Виктор Шендерович
Вечное движение
(этюд)
- "Оф... фен... бахер!" - прочел Карабукин и грохнул крышкой пианино.
- Нежнее, - попросил клиент.
- А мы - нежно... От винта! - Движением плеча Карабукин оттер хозяина
инструмента, впрягся в ремень и скомандовал:
- Взяли!
Лысый Толик на той стороне "Оффенбахера" подсел и крякнул, принимая
вес. Обратно он вынырнул только на площадке у лифта. Лицо у Толика было
задумчивое.
- Тяжело? - сочувственно поинтересовался клиент.
- Советские легче, - уклончиво ответил Толик.
- Раза в полтора, - уточнил Карабукин.
Он часто дышал, облокотившись на "Оффенбахер". Они стояли на черт
знает каком этаже, а грузовой лифт - на третьем. Уже месяц.
- Взяли, - сказал Карабукин.
Через пару пролетов Карабукин молча лег лицом на "Оффенбахер" и лежал
так, о чем-то думая, минут десять. Лысый Толик тем временем выпростался из
лямки, сполз вниз по стене и протянул ноги в проход. Он посидел так, обтер
рукавом поверхность головы и, обратившись в пространство, предложил
покурить. Клиент торопливо поднес ему раскрытую пачку. Толик взял одну
сигарету, потом, подумав, еще две. Карабукин курить не стал.
- Сам играешь? - кивнув на инструмент, спросил он.
- Сам, - ответил клиент.
- И дочку учу.
Наступила тишина, прерываемая свистящим дыханием Толика.
- На скрипке надо учить, - посоветовал Карабукин.
- На баяне максимум.
- Извините меня, - сказал клиент.
За полчаса грузчики спустили "Оффенбахер" еще на несколько пролетов.
Они кряхтели, хрипели и обменивались короткими сигналами типа "на меня",
"стой", "ты держишь?" и "назад, блядь, ногу прищемил". Хозяин инструмента,
как мог, мешался под ногами. Потом Толик объявил, что либо сейчас умрет,
либо сейчас будет обед. Грузчики пили молоко, вдумчиво заедая его белой
булкой. Глаза у них были отрешенные. Клиент, стараясь не раздражать,
пережидал у "Оффенбахера".
- Чего стоять просто так, - сказал Толик.
- Давай лучше изобрази чего-нибудь.
Клиент, в раннем детстве раз и навсегда ударенный своей виной перед
всеми, кто не выучился играть на музыкальных инструментах, вздохнул и
открыл крышку. "Оффенбахер" ощерился на лестничную клетку желтыми от
старости зубами.
Размяв руки, очкарик быстро пробежал правой хроматическую гамму.
- Во! - сказал восхищенный Толик. - Цирк!
Клиент опустился полноватым задом на подоконник, нащупал ногой педаль
и осторожно погрузился в первый аккорд. Глаза его тут же затянуло
поволокой, пальцы забродили вдоль клавиатуры.
- Ну-ка, стой, - приказал Карабукин.
- А? - Клиент открыл глаза.
- Это - что такое?
- Дебюсси, - доложил клиент.
- Ты это брось, - неприязненно сказал Карабукин.
- То есть? - не понял клиент.
Карабукин задумчиво пожевал губами.
- Ты вот что... Ты "Лунную сонату" - можешь?
- Хорошо, - вздохнул пианист. - Вам - первую часть?
- Да уж не вторую, - язвительно ответил Карабукин.
На звуки "Лунной" откуда-то вышла старуха, похожая на иссохшее
привидение. Она прошаркала к "Оффенбахеру", положила на крышку сморщенное,
средних размеров яблоко, бережно перекрестила игравшего, поклонилась в пояс
грузчикам и ушла восвояси.
- Вот! - нравоучительно сказал Толику
Карабукин, когда соната иссякла.
- Бетховен!
Глухой, между прочим, был на всю голову! А у тебя, мудилы, уши, как у
слона, а что толку?
- Сам ты слон, - ничуть не обидившись, сказал Толик - и, стуча несчастным
"Оффенбахером" по стенкам и перилам, они поволокли его дальше. Клиент
морщился от каждого удара, прижимая заработанное яблоко к пухлой груди.
- Бетховен... - сипел Толик, размазанный лицом по инструменту. - Бетховен
бы умер тут. На меня! Глухой, мля. Он бы ослеп! Левее! На очередной
площадке, отвалившись от "Оффенбахера", они рухнули на пол. Из легких
вырывались нестройные хрипы. Клиент, стоя в отдалении, опасливо заглядывал
в глаза трудящимся. Ничего хорошего как для художественной интеллигенции
вообще, так и для пианистов в особенности в этих глазах видно не было.
Клиент же, напротив, любил народ - любил по глубокому нравстенному
убеждению, регулярно, впрочем, переходившему в первобытный ужас. В
отчаянном расчете на взаимность он любил грузчиков, сантехников, шоферов,
продавщиц... Гармония труда и искусства, плоти и духа грезилась ему всякий
раз, когда рабочие и колхозники родной страны при случайных встречах с
прекрасным не били его, не презирали за бессмысленную беглость пальцев, а,
искренне удивляясь, давали немного денег на жизнь.
"Они правы в своей ненависти, - думал пианист, боясь попасть своими
глазами в глаза грузчиков. - За что они должны любить меня? Почему должны
так страдать во имя того, чтобы я мог наслаждаться музыкой? Что я дам им
взамен? Деньги? Это так ничтожно..."
- Можно, я вам сыграю? - не зная, чем замолить свою вину, осторожно
предложил пианист.
Музыка взметнулась в пролет лестничной клетки. Навстречу, по прямой
кишке мусоропровода, просвистело вниз что-то большое и гремучее, где-то в
недосягаемом далеке достигло земли и, ударившись об нее, со звоном
разлетелось на части - но ничто уже не могло помешать движению
гармонических масс. С последним аккордом клиент погрузился в "Оффенбахер"
по плечи - и затих. Инструмент тактично скрипнул педалью.
- Наркоман, что ли? - с уважением спросил Толик. - Чего глаза-то закатил?
- Погоди, - осек его озадаченный услышанным Карабукин.
- Это - что было?
- Шуберт, - ответил клиент, едва сдерживая слезы.
- Тоже глухой? - поинтересовался Толик.
- Нет, что вы! - испугался клиент.
- Здоровско! - Толик так обрадовался за Шуберта, что даже встал.
- А я смотрите что могу.
Он шагнул к "Оффенбахеру", одной рукой, как створку шкафа, отодвинул в
сторону взволнованного клиента, обтер руки о штаны и, отсчитав нужную
клавишу, старательно, безошибочно и громко отстучал собачий вальс. Каждая
нота вальса живо отражалась на округлом лице хозяина инструмента, но
прервать исполнение он не решился.
В последний раз влупив по клавишам, Толик жизнерадостно расхохотался,
после чего на лестничной клетке настала относительная тишина. Только в
нутре у "Оффенбахера", растревоженном сильными руками энтузиаста, что-то
гудело.
- Толян, - сказал пораженный Карабукин,
- что ж ты молчал?
- В армии научили, - скромно признался Толян.
- Школа жизни, - констатировал
Карабукин и повернулся к клиенту.
- Теперь ты.
...День клонился к закату. Толик лежал у стены, широко разбросав
конечности по лестничной клетке неизвестно какого этажа. За время их
мучительного путешествия по подъезду с "Оффенбахером" в полутемном столбе
лестничного пролета прозвучала значительная часть мирового классического
репертуара. Переноска инструмента сопровождалась вдохновенными докладами
клиента о жизни и творчестве лучших композиторов прошлого.
1 2
Вечное движение
(этюд)
- "Оф... фен... бахер!" - прочел Карабукин и грохнул крышкой пианино.
- Нежнее, - попросил клиент.
- А мы - нежно... От винта! - Движением плеча Карабукин оттер хозяина
инструмента, впрягся в ремень и скомандовал:
- Взяли!
Лысый Толик на той стороне "Оффенбахера" подсел и крякнул, принимая
вес. Обратно он вынырнул только на площадке у лифта. Лицо у Толика было
задумчивое.
- Тяжело? - сочувственно поинтересовался клиент.
- Советские легче, - уклончиво ответил Толик.
- Раза в полтора, - уточнил Карабукин.
Он часто дышал, облокотившись на "Оффенбахер". Они стояли на черт
знает каком этаже, а грузовой лифт - на третьем. Уже месяц.
- Взяли, - сказал Карабукин.
Через пару пролетов Карабукин молча лег лицом на "Оффенбахер" и лежал
так, о чем-то думая, минут десять. Лысый Толик тем временем выпростался из
лямки, сполз вниз по стене и протянул ноги в проход. Он посидел так, обтер
рукавом поверхность головы и, обратившись в пространство, предложил
покурить. Клиент торопливо поднес ему раскрытую пачку. Толик взял одну
сигарету, потом, подумав, еще две. Карабукин курить не стал.
- Сам играешь? - кивнув на инструмент, спросил он.
- Сам, - ответил клиент.
- И дочку учу.
Наступила тишина, прерываемая свистящим дыханием Толика.
- На скрипке надо учить, - посоветовал Карабукин.
- На баяне максимум.
- Извините меня, - сказал клиент.
За полчаса грузчики спустили "Оффенбахер" еще на несколько пролетов.
Они кряхтели, хрипели и обменивались короткими сигналами типа "на меня",
"стой", "ты держишь?" и "назад, блядь, ногу прищемил". Хозяин инструмента,
как мог, мешался под ногами. Потом Толик объявил, что либо сейчас умрет,
либо сейчас будет обед. Грузчики пили молоко, вдумчиво заедая его белой
булкой. Глаза у них были отрешенные. Клиент, стараясь не раздражать,
пережидал у "Оффенбахера".
- Чего стоять просто так, - сказал Толик.
- Давай лучше изобрази чего-нибудь.
Клиент, в раннем детстве раз и навсегда ударенный своей виной перед
всеми, кто не выучился играть на музыкальных инструментах, вздохнул и
открыл крышку. "Оффенбахер" ощерился на лестничную клетку желтыми от
старости зубами.
Размяв руки, очкарик быстро пробежал правой хроматическую гамму.
- Во! - сказал восхищенный Толик. - Цирк!
Клиент опустился полноватым задом на подоконник, нащупал ногой педаль
и осторожно погрузился в первый аккорд. Глаза его тут же затянуло
поволокой, пальцы забродили вдоль клавиатуры.
- Ну-ка, стой, - приказал Карабукин.
- А? - Клиент открыл глаза.
- Это - что такое?
- Дебюсси, - доложил клиент.
- Ты это брось, - неприязненно сказал Карабукин.
- То есть? - не понял клиент.
Карабукин задумчиво пожевал губами.
- Ты вот что... Ты "Лунную сонату" - можешь?
- Хорошо, - вздохнул пианист. - Вам - первую часть?
- Да уж не вторую, - язвительно ответил Карабукин.
На звуки "Лунной" откуда-то вышла старуха, похожая на иссохшее
привидение. Она прошаркала к "Оффенбахеру", положила на крышку сморщенное,
средних размеров яблоко, бережно перекрестила игравшего, поклонилась в пояс
грузчикам и ушла восвояси.
- Вот! - нравоучительно сказал Толику
Карабукин, когда соната иссякла.
- Бетховен!
Глухой, между прочим, был на всю голову! А у тебя, мудилы, уши, как у
слона, а что толку?
- Сам ты слон, - ничуть не обидившись, сказал Толик - и, стуча несчастным
"Оффенбахером" по стенкам и перилам, они поволокли его дальше. Клиент
морщился от каждого удара, прижимая заработанное яблоко к пухлой груди.
- Бетховен... - сипел Толик, размазанный лицом по инструменту. - Бетховен
бы умер тут. На меня! Глухой, мля. Он бы ослеп! Левее! На очередной
площадке, отвалившись от "Оффенбахера", они рухнули на пол. Из легких
вырывались нестройные хрипы. Клиент, стоя в отдалении, опасливо заглядывал
в глаза трудящимся. Ничего хорошего как для художественной интеллигенции
вообще, так и для пианистов в особенности в этих глазах видно не было.
Клиент же, напротив, любил народ - любил по глубокому нравстенному
убеждению, регулярно, впрочем, переходившему в первобытный ужас. В
отчаянном расчете на взаимность он любил грузчиков, сантехников, шоферов,
продавщиц... Гармония труда и искусства, плоти и духа грезилась ему всякий
раз, когда рабочие и колхозники родной страны при случайных встречах с
прекрасным не били его, не презирали за бессмысленную беглость пальцев, а,
искренне удивляясь, давали немного денег на жизнь.
"Они правы в своей ненависти, - думал пианист, боясь попасть своими
глазами в глаза грузчиков. - За что они должны любить меня? Почему должны
так страдать во имя того, чтобы я мог наслаждаться музыкой? Что я дам им
взамен? Деньги? Это так ничтожно..."
- Можно, я вам сыграю? - не зная, чем замолить свою вину, осторожно
предложил пианист.
Музыка взметнулась в пролет лестничной клетки. Навстречу, по прямой
кишке мусоропровода, просвистело вниз что-то большое и гремучее, где-то в
недосягаемом далеке достигло земли и, ударившись об нее, со звоном
разлетелось на части - но ничто уже не могло помешать движению
гармонических масс. С последним аккордом клиент погрузился в "Оффенбахер"
по плечи - и затих. Инструмент тактично скрипнул педалью.
- Наркоман, что ли? - с уважением спросил Толик. - Чего глаза-то закатил?
- Погоди, - осек его озадаченный услышанным Карабукин.
- Это - что было?
- Шуберт, - ответил клиент, едва сдерживая слезы.
- Тоже глухой? - поинтересовался Толик.
- Нет, что вы! - испугался клиент.
- Здоровско! - Толик так обрадовался за Шуберта, что даже встал.
- А я смотрите что могу.
Он шагнул к "Оффенбахеру", одной рукой, как створку шкафа, отодвинул в
сторону взволнованного клиента, обтер руки о штаны и, отсчитав нужную
клавишу, старательно, безошибочно и громко отстучал собачий вальс. Каждая
нота вальса живо отражалась на округлом лице хозяина инструмента, но
прервать исполнение он не решился.
В последний раз влупив по клавишам, Толик жизнерадостно расхохотался,
после чего на лестничной клетке настала относительная тишина. Только в
нутре у "Оффенбахера", растревоженном сильными руками энтузиаста, что-то
гудело.
- Толян, - сказал пораженный Карабукин,
- что ж ты молчал?
- В армии научили, - скромно признался Толян.
- Школа жизни, - констатировал
Карабукин и повернулся к клиенту.
- Теперь ты.
...День клонился к закату. Толик лежал у стены, широко разбросав
конечности по лестничной клетке неизвестно какого этажа. За время их
мучительного путешествия по подъезду с "Оффенбахером" в полутемном столбе
лестничного пролета прозвучала значительная часть мирового классического
репертуара. Переноска инструмента сопровождалась вдохновенными докладами
клиента о жизни и творчестве лучших композиторов прошлого.
1 2