OCR Xac
Аннотация
Из-за дурацкого вывиха ему пришлось остаться в ущелье одному, тогда как товарищи ушли на штурм памирского семитысячника. Выше над ущельем смыкались скалы, там всегда была прохлада и тень. Все было прекрасно в горной красоте, но небесный свод вдруг дал трещину. За грядой валунов показался горбатый чёрный великан. Безглазая маска его лица походила на слепок, смятый судорожным движением руки скульптора. Что же привело великана со звёзд на Землю?
Дмитрий Биленкин
Чёрный великан
* * *
Из-за дурацкого вывиха мне пришлось остаться в ущелье одному, тогда как мои товарищи ушли на штурм памирского семитысячника. Досада моя не имела границ, но вскоре я понял, что, потеряв одно, я приобрёл другое.
Моя палатка стояла на берегу ручья такой неправдоподобной и чистой голубизны, какая бывает только в детских снах. Есть немного вещей, которые можно созерцать бесконечно: накат морских волн, пламя костра и бег горного ручья. Там, где возникала заводь, вода уже не казалась водой. Нет, то был жидкий и вечный кристалл, сквозь который мерцала россыпь камней, более причудливая и яркая, чем фантазия восточных ковров. Сбоку, в десяти шагах от палатки, пузырился источник нарзана; он стекал по красному, как киноварь, ложу. Невероятно, как много красоты может вместить маленький клочок земли!
Выше над ущельем смыкались скалы, там всегда была прохлада и тень, тогда как вокруг с густо-синего, уже стратосферного неба лился хрустальный поток солнца. Осязаемый и жгучий, он заполнял все и мог, казалось, звенеть над пирамидами гор ясно и долго, окажись тут звонарь с медным молотом.
И он зазвенел однажды в раскалённый послеполуденный час. Я поднял голову от форели, которую чистил, но не увидел ничего, кроме каменных громад с далёкими глетчерами на вершинах.
Несколько секунд я слушал звонкий раскат, который был, сомнений не оставалось, той музыкой небесных сфер, которую выдумали пифагорейцы и которая могла прозвучать только здесь.
Сердце замерло — то был момент совершенного счастья, хотя никакой причины тому не было. Наоборот, любой странный звук настораживает, тем более в горах, где лавина и осыпь подстерегают на каждом шагу. Но разум спал. Не оттого ли беспричинное счастье так часто приходит к нам в молодости и тем реже его появление с годами?
Потом я увидел в небесном своде трещину, какая возникает в тонком стекле. Начало её терялось где-то высоко над снежинками, а конец расширялся, сбегая вниз, прямо к тому месту, где я находился.
Что-то надломилось, треснуло, и тут я испугался. Ошеломлённо я смотрел в небо, где замер звук и где льдинкой в роднике таяла эфирная трещина.
Теперь звенящей казалась тишина (ручей не в счёт, я так привык к его неумолчному рокоту, что шум не достигал сознания). Машинально я смыл с рук чешую и встал, не зная, что думать.
Трещина в небе дотаяла. Все стало как прежде, солнце калило рыжие отвесы гор, тёк ручей, но во всем этом теперь была тревога.
Нет, даже не тревога, а смутное чувство напряжения, какого-то разлада. Словно на самом дне ясности притаился мрак.
Как хотите, но, кроме зрения, слуха и всего прочего, человек обладает ещё другим чувством, которое обостряется в одиночестве и о котором я ничего не могу сказать помимо того, что оно есть. Может быть, это лишь эхо собственных ощущений, не знаю. Вот и тогда: краткий испуг сменился уверенностью — откуда она взялась? — что лично мне ничего не грозит, хотя вокруг неблагополучно.
Моя нога уже настолько поджила, что я мог идти прихрамывая. Я бросил рыбу в котелок и двинулся вверх по ущелью, туда, куда десяток минут назад упёрся кончик небесной щели.
Пока я шёл, было время подумать, но — странно! — мысли не шли в голову. Даже сумбурные, нелепые, какие бывают после неожиданности, и те отсутствовали. Зато я остро, нервами впитывал изменчивость цвета, формы и запаха, словно был приёмником, только приёмником отовсюду идущих волн
Чем далее я продвигался, тем менее это походило на обычное воздействие природы. Когда я вышел из сумрачной теснины, простор и свет должны были дать облегчение, а они наполнили меня чувством западни. Впрочем, если я и ощущал желание повернуть назад, то лишь от этого разлада с окружающим, а вовсе не потому, что мне было страшно.
Террасу, огибая которую тёк ручей, замыкала гряда исполинских валунов, и, когда я сделал к ней несколько шагов, мне открылся Чёрный Великан.
Я называю его так, потому что затрудняюсь передать его облик. В нем, несомненно, было что-то человеческое, но нечеловеческого в нем было куда больше. Громада округлого чёрного стекла, такая же полупрозрачная в краях, как настоящее стекло, — она на первый взгляд мало чем отличалась от окружающего базальта. Только вглядевшись, я различил подобие головы, неожиданно маленькой и без глаз. Сзади выпирал похожий на взбитую подушку горб. Других конечностей я тогда не заметил. Я стоял и смотрел, а Глыба — для меня не оставалось сомнений — тоже смотрела. Не могу этого передать: взгляд был осязаем и пронизывал меня насквозь.
Больше ничего не было, если не считать, что я испытывал глухое отчаяние которое не было моим отчаянием, а исходило от Глыбы так, как от солнца исходит жар.
Не только отчаяние. Растерянность, скорбь и ещё жалость. Не моя жалость и не ко мне обращённая, а… Так, космически, могла сожалеть звезда, что ли.
Наконец Глыба шевельнулась, и это подействовало на меня как удар.
Я хорошо помню начало встречи и её продолжение, а вот что было посредине — стёрлось. Верней, как раз наоборот: обилие сильных впечатлений засветило этот участок памяти, как солнце засвечивает плёнку. Провал, который я ничем не могу восполнить…
Так или иначе, но, когда от гор уже легли тени, я обнаружил, что сижу на берегу ручья, напротив же, упираясь в скалы, громоздится Чёрный Великан и мы ведём беззвучный диалог.
То ли я пообвык, то ли пригляделся, но он уже не казался мне глыбой. Безглазая маска его лица походила на слепок, смятый судорожным движением руки скульптора; искажённо в нем проявились человеческие черты. Тело, казалось, источало мрак, но было оно живым, подвижным настолько, что мускулы могли течь наподобие чёрных змей, иногда образуя какие-то резиновые отростки.
Впрочем, все это мои дорисовки. Если бы муравей или краб мог общаться с человеком, что извлёк бы он из рассказа о полёте в какую-нибудь Австралию? Подозреваю, что я понимал Великана не лучше. Порой миллиарды звёзд слипались в огненный ком, а затем обращались в кольцо, чтобы исчезнуть в фиолетовой мгле, — вот так он мчался. Откуда, куда, зачем? Галактики мелькали, как листья на ветру, и чем дальше, тем судорожней, отчаянней становился этот полет, потому что то ли ошибка, то ли авария сбила Великана с курса и где-то он потерял себя в пространстве.
1 2 3