СИЛЬНЫЕ ОЩУЩЕНИЯ


Дело происходило не так давно в московском окружном суде. Присяжные
заседатели, оставленные в суде на ночь, прежде чем лечь спать, завели
разговор о сильных ощущениях. Их навело на это воспоминание об одном
свидетеле, который стал заикой и поседел, по его словам, благодаря
какой-то страшной минуте. Присяжные порешили, что, прежде чем уснуть,
каждый из них пороется в своих воспоминаниях и расскажет что-нибудь. Жизнь
человеческая коротка, но все же нет человека, который мог бы похвастать,
что у него в прошлом не было ужасных минут.
Один присяжный рассказал, как он тонул; другой рассказал, как однажды
ночью он в местности, где нет ни врачей, ни аптекарей, отравил
собственного ребенка, давши ему по ошибке вместо соды цинкового купороса.
Ребенок не умер, но отец едва не сошел с ума. Третий, еще нестарый,
болезненный человек, описал два своих покушения на самоубийство: раз
стрелялся, другой раз бросился под поезд.
Четвертый, маленький, щеголевато одетый толстяк, рассказал следующее:
- Мне было двадцать два - двадцать три года, не больше, когда я по
уши влюбился в свою теперешнюю жену и сделал ей предложение... Теперь я с
удовольствием высек бы себя за раннюю женитьбу, но тогда не знаю, что было
бы со мной, если бы Наташа ответила мне отказом. Любовь была самая
настоящая, такая, как в романах описывают, бешеная, страстная, и прочее.
Мое счастье душило меня, и я не знал, куда мне уйти от него, и я надоел и
отцу, и приятелям, и прислуге, рассказывая постоянно о том, как пылко я
люблю. Счастливые люди - это самые надоедливые, самые скучные люди. Я
надоедал страшно, даже теперь мне совестно...
Между приятелями был у меня тогда один начинающий адвокат. Теперь
этот адвокат известен на всю Россию, тогда же он только что входил в силу
и не был еще богат и знаменит настолько, чтобы при встрече по старым
приятелем иметь право не узнавать, не снимать шляпы. Бывал я у него раз
или два в неделю. Когда я приходил к нему, мы оба разваливались на диванах
и начинали философствовать.
Как-то я лежал у него на диване и толковал о том, что нет
неблагодарнее профессии, как адвокатская. Мне хотелось доказать, что суд,
после того как допрос свидетелей окончен, легко может обойтись без
прокурора и без защитника, потому что тот и другой не нужны и только
мешают. Если взрослый, душевно и умственно здоровый присяжный заседатель
убежден, что этот потолок бел, что Иванов виновен, то бороться с этим
убеждением и победить его не в силах никакой Демосфен. Кто может убедить
меня, что у меня рыжие усы, если я знаю, что они черные? Слушая оратора,
я, быть может, и расчувствуюсь и заплачу, но коренное убеждение мое,
основанное большею частью на очевидности и на факте, нисколько не
изменится. Мой же адвокат доказывал, что я молод еще и глуп и что я говорю
мальчишеский вздор. По его мнению, очевидный факт оттого, что его освещают
добросовестные, сведущие люди, становится еще очевиднее - это раз;
во-вторых, талант - это стихийная сила, это ураган, способный обращать в
пыль даже камни, а не то что такой пустяк, как убеждения мещан и купцов
второй гильдии. Человеческой немощи бороться с талантом так же трудно, как
глядеть, не мигая, на солнце или остановить ветер. Один простой смертный
силою слова обращает тысячи убежденных дикарей в христианство; Одиссей был
убежденнейший человек в свете, но спасовал перед сиренами, и так далее.
Вся история состоит из подобных примеров, а в жизни они встречаются на
каждом шагу, да так и должно быть, иначе умный и талантливый человек не
имел бы никакого преимущества перед глупцом и бездарным.
Я стоял на своем и продолжал доказывать, что убеждение сильнее
всякого таланта, хотя, откровенно говоря, сам не мог точно определить, что
такое именно убеждение и что такое талант. Вероятно, говорил я, только
чтобы говорить.
- Взять хоть тебя... - сказал адвокат. - Ты убежден в настоящее
время, что твоя невеста ангел и что нет во всем городе человека счастливее
тебя. А я тебе говорю: достаточно мне десяти - двадцати минут, чтобы ты
сел за этот самый стол и написал отказ своей невесте.
Я засмеялся.
- Ты не смейся, я говорю серьезно, - сказал приятель. - Захочу, и
через двадцать минут ты будешь счастлив от мысли, что тебе не нужно
жениться. У меня не бог весть какой талант, но ведь и ты не из сильных.
- А ну-ка, попробуй! - сказал я.
- Нет, зачем же? Я ведь это так только говорить. Ты мальчик добрый, и
было бы жестоко подвергать тебя такому опыту. И к тому же я сегодня не в
ударе.
Мы сели ужинать. Вино и мысли о Наташе, моя любовь наполнили всего
меня ощущением молодости и счастья. Счастье мое было так безгранично
велико, что сидевший против меня адвокат с его зелеными глазами казался
мне несчастным, таким маленьким, сереньким...
- Попробуй же! - приставал я к нему. - Ну, прошу!
Адвокат покачал головой и поморщился. Я, видимо, уже начал надоедать
ему.
- Я знаю, - сказал он, - после моего опыта ты мне спасибо скажешь и
назовешь меня спасителем, но ведь нужно и о невесте подумать. Она тебя
любит, твой отказ заставил бы ее страдать. А какая она у тебя прелесть!
Завидую я тебе.
Адвокат вздохнул, выпил вина и стал говорить о том, какая прелесть
моя Наташа. У него был необыкновенный дар описывать. Про женские ресницы
или мизинчик он мог наговорить вам целую кучу слов. Слушал я его с
наслаждением.
- Видел я на своем веку много женщин, - говорил он, - но даю тебе
честное слово, говорю, как другу, твоя Наталья Андреевна - это перл, это
редкая девушка. Конечно, есть и недостатки, их даже много, если хочешь, но
все же она очаровательна.
И адвокат заговорил о недостатках моей невесты. Теперь я отлично
понимаю, что это говорил он вообще о женщинах, об их слабых сторонах
вообще, мне же тогда казалось, что он говорит только о Наташе. Он
восторгался вздернутым носом, вскрикиваниями, визгливым смехом,
жеманством, именно всем тем, что мне так в ней не нравилось. Все это, по
его мнению, было бесконечно мило, грациозно, женственно. Незаметно для
меня он скоро с восторженного тона перешел на отечески назидательный,
потом на легкий, презрительный... Председателя суда с нами не было, и
некому было остановить расходившегося адвоката. Я не успевал рта разинуть,
да и что я мог сказать? Приятель говорил не новое, давно уже всем
известное, и весь яд был не в том, что он говорил, а в анафемской форме.
То есть черт знает какая форма!
1 2