В отпуск – это ему было по дороге – заехал в город детства Диты и в Волгоград. И все узнал, что можно было узнать. Тем более что все как бы лежало на поверхности. И проданная вмиг квартира, и увезенная в никуда мать, и могилку ортопедического Володи посетил, а в милиции ему один мужик достал из-под обложечки папки фото камушков на берегу.
– Там что-то было, – сказал он Мишане. – Даже не криминал. Подлость. Так мне чуялось. Но за подлость ведь не сажают, парень.
В общежитии университета кто-то вспомнил, что у Диты в Тюменской области жила тетка.
«Это с Казанского», – с тоской подумал Мишаня.
По приезде все доложил начальнику, тот хлопнул ладонью по столу и гаркнул:
– Вот и засунь свое следствие в жопу! Сыщик сраный. На хрена нам все это? Сообрази! Что ты доказал? Что интеллигенция – говно, так это еще Ленин говорил, а я и без него знал.
– Но мы раскрыли, можно сказать, всю цепочку деяний…
– Ты раскрыл. Может, ты ее и нашел? Нет? Так о чем речь? Нам это не вменяли. Понимаешь слово? Не ставили в задачу. Все! Приступай к обязанностям. Подожгли галантерею. Жми туда. Директор там жулик, и нас не в грош не ставит. Надо ему объяснить алгебру жизни.
Михаил Иванович, он же Мишаня, долго думал эту мысль про алгебру жизни, про скобки квадратные и фигурные, про число в степени и радикале, про равенство, которое в алгебре есть, а в жизни нет и не может быть. Ну, и где он в этой алгебре? Где? Его там не было. Он в месиве жизни, он в пожаре галантерей и гаражей.
И он пошел к Ксюше Сорокиной и пригласил ее в кино, на обратной дороге они жарко целовались, и чем жарче горели губы, тем быстрее уходила из него прискорбная жизнь и подлая Дита Синицына, и Мишаня сам, своим умом, и при помощи Ксюшиных сладких уст додумался до мысли, что любовь куда важнее, даже смерть почти слабачка, когда держишь в руках такую девчонку, как Ксюшка. И он ее держал, и был горяч, он заделывал дырку зла на отведенном ему пространстве единственным достойным материалом – любовью.
В эту ночь Рахиль заснула без снотворного, Феня резко повернула сонного Петю к себе, а Берта-Боженка как раз не могла уснуть и думала о России, великой и несчастной от веку. Стране грандиозных умов и отсутствия элементарных понятий, неописуемой красоты и такой же степени бесстыдства. Она думала о той сбежавшей девчонке, которой она перегородила путь. Почему-то было грустно и щемило сердце от непомерности цен, которая платится за каждую толику добытой правды.
А есть ли правда одна на всех? В том странноватом «круге жизни», который они нашли в диссертации Синициной, – где она это украла? – ничего не было про правду. Как там? Рабство – нищета – жестокость – нелюбовь – опустошение – рабство. Можно и так. А можно иначе. Все начинали с рабства. А потом шли другими путями. Вот приедет русская украинка с еврейским именем Рахиль, и они сядут вместе с ней, немецкой полькой, тоже с еврейским именем Берта, и вычертят свой круг, и он может оказаться совсем другим. С какой ноги спляшешь…
На этой странности разламывалась ее собственная теория, но она этого уже не знала, потому что уснула. И ей снился ее внук. Он целился в нее из лука. Она для него делала вид, что ей страшно, не подозревая, что, увидев вещие сны, мы, как правило, не узнаем их в лицо.

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23