Целый комбинат в поту трудился, осваивал новую продукцию, и будто бы даже красивые стены в новые дома вставили. Но стены скоро обвалились, рассыпались, строительный эксперимент, взявший широкий размах, был приостановлен.
Перед отъездом с Вологодчины я видел снова утопающие в грязных сугробах отходов кудельные фабрики, да закрываются и эти фабрики одна за одной. Сеять и убирать лен во глубине России больше некому. Крестьянский народ поумирал или покинул деревню; городскому населению управляться с трудоемкой сельхозкультурой накладно, успеть бы до морозов картошку выкопать и овощь хоть кой-какую кое-как выдергать. Итальянская рубаха
«Наш скорбный труд не пропадет…» — давно еще сказано. И в самую точку.
Поехали вологодские знакомцы на корабле по разным морям и странам. Из Одессы ушли, в Риге пристали. За двадцать дней Европу обогнули! Круиз называется. И навидались они за этот круиз такого, что несколько воскресений приходили к нам домой и вспоминали про свое путешествие. Ну и подарочки маленькие, но приятные сердцу, преподнесли, обновы всякие показали. Мне очень понравилась рубаха на моем знакомом — черная кокетка, под нею болотного цвета квадратные пятна. Все в меру, все радует, а не угнетает глаз — руками делана легонькая рубаха, летняя, и не искрит, значит, кроме всего прочего, пошита не из искусственного материала, скорей всего из хлопка какого-нибудь заморского, может, даже арабского.
Почему-то нам хотелось утвердиться, что именно из арабского или, в крайности, из персидского хлопка эта красивая рубаха сотворена. Задрали мы рубаху на интеллигентно наливающемся пузце знакомого. Пуп на пузце, впрочем, был завязан вкось, и даже не завязан, а ровно бы завинчен на сорванную резьбу и и отличие от нынешних, по науке возделанных пупов, был слишком выразителен. «Я наши вохтюгские пупы хоть в бане, хоть на пляже узнаю, — пояснил наш гость. — Долгое время в родилке у нас Ефимья Хрящева работала, спиртиком грелась и пуп как присадит человеку — не оторвешь!»
Шаримся мы по рубахе, разглядываем знаки и надписи на этикетках и ленточках, много их — надо ж как-то продукцию сбывать, вот и расписывают. Реклама!
В подол рубахи уголочком вшита белая этикетка. На этикетке когтистая птица отштампована, значки, слова «Италиано — Милане», ниже еще несколько значков и слов, в конце — «фолекда». Давай мы дальше смотреть, под нагрудным карманом, за воротом — везде когтистая птица и опять значки «Италиано — Милане», и опять «фолекда».
Сели. Выпили. Думаем. Знакомый вспотел от напряжения. Клянется — никакой подделки! Не вставлял он этикетки в рубаху, как современные стиляги — для обмана народа и приманивания девок. В годах уже, на солидной должности, лекции по атеизму читает, в свободное время «заметки натуралиста» в «Красный Север» пишет, про кротов, воробьев и о всякой живности. Он, может, в писатели выйдет и, как все вологодские ребята-писатели, за сохранение жизни и за правду станет бороться. И чтоб врал? Пусть беден, да честен, и рубаху эту, так ее и переэтак, в Италии он купил, на Апеннинском полуострове, и даже не с рук, в магазине купил, на последние туристские гроши!..
Едва мы успокоили человека. Скоро и загадка разрешилась. С трудом, но отыскали мы в Вологде человека, мерекающего по-итальянски, и он растолковал нам загадочное слово — сия рубаха сделана из высокосортного вологодского льна.
Значит, наши русские бабы всю грязь съели, пылью и кострой легкие засадили, довели сырье «до кондиции», и его за границу продали! Итальянскую рубаху знакомый наш с досады подарил на день рождения родственнику в Вохтюге, но я еще долго травил его. Как увижу, так и руку вверх: «Чао, Фолекда!» А он мне: «Пош-шел ты!»
Деревушка вологодская, в которой я долго жил и работал, все еще жива. Несколько домов в ней светятся окнами, курятся дымом по утрам, в ночи лает одинокая собака. Но бригады здесь уже нет. Завалился конный двор, проломился посередке хребет крыши, опустели фермы, зияют выбитыми окнами, на дрова разобраны амбары и гумна, в которых сушились снопы, хранился лен.
Загуменные поля теснит дикоростом, но в середку их иногда еще забежит ненадолго трактор с широкими сеялками и боронами, потрещит, побегает — и готово дело. Сев закончен. Под осень свернет с большой дороги опасно кренящаяся громада комбайна, смахнет низкорослицу овса или пшеницы с ноля, насорит кучи соломы, оставит взъерошенную стерню и разлохмаченный осот; недокось по окраинам поля и возле межей, дико обросших бузиной, малинником, забудет. Уйдет комбайн неторопливо и важно куда-то по дорожке и исчезнет вдали.
С сытым, базарным криком кружится с утра до ночи над неряшливо убранной плешинкой поля воронье, трещат сороки, нарядная прыгучая сойка елочной игрушкой лепится на кучи, об солому чистит крепкий клюв и от нечего делать дразнит ворон. Те шайкой налетают на сойку, гоняют ее над полем и по зарослям, крик, дрязг, драка. Выдернут вороны из надоедной птицы яркое перо, таскают его в клюве по воздуху, роняют, подхватывают и горланят радостно, возбужденно, как дети в цирке.
Вороны в Сибири кричат так же противно, как и на Вологодчине. Черные они здесь и, как всюду, хозяйски горласты. Много их развелось. Говорят, они переживут нас. Может быть, может быть. Ту, сделавшуюся мне родной, вологодскую деревушку уж точно переживут и подадутся на городскую обильную помойку.
Но пока жив человек, живы в нем и воспоминания. Закрою глаза — и вот оно, льняное поле, голубое под голубым нетленным небом, тихая зелень, тихий сон, скромный северный плат, до девичьих или вдовьих уже бровей — «что так жадно глядишь на дорогу?»…
А на пустынной российской дороге ни души, ни звука. Обмерла земля, унялось живое поле, не светится голубым и желтым. Нет путников, нет машин, лишь изредка протрещит шальной мотоцикл браконьера да в недосягаемой выси, обронив за собой гулкий звук, пролетит льняной искрящейся былкой куда-то и зачем-то заблудившийся в мироздании самолет.
1986
1 2 3 4