, Да, как вам сказать. Никакого номера у меня нету. Просто пою я иной раз наши деревенские песни, а командир батареи очень их слушать любит, земляк он мой и говорит: "Поезжай, Круцов, вбей их в слезу всех тоскою своею по русской земле", вот с этой тоской и приехал. Зря, наверное?.. Ее и так много, тоски-то, кругом. Это все комбат.
- Может, вы споете для начала?
- Что ж, можно. Только я по-нашему, по-деревенски. И Федьки нет. Он хорошо подыгрывал. Подмогал. Не мешал. Не лезет, а как-то вроде бы подюлаживает...
- Ваше имя, отчество, вы не сказали?
- Круцов Алексей Ксенофонтыч.
- Значит, тезки, - улыбнулся ему старший лейтенант. - Ну что ж, попробуем. Я попытаюсь вам подюлаживать.
Старший лейтенант вынул из-за молотилки аккордеон, новый, трофейный, и поставил его на колени. Круцов боязливо покосился на аккордеон.
- Пожалуйста, начинайте. Я уж потом вступлю, а может, и не стану вступать.
Круцов потоптался, глянул в землю, где прорастали прошлогодние зерна хилыми стеблями, белыми снизу и зеленеющими на острие, и не запел, а сказал задумчиво, устало:
- Ясным ли днем,
Иди ночью угрюмою,
Все об тебе я мечтаю и думаю.
Кто-то тебя приголубит,
Кто-то тебя приласкает.
Милой своей назовет...
Старший лейтенант даже вздрогнул - Круцов запел знаменитый романс. Этот романс Малафееву приходилось слышать в исполнении самого Пирогова, но это было лишь поначалу, потом Пирогов забылся. Круцов пел на свой манер и не романс, а песню. Мелодия была совсем другая, протяжная, вся ровно бы на одной струне, и слова потонули в ней. улавливалось лишь глубокое раздумье и неизмеримая мужицкая тоска, такая тоска, какой могут болеть только русские мужики, вскормленные скудной и необозримой русской землей, тоска, рожденная под бесконечную песню зимы, под шум ветел за окном, под скрип полозьев в извозе, под шорох ветра в трубе, под скырканье очепа над люлькой - тоска по чему-то далекому, впитанному с молоком матери, матери и бабушки которых тоже впитывали ее вместе с молоком.
Извечная русская тоска, где твое начало? Где твой конец? Тоска, родившая такие задумчивые, такие добрые души. Тоска, порой взрывающаяся диким плясом, буйством. Тоска, на дне которой таится извечный, ровно бы и мохом поросший гнев. Горе тому, кто залезет пальцем в такую душу и поднимет в ней муть. Русская душа, так ты глубока, так ты бесконечна, есть где уместиться там такой вот огромной, такой великой тоске, из которой рождается все - и любовь, и страдание, и доброта, и гнев, и шаловливость, и буйство, и удаль, и скромность. Великая душа!
Старший лейтенант так и не дотронулся до аккордеона, не решился. И когда Круцов кончил петь и, очнувшись, растерянно посмотрел на молчаливых погрустневших солдат, потом с любопытством на Малафеева, тот вскинулся, уронил перламутровый аккордеон, с нерусской, золоченой надписью, на землю и потряс большую, землистую руку Круцова:
- Благодарю, благодарю Алексей Ксенофонтович. Поедете, непременно поедете на смотр, - Круцов смутился, солдаты захлопали, и он, вовсе смутившись, взял и поклонился им.
После этого парикмахер выперся. И какие только номера он ни делывал, чтобы попасть в ансамбль: играл на ложках, на губной гармошке и даже на расческе, заложив в нее бумагу.
- Та-ла-а-ант! - орали солдаты, иные искренно, другие с издевкой. Старший лейтенант морщился, и когда активист этот вызвался еще сыграть на горьком обрывке лука, Малафеев торопливо сказал:
- Хорошо, хорошо - поедете,
Парикмахер с радости тут же изжевал луковую дудочку и не поморщился, умел парень закусывать.
Толя спел "Встретились ребята в лазарете". Ему хотелось спеть другую, например, "Вдоль по улице метелица метет", но раз начштаба велел про лазарет, он ослушаться не решился.
- У вас чистый голос, но вы напрасно его форсируете местами, то есть повышаете. Больше раздумья, больше душевности и, глядишь, удастся сгладить, в общем-то, не очень оригинальный текст, глядишь, и получится. Может, вы еще что-нибудь знаете?
- Знаю, конечно. Но едва ли подходяще будет.
- Ничего, ничего, давайте и неподходящее. Мы уж тут сообща разберемся, что подходящее, а что нет.
О прошлом тоскуя,
Вдруг вспомнил о вашей весне,
- О-о, как люблю вас, - в то утро
Сказали вы мне.
Малафеев полузакрыл глаза. Что он видел за изгородью ресниц, Толя не знал, а сам он увидел заснеженную улицу, полусорванную рекламу на деревянном магазине и одинокого парнишку, глядящего в огромные глаза человека со скрипкой, который подарил ему столько радостей и надежд, который растревожил что-то с родства дремавшее в нем. Далекая, грустная и сладкая сказка, как ты жива и прекрасна!
- Вот это да-а, - заговорили солдаты, когда Толя кончил петь, - и не знаешь, что рядом такие таланты! Поет, ровно думает.
- Только вот, говорят, эту музыку немец сочинил. Можно ли?
- Не немец, а австриец, - поправил Малафеев, - и не в этом дело. Бетховен тоже был немец, Гете, Шиллер, Гейне тоже немцы - не путайте их с этими выродками, с противником вашим. А эту вещь вы поете по-своему, обратился он к Толе, - очень по-своему. Тут, пожалуй, больше вашего, чем Штрауса...
- Это хорошо или плохо?
- Это очень хорошо. Попробуйте и ту песню по-своему петь, без барабанной трескотни. Я вас с двумя этими вещами и включу. Сначала споете патриотическую, - он смущенно улыбнулся, - а потом уж вальс.
- Добро.
Чем дальше шли просмотр и прослушивание, тем больше и громче дивились вояки талантливости людей, живших обок. Малафеев отобрал человек двадцать.
Вечером смотрели "Радугу", и война, забытая на часы, снова вошла в них, и солдаты посумрачнели. Страшную войну показывали с экрана, даже страшней той, которую довелось видеть этим солдатам. Они могли ее видеть лишь вокруг себя, очень ограниченно, и что делалось дальше окопа, траншеи, цели - не знали, а тут показывали новых "хозяев за работой", там в тылу, который они быстро прошли, проехали и лишь по рассказам, да по слезам людей узнавали истинный смысл войны.
Примолкли солдаты. Некоторые стали проситься обратно на передовую, до искусства ли? Малафеев подрастерялся. Больше кинокартин солдатам не показывали.
А через три дня они поехали в районное село, чистые, прибранные, уже хорошо спевшиеся, знающие друг друга по именам и даже успевшие завязать дружбу. Лейтенантики и те не чинились, позволяли себя называть по имени. Искусство стирало ранги и различия, кто был ничем, то мог здесь стать всем, в зависимости от щедрот матери-природы. Иной солдат мог спеть или сплясать лучше иного лейтенанта и даже генерала, и ничего тут не поделаешь. Таланты - не звездочки и не кубари - их выдают не на комиссии военной, а по каким-то неизвестным и неведомым законам.
1 2 3 4 5
- Номером? Я второй номер при орудьи.
- Нет, я вас не об этом, простите...
- А-а с номером, значит, сюда с каким номером? - обрадовался Круцов, Да, как вам сказать. Никакого номера у меня нету. Просто пою я иной раз наши деревенские песни, а командир батареи очень их слушать любит, земляк он мой и говорит: "Поезжай, Круцов, вбей их в слезу всех тоскою своею по русской земле", вот с этой тоской и приехал. Зря, наверное?.. Ее и так много, тоски-то, кругом. Это все комбат.
- Может, вы споете для начала?
- Что ж, можно. Только я по-нашему, по-деревенски. И Федьки нет. Он хорошо подыгрывал. Подмогал. Не мешал. Не лезет, а как-то вроде бы подюлаживает...
- Ваше имя, отчество, вы не сказали?
- Круцов Алексей Ксенофонтыч.
- Значит, тезки, - улыбнулся ему старший лейтенант. - Ну что ж, попробуем. Я попытаюсь вам подюлаживать.
Старший лейтенант вынул из-за молотилки аккордеон, новый, трофейный, и поставил его на колени. Круцов боязливо покосился на аккордеон.
- Пожалуйста, начинайте. Я уж потом вступлю, а может, и не стану вступать.
Круцов потоптался, глянул в землю, где прорастали прошлогодние зерна хилыми стеблями, белыми снизу и зеленеющими на острие, и не запел, а сказал задумчиво, устало:
- Ясным ли днем,
Иди ночью угрюмою,
Все об тебе я мечтаю и думаю.
Кто-то тебя приголубит,
Кто-то тебя приласкает.
Милой своей назовет...
Старший лейтенант даже вздрогнул - Круцов запел знаменитый романс. Этот романс Малафееву приходилось слышать в исполнении самого Пирогова, но это было лишь поначалу, потом Пирогов забылся. Круцов пел на свой манер и не романс, а песню. Мелодия была совсем другая, протяжная, вся ровно бы на одной струне, и слова потонули в ней. улавливалось лишь глубокое раздумье и неизмеримая мужицкая тоска, такая тоска, какой могут болеть только русские мужики, вскормленные скудной и необозримой русской землей, тоска, рожденная под бесконечную песню зимы, под шум ветел за окном, под скрип полозьев в извозе, под шорох ветра в трубе, под скырканье очепа над люлькой - тоска по чему-то далекому, впитанному с молоком матери, матери и бабушки которых тоже впитывали ее вместе с молоком.
Извечная русская тоска, где твое начало? Где твой конец? Тоска, родившая такие задумчивые, такие добрые души. Тоска, порой взрывающаяся диким плясом, буйством. Тоска, на дне которой таится извечный, ровно бы и мохом поросший гнев. Горе тому, кто залезет пальцем в такую душу и поднимет в ней муть. Русская душа, так ты глубока, так ты бесконечна, есть где уместиться там такой вот огромной, такой великой тоске, из которой рождается все - и любовь, и страдание, и доброта, и гнев, и шаловливость, и буйство, и удаль, и скромность. Великая душа!
Старший лейтенант так и не дотронулся до аккордеона, не решился. И когда Круцов кончил петь и, очнувшись, растерянно посмотрел на молчаливых погрустневших солдат, потом с любопытством на Малафеева, тот вскинулся, уронил перламутровый аккордеон, с нерусской, золоченой надписью, на землю и потряс большую, землистую руку Круцова:
- Благодарю, благодарю Алексей Ксенофонтович. Поедете, непременно поедете на смотр, - Круцов смутился, солдаты захлопали, и он, вовсе смутившись, взял и поклонился им.
После этого парикмахер выперся. И какие только номера он ни делывал, чтобы попасть в ансамбль: играл на ложках, на губной гармошке и даже на расческе, заложив в нее бумагу.
- Та-ла-а-ант! - орали солдаты, иные искренно, другие с издевкой. Старший лейтенант морщился, и когда активист этот вызвался еще сыграть на горьком обрывке лука, Малафеев торопливо сказал:
- Хорошо, хорошо - поедете,
Парикмахер с радости тут же изжевал луковую дудочку и не поморщился, умел парень закусывать.
Толя спел "Встретились ребята в лазарете". Ему хотелось спеть другую, например, "Вдоль по улице метелица метет", но раз начштаба велел про лазарет, он ослушаться не решился.
- У вас чистый голос, но вы напрасно его форсируете местами, то есть повышаете. Больше раздумья, больше душевности и, глядишь, удастся сгладить, в общем-то, не очень оригинальный текст, глядишь, и получится. Может, вы еще что-нибудь знаете?
- Знаю, конечно. Но едва ли подходяще будет.
- Ничего, ничего, давайте и неподходящее. Мы уж тут сообща разберемся, что подходящее, а что нет.
О прошлом тоскуя,
Вдруг вспомнил о вашей весне,
- О-о, как люблю вас, - в то утро
Сказали вы мне.
Малафеев полузакрыл глаза. Что он видел за изгородью ресниц, Толя не знал, а сам он увидел заснеженную улицу, полусорванную рекламу на деревянном магазине и одинокого парнишку, глядящего в огромные глаза человека со скрипкой, который подарил ему столько радостей и надежд, который растревожил что-то с родства дремавшее в нем. Далекая, грустная и сладкая сказка, как ты жива и прекрасна!
- Вот это да-а, - заговорили солдаты, когда Толя кончил петь, - и не знаешь, что рядом такие таланты! Поет, ровно думает.
- Только вот, говорят, эту музыку немец сочинил. Можно ли?
- Не немец, а австриец, - поправил Малафеев, - и не в этом дело. Бетховен тоже был немец, Гете, Шиллер, Гейне тоже немцы - не путайте их с этими выродками, с противником вашим. А эту вещь вы поете по-своему, обратился он к Толе, - очень по-своему. Тут, пожалуй, больше вашего, чем Штрауса...
- Это хорошо или плохо?
- Это очень хорошо. Попробуйте и ту песню по-своему петь, без барабанной трескотни. Я вас с двумя этими вещами и включу. Сначала споете патриотическую, - он смущенно улыбнулся, - а потом уж вальс.
- Добро.
Чем дальше шли просмотр и прослушивание, тем больше и громче дивились вояки талантливости людей, живших обок. Малафеев отобрал человек двадцать.
Вечером смотрели "Радугу", и война, забытая на часы, снова вошла в них, и солдаты посумрачнели. Страшную войну показывали с экрана, даже страшней той, которую довелось видеть этим солдатам. Они могли ее видеть лишь вокруг себя, очень ограниченно, и что делалось дальше окопа, траншеи, цели - не знали, а тут показывали новых "хозяев за работой", там в тылу, который они быстро прошли, проехали и лишь по рассказам, да по слезам людей узнавали истинный смысл войны.
Примолкли солдаты. Некоторые стали проситься обратно на передовую, до искусства ли? Малафеев подрастерялся. Больше кинокартин солдатам не показывали.
А через три дня они поехали в районное село, чистые, прибранные, уже хорошо спевшиеся, знающие друг друга по именам и даже успевшие завязать дружбу. Лейтенантики и те не чинились, позволяли себя называть по имени. Искусство стирало ранги и различия, кто был ничем, то мог здесь стать всем, в зависимости от щедрот матери-природы. Иной солдат мог спеть или сплясать лучше иного лейтенанта и даже генерала, и ничего тут не поделаешь. Таланты - не звездочки и не кубари - их выдают не на комиссии военной, а по каким-то неизвестным и неведомым законам.
1 2 3 4 5