Армии, обреченной на гибель в условиях входа в Польшу советс-
ких войск, которые пришли сажать правительство СВОЕ. Цибульский
потрясающе играл обреченность и неизвестно, поэтому ли - оказался
реально обречен (погиб в железнодорожной катастрофе). В "Пепле и
алмазе" Вайда снял с Цибульского все пенки ауры человека-не жильца
на этом свете. "Все на продажу" - фильм про то, как режиссер снима-
ет фильм о состоявшемся "предназначенном расставаньи" - "встречу
впереди", однако, не очень-то пообещавшем: Вайда пока жив и, как
говорится, дай Бог ему здоровья. В фильме снимались друзья и кино-
соратники Цибульского, играющие то, как они снимаются в этом филь-
ме. Главная его мысль - что Настоящее Киноискусство рождается лишь
тогда, когда в людях не for a camera, а от испытания дикой ситуаци-
ей вспыхивают потрясающие душевные порывы, при виде которых нор-
мальный человек или заплачет, или закроет глаза - а циник-оператор
с охотничьим азартом все это снимает, приговаривая: "Какие кадры!"
А у Янки есть песенка "Продано" - и все вы ее, конечно, помни-
те.
Когда Янки не стало, многие принялись обвинять Егора Летова в
том, что все произошло "не без его влияния". "Ты же понимаешь, что
он-то никогда с собой не покончит". Причем это восхитительное обви-
нение исходило всегда из уст фанатичных противников "эстетики суи-
цида".
Трагичный и пронзительный дуэт Егора с Янкой чем-то сроди то-
му, что проиграли Вайда и Цибульский - с той разницей, что у нас
эта ситуация оказалась как бы запечатана в андерграунде и оттого
более "человечна" (хотя Егор ненавидит это слово). Между тем, Вайда
- безо всяких там "несмотря" или "благодаря" остался и человеком, и
огромным глубоким художником. Впрочем, и он в последнее время вошел
в колею какую-то странную.
Янка действительно была сама жизнь - предельно сжатая, горящая
с огромной силой и огромной скоростью. Егор жизнью никогда не яв-
лялся - он ее в о с п р и н и м а л. Судьба восприятия - пусть и
трагического восприятия - другая судьба, и механическое увязывание
ее с судьбой жизни стало бы хором иудеев подле претории. "Янка -
это то, о чем поет Егор Летов, а что такое Егор Летов, не знает
никто".
Человек вообще, наверное, не может умереть, исходя из фило-
софской концепции. Смерть человека так или иначе связана с его
судьбой, с логикой его существования. Иногда, когда иссякает ес-
тественная энергия жизни, человеку помогают продержаться родовые
либо шкурные инстинкты. Если таковых начисто нет, с концом энергии
кончается жизнь.
"Идеальный рокер" в мифологическом варианте (а жизнь в абсо-
лютном выражении может дотянуть до мифа) полностью лишен и шкурного
(по высшему счету) начала, и родового. Он ищет абсолютной свободы,
а она не допускает шкурности и разрывает путы рода. Father, I want
to kill you. Лучезарный рокер в полной гармонии с миром масляно
лжив - как Борис Гребенщиков, этот фонтан фальшивого света.
...Те, кто видел первые Янкины квартирники в Москве, помнят,
сколько от нее исходило тогда жизненной силы, энергии, мощи чувства
- несмотря на совершенно безысходные тексты. Но в сумме с размахом
творческой безбрежности безысходность выглядела высокой трагедией.
Духовно анемичная, изверившаяся Москва ходила на Янку как куда-то в
эпоху Возрождения - дивясь в ней той силе чувств, какую не видела в
себе.
Янка дальше и дальше пела почти все те же песни - только бе-
зысходности в них становилось все больше, а энергии - все меньше.
Мы ее ели.
В обмен от нас она получала не энергию же, не ответный свет, а
до боли конструктивные предложения: "Давай, мы тебе альбом запишем".
Конструктивизм и Возрождение. Конструктивизм и барокко. Конс-
труктивизм и домик в деревне с аистом.
Сейчас мы, которые еще недавно были слабее ее стократ, гово-
рим: "самые незащищенные - обречены".
Мы ее доели.
...Похороны ее 19 мая - на кладбище под Новосибирском - были
какие-то странные, полуидиллические. Кладбище оказалось в густом
березовом лесу - могилы прямо посреди берез. Небо было совершенно
голубое, без единого облака. Под голубым небом, в зелени несли ма-
ленький красный гроб. Стояло много новосибирских хипейных девочек с
жалобными глазами. Одна была в огромных клипсах с фото-янками в
черной окантовке. Другая сказала: "Она была слишком чистой, чтобы
жить в этом мире" (Егор?). Кто-то тихо, просветленно плакал. Пили
водку. Пели птицы.
В какой-то момент я на секунду отключился и подумал: "Господи,
наконец-то мы выбрались в лес!"
Жизнь Янки получилась трогательно маленькая (и одновременно
огромная), законченная и цельная. Вместе со всеми ее песнями, не
имевшими никакого отношения к "искусству" (ср., скажем, с Ахмато-
вой) - это были только верные и чистые ноты той же жизни. У Башла-
чева в песнях были и собственно "искусство", и просто жизнь - он
оказался словно мостом от искусства литературы к чистой Янке. Путь
Башлачева был длиннее, сложнее и извилистее, но дорогу он ей проло-
жил (не к смерти, смерть здесь только следствие). Янке перемещаться
уже не пришлось: она сразу появилась как абсолютная точка на конце
его движения - точка, где искусства уже нет, где оно смешно и не
нужно. Где остается чистая жизнь, отлитая в слова, сконцентрировн-
ная до оцепенения. Грань, на которой долго не устоять: либо иди на-
зад, "на продажу", либо - вперед, но там уже не пространство-время,
а вечность.
У Шевчука, например (почему, почему опять Шевчук? причем тут
Шевчук?) такая вещь-жизнь, где ни тени искусства, была вообще всего
одна - "Счастливый билет" - в том виде, в каком он был записан на
"Периферии". С совершенно корявым, пестрящим нелепейшими наречиями
текстом. Тем не менее, тогда, стало понятно, что, скажем, Гребенщи-
ков - уже только метафизические ананасы в шампанском, а вот ЭТО -
настоящее. В дальнейшем Шевчук писал куда более поэтически совер-
шенные тексты, но все это и рядом не лежало. А "Счастливого билета"
xватило, чтобы обеспечить ему кредит доверия на всю оставшуюся
жизнь.
Янка, конечно, не писала корявых текстов, там было другое -
какие-то гитары, барабаны и прочая ересь. Но главное тут то же -
все это ее по-человечески не загораживало, как загородили бы Гаина,
Ефимов или даже Андрей Сучилин. И самое главное, что себя не заго-
раживала она сама. В византийской иконописи существовал канон, ко-
торый удерживал мастера от замутнения чистого духа своим земным,
амбициозным произволом. Янка удержалась сама, она сама себе была -
канон. В роке (о, мерзкое слово!) не остается Лиц, не поросших ли-
чиной земного произвола.
1 2 3 4 5 6 7 8
ких войск, которые пришли сажать правительство СВОЕ. Цибульский
потрясающе играл обреченность и неизвестно, поэтому ли - оказался
реально обречен (погиб в железнодорожной катастрофе). В "Пепле и
алмазе" Вайда снял с Цибульского все пенки ауры человека-не жильца
на этом свете. "Все на продажу" - фильм про то, как режиссер снима-
ет фильм о состоявшемся "предназначенном расставаньи" - "встречу
впереди", однако, не очень-то пообещавшем: Вайда пока жив и, как
говорится, дай Бог ему здоровья. В фильме снимались друзья и кино-
соратники Цибульского, играющие то, как они снимаются в этом филь-
ме. Главная его мысль - что Настоящее Киноискусство рождается лишь
тогда, когда в людях не for a camera, а от испытания дикой ситуаци-
ей вспыхивают потрясающие душевные порывы, при виде которых нор-
мальный человек или заплачет, или закроет глаза - а циник-оператор
с охотничьим азартом все это снимает, приговаривая: "Какие кадры!"
А у Янки есть песенка "Продано" - и все вы ее, конечно, помни-
те.
Когда Янки не стало, многие принялись обвинять Егора Летова в
том, что все произошло "не без его влияния". "Ты же понимаешь, что
он-то никогда с собой не покончит". Причем это восхитительное обви-
нение исходило всегда из уст фанатичных противников "эстетики суи-
цида".
Трагичный и пронзительный дуэт Егора с Янкой чем-то сроди то-
му, что проиграли Вайда и Цибульский - с той разницей, что у нас
эта ситуация оказалась как бы запечатана в андерграунде и оттого
более "человечна" (хотя Егор ненавидит это слово). Между тем, Вайда
- безо всяких там "несмотря" или "благодаря" остался и человеком, и
огромным глубоким художником. Впрочем, и он в последнее время вошел
в колею какую-то странную.
Янка действительно была сама жизнь - предельно сжатая, горящая
с огромной силой и огромной скоростью. Егор жизнью никогда не яв-
лялся - он ее в о с п р и н и м а л. Судьба восприятия - пусть и
трагического восприятия - другая судьба, и механическое увязывание
ее с судьбой жизни стало бы хором иудеев подле претории. "Янка -
это то, о чем поет Егор Летов, а что такое Егор Летов, не знает
никто".
Человек вообще, наверное, не может умереть, исходя из фило-
софской концепции. Смерть человека так или иначе связана с его
судьбой, с логикой его существования. Иногда, когда иссякает ес-
тественная энергия жизни, человеку помогают продержаться родовые
либо шкурные инстинкты. Если таковых начисто нет, с концом энергии
кончается жизнь.
"Идеальный рокер" в мифологическом варианте (а жизнь в абсо-
лютном выражении может дотянуть до мифа) полностью лишен и шкурного
(по высшему счету) начала, и родового. Он ищет абсолютной свободы,
а она не допускает шкурности и разрывает путы рода. Father, I want
to kill you. Лучезарный рокер в полной гармонии с миром масляно
лжив - как Борис Гребенщиков, этот фонтан фальшивого света.
...Те, кто видел первые Янкины квартирники в Москве, помнят,
сколько от нее исходило тогда жизненной силы, энергии, мощи чувства
- несмотря на совершенно безысходные тексты. Но в сумме с размахом
творческой безбрежности безысходность выглядела высокой трагедией.
Духовно анемичная, изверившаяся Москва ходила на Янку как куда-то в
эпоху Возрождения - дивясь в ней той силе чувств, какую не видела в
себе.
Янка дальше и дальше пела почти все те же песни - только бе-
зысходности в них становилось все больше, а энергии - все меньше.
Мы ее ели.
В обмен от нас она получала не энергию же, не ответный свет, а
до боли конструктивные предложения: "Давай, мы тебе альбом запишем".
Конструктивизм и Возрождение. Конструктивизм и барокко. Конс-
труктивизм и домик в деревне с аистом.
Сейчас мы, которые еще недавно были слабее ее стократ, гово-
рим: "самые незащищенные - обречены".
Мы ее доели.
...Похороны ее 19 мая - на кладбище под Новосибирском - были
какие-то странные, полуидиллические. Кладбище оказалось в густом
березовом лесу - могилы прямо посреди берез. Небо было совершенно
голубое, без единого облака. Под голубым небом, в зелени несли ма-
ленький красный гроб. Стояло много новосибирских хипейных девочек с
жалобными глазами. Одна была в огромных клипсах с фото-янками в
черной окантовке. Другая сказала: "Она была слишком чистой, чтобы
жить в этом мире" (Егор?). Кто-то тихо, просветленно плакал. Пили
водку. Пели птицы.
В какой-то момент я на секунду отключился и подумал: "Господи,
наконец-то мы выбрались в лес!"
Жизнь Янки получилась трогательно маленькая (и одновременно
огромная), законченная и цельная. Вместе со всеми ее песнями, не
имевшими никакого отношения к "искусству" (ср., скажем, с Ахмато-
вой) - это были только верные и чистые ноты той же жизни. У Башла-
чева в песнях были и собственно "искусство", и просто жизнь - он
оказался словно мостом от искусства литературы к чистой Янке. Путь
Башлачева был длиннее, сложнее и извилистее, но дорогу он ей проло-
жил (не к смерти, смерть здесь только следствие). Янке перемещаться
уже не пришлось: она сразу появилась как абсолютная точка на конце
его движения - точка, где искусства уже нет, где оно смешно и не
нужно. Где остается чистая жизнь, отлитая в слова, сконцентрировн-
ная до оцепенения. Грань, на которой долго не устоять: либо иди на-
зад, "на продажу", либо - вперед, но там уже не пространство-время,
а вечность.
У Шевчука, например (почему, почему опять Шевчук? причем тут
Шевчук?) такая вещь-жизнь, где ни тени искусства, была вообще всего
одна - "Счастливый билет" - в том виде, в каком он был записан на
"Периферии". С совершенно корявым, пестрящим нелепейшими наречиями
текстом. Тем не менее, тогда, стало понятно, что, скажем, Гребенщи-
ков - уже только метафизические ананасы в шампанском, а вот ЭТО -
настоящее. В дальнейшем Шевчук писал куда более поэтически совер-
шенные тексты, но все это и рядом не лежало. А "Счастливого билета"
xватило, чтобы обеспечить ему кредит доверия на всю оставшуюся
жизнь.
Янка, конечно, не писала корявых текстов, там было другое -
какие-то гитары, барабаны и прочая ересь. Но главное тут то же -
все это ее по-человечески не загораживало, как загородили бы Гаина,
Ефимов или даже Андрей Сучилин. И самое главное, что себя не заго-
раживала она сама. В византийской иконописи существовал канон, ко-
торый удерживал мастера от замутнения чистого духа своим земным,
амбициозным произволом. Янка удержалась сама, она сама себе была -
канон. В роке (о, мерзкое слово!) не остается Лиц, не поросших ли-
чиной земного произвола.
1 2 3 4 5 6 7 8