Почему я не сбежал отсюда раньше? Я застыл. На меня накатила отвратительная, приторная волна страха, старого, давно забытого детского страха. Не дай Бог вам почувстовать такое!
Послышался низкий подземный гул, и сцена начала поворачиваться - из темноты выплыла гостинная, и когда тонкая, сколоченная из фанеры стенка, словно лезвие ножа, перерезала сцену пополам, так, чтобы мы, зрители, могли одновременно наблюдать происходящее в обеих комнатах, вращение прекратилось. Мальчик остался на правой половине, а Клара перешла к Бледногубому в гостинную.
- С ним опять ЭТО, - сказала Клара опустив беспомощно руки.
- Чепуха, не волнуйся, ЭТО, может быть, ненадолго, ЭТО - временно, ведь доктор сказал - обычный детский синдром, температура спадет и все развеется.
- Но сейчас, что делать сейчас? Он подозревает нас во лжи, понимаешь, он не верит нам. Он прямо говорит: вы не настоящие.
- Не волнуйся, я же сказал - пройдет, дай лучше ему аспирин. Нужно сбить температуру.
- Хорошо, но как же...
- Я повторяю, ничего страшного, ведь взрослые обязаны знать больше, чем дети, и от этого детишкам кажется, будто от них что-то скрывают, ну а уж если скрывают что-то, то можно подумать и о всеобщей игре, он вырастет, поймет и успокоится. Не волнуйся.
- Но он так странно смотрит на меня, он боится меня, у меня сердце разрывается, когда он так смотрит на меня... - Клара сделала паузу и уже с каким-то сомнением добавила: - ведь я его мать.
- Ну конечно, господи, ты его мать, тебе больно от того, что ему плохо, и это нормально, ведь так должно быть.
Казалось, Бледногубый искренне волнуется, и я даже на секунду поверил ему, поверил, что он искренне переживает, и тоже хочет помочь и Кларе и их сыну, видите, до чего я доверчивый человек, но, слава богу, последующие события не дали мне расслабиться.
А произошло следующее. Пока продолжался этот душеспасительный диалог "разбитых несчастьем родителей", мальчик встал с постели, это было особенно подчеркнуто специальным прожектором, подошел к двери и прислушался к разговору родителей. Благодаря удачному расположению сцены было видно одновременно и родитетелей, и мальчика.
Мой театральный двойник стоял в длинной ночной рубахе, босиком, и прислонившись ухом к дверному косяку, изображал смертельное любопытство. Казалось, вся жизнь этого ребенка зависела от того, что он там услышит.
- Так он считает нас притворщиками? - наклонившись к самому уху Клары, громко спросил Бледногубый.
Та замахала руками, показывая жестами, что, мол, их сын подслушивает под дверью, и надо осторожнее выражаться. Бледногубый понимающе кивнул головой и, обращаясь к залу, еще громче изрек:
- Считать весь мир театром, - болезнь известная.- И, уже повернувшись к двери, добавил: - Но для ребенка с неокрепшим телом - губительная. Кто же мы, отец и мать - Актеры? Куклы?
Клара, зажав рукой рот, утвердительно закивала.
- Чепуха! А впрочем, быть может, это и к лучшему.
Бледногубый сделал паузу и бросил в зал:
- Пусть опыт станет нам судьбой.
Больше всего меня поразила стена, разделяющая сцену. Что бы она могла означать? Да и что она, на самом деле, разделяла, пока продолжалось действие? Неужели, она могла развести по разные стороны лицедеев? Неужели, они хотели меня убедить в том, что мальчик и родители противостоят друг другу в каком-то важном вопросе? В вопросе о существовании и бытии? Может быть, - да, стал я потихоньку догадываться о цели спектакля. Разделяя актеров на две неравные группы, они пытаются убедить публику в естественности одной из них. Мол, справа на самом деле есть несчастный больной воображением ребенок, а те, что слева - всего лишь марионетки, заучившие ранее написанные слова. Ну да, прием срабатывает - зал затих, увлекаясь действием. Но меня-то не проведешь. Я - то помню как все было на самом деле, когда я стоял под дверью и подслушивал разговор своих родителей. Все было не так. Мои настоящие родители убивались горем, а не шушукались с публикой. Ну да, появлялись время от времени какие-то незнакомые люди, быть может, врачи или далекие родственники, но они же не шушукались у меня за спиной, а если и говорили шепотом, то исключительно ради спокойствия моего воображения. Я так увлекся анализом происходящего (в чем, как вы могли убедиться, я достиг немалых успехов), что пропустил кусок действия.
Тем временем родители ребенка удаляются в глубину сцены, где стоит семейное ложе. Прожектор выхватывает из темноты мальчика. Тот уже открыл дверь и тихо, на ципочках, подоходит к столу и берет нож. Рассматривает его, подставляя в центр светового пучка - лезвие страшно и ярко блистает в детских руках. Затем отправляется к родительской постели. Зал в напряжении затих. Наступает пауза, в конце которой раздается зловещий скрип открывающейся дверцы бельевого шкафа.
Зал аплодирует. Опускается занавес.
* * *
Бежать, бежать, снова застучало в мозгу. Я делаю вид, что все это меня не касается, и, будто изголодавшийся зритель, спешу в буфет. Конечно, я ожидал какого-нибудь фортеля и со стороны зала, но здесь, слава богу, ошибся. Во всяком случае, ничего осбенного в зрительской массе не было обычные жители столицы и ее гости. Да и глупо предполагать, что такую массу народу, а в зале был аншлаг, специально наняли для розыгрыша. Да и что я такого придумал, - рассуждал я, перетоптываясь у выхода в фойе и все-таки следя боковым зрением за ближайшими окрестностями, - ведь и сам Бледногубый объяснил происхождение этого детского синдрома. Ну да, был у меня в детсве такой страх, ну и что, мало ли общих болезней?
Едва я вынырнул наружу и уже направился к выходу, как из неприметной боковой двери меня поманила тонкая женская рука, - сюда, мол, сюда. Господи, почему я никогда не могу отказать? Я очутился в узком коридорчике, почти в объятиях Клары.
- Как вам первое действие? - спросила она и, не дожидаясь ответа, увлекла за собой. - Пойдемте ко мне в каморку, перекусим, вы ведь, наверное, страшно голодны.
В ее "каморке" было в точности то, что я обычно рисовал, воображая театральную уборную какой-нибудь Сары Бернар. Зеркала, мягкая мебель с витыми ножками, шелковые портьеры , и запах, головокружительный запах кремов, грима и, конечно, духов. На сервировочномстолике дымился ужин: закуски, фрукты, бутылка шампанского в серебрянном ведерце... Откуда? Когда на прилавках по всей Москве одна килька, и та - в томатном соусе.
- Присаживайтесь, милый друг, поужинаем....
Я, огорошенный развернувшимся буйством света и роскоши, плюхнулся на пуфик, и она, любезно, подтолкнула ко мне столик.
- Разве вы не участвуете во втором действии? - я пытался навязать хоть какую-то логику развитию сюжета.
- Конечно, я занята во втором действии, правда, правда мне придется больше молчать.
1 2 3 4 5 6 7 8
Послышался низкий подземный гул, и сцена начала поворачиваться - из темноты выплыла гостинная, и когда тонкая, сколоченная из фанеры стенка, словно лезвие ножа, перерезала сцену пополам, так, чтобы мы, зрители, могли одновременно наблюдать происходящее в обеих комнатах, вращение прекратилось. Мальчик остался на правой половине, а Клара перешла к Бледногубому в гостинную.
- С ним опять ЭТО, - сказала Клара опустив беспомощно руки.
- Чепуха, не волнуйся, ЭТО, может быть, ненадолго, ЭТО - временно, ведь доктор сказал - обычный детский синдром, температура спадет и все развеется.
- Но сейчас, что делать сейчас? Он подозревает нас во лжи, понимаешь, он не верит нам. Он прямо говорит: вы не настоящие.
- Не волнуйся, я же сказал - пройдет, дай лучше ему аспирин. Нужно сбить температуру.
- Хорошо, но как же...
- Я повторяю, ничего страшного, ведь взрослые обязаны знать больше, чем дети, и от этого детишкам кажется, будто от них что-то скрывают, ну а уж если скрывают что-то, то можно подумать и о всеобщей игре, он вырастет, поймет и успокоится. Не волнуйся.
- Но он так странно смотрит на меня, он боится меня, у меня сердце разрывается, когда он так смотрит на меня... - Клара сделала паузу и уже с каким-то сомнением добавила: - ведь я его мать.
- Ну конечно, господи, ты его мать, тебе больно от того, что ему плохо, и это нормально, ведь так должно быть.
Казалось, Бледногубый искренне волнуется, и я даже на секунду поверил ему, поверил, что он искренне переживает, и тоже хочет помочь и Кларе и их сыну, видите, до чего я доверчивый человек, но, слава богу, последующие события не дали мне расслабиться.
А произошло следующее. Пока продолжался этот душеспасительный диалог "разбитых несчастьем родителей", мальчик встал с постели, это было особенно подчеркнуто специальным прожектором, подошел к двери и прислушался к разговору родителей. Благодаря удачному расположению сцены было видно одновременно и родитетелей, и мальчика.
Мой театральный двойник стоял в длинной ночной рубахе, босиком, и прислонившись ухом к дверному косяку, изображал смертельное любопытство. Казалось, вся жизнь этого ребенка зависела от того, что он там услышит.
- Так он считает нас притворщиками? - наклонившись к самому уху Клары, громко спросил Бледногубый.
Та замахала руками, показывая жестами, что, мол, их сын подслушивает под дверью, и надо осторожнее выражаться. Бледногубый понимающе кивнул головой и, обращаясь к залу, еще громче изрек:
- Считать весь мир театром, - болезнь известная.- И, уже повернувшись к двери, добавил: - Но для ребенка с неокрепшим телом - губительная. Кто же мы, отец и мать - Актеры? Куклы?
Клара, зажав рукой рот, утвердительно закивала.
- Чепуха! А впрочем, быть может, это и к лучшему.
Бледногубый сделал паузу и бросил в зал:
- Пусть опыт станет нам судьбой.
Больше всего меня поразила стена, разделяющая сцену. Что бы она могла означать? Да и что она, на самом деле, разделяла, пока продолжалось действие? Неужели, она могла развести по разные стороны лицедеев? Неужели, они хотели меня убедить в том, что мальчик и родители противостоят друг другу в каком-то важном вопросе? В вопросе о существовании и бытии? Может быть, - да, стал я потихоньку догадываться о цели спектакля. Разделяя актеров на две неравные группы, они пытаются убедить публику в естественности одной из них. Мол, справа на самом деле есть несчастный больной воображением ребенок, а те, что слева - всего лишь марионетки, заучившие ранее написанные слова. Ну да, прием срабатывает - зал затих, увлекаясь действием. Но меня-то не проведешь. Я - то помню как все было на самом деле, когда я стоял под дверью и подслушивал разговор своих родителей. Все было не так. Мои настоящие родители убивались горем, а не шушукались с публикой. Ну да, появлялись время от времени какие-то незнакомые люди, быть может, врачи или далекие родственники, но они же не шушукались у меня за спиной, а если и говорили шепотом, то исключительно ради спокойствия моего воображения. Я так увлекся анализом происходящего (в чем, как вы могли убедиться, я достиг немалых успехов), что пропустил кусок действия.
Тем временем родители ребенка удаляются в глубину сцены, где стоит семейное ложе. Прожектор выхватывает из темноты мальчика. Тот уже открыл дверь и тихо, на ципочках, подоходит к столу и берет нож. Рассматривает его, подставляя в центр светового пучка - лезвие страшно и ярко блистает в детских руках. Затем отправляется к родительской постели. Зал в напряжении затих. Наступает пауза, в конце которой раздается зловещий скрип открывающейся дверцы бельевого шкафа.
Зал аплодирует. Опускается занавес.
* * *
Бежать, бежать, снова застучало в мозгу. Я делаю вид, что все это меня не касается, и, будто изголодавшийся зритель, спешу в буфет. Конечно, я ожидал какого-нибудь фортеля и со стороны зала, но здесь, слава богу, ошибся. Во всяком случае, ничего осбенного в зрительской массе не было обычные жители столицы и ее гости. Да и глупо предполагать, что такую массу народу, а в зале был аншлаг, специально наняли для розыгрыша. Да и что я такого придумал, - рассуждал я, перетоптываясь у выхода в фойе и все-таки следя боковым зрением за ближайшими окрестностями, - ведь и сам Бледногубый объяснил происхождение этого детского синдрома. Ну да, был у меня в детсве такой страх, ну и что, мало ли общих болезней?
Едва я вынырнул наружу и уже направился к выходу, как из неприметной боковой двери меня поманила тонкая женская рука, - сюда, мол, сюда. Господи, почему я никогда не могу отказать? Я очутился в узком коридорчике, почти в объятиях Клары.
- Как вам первое действие? - спросила она и, не дожидаясь ответа, увлекла за собой. - Пойдемте ко мне в каморку, перекусим, вы ведь, наверное, страшно голодны.
В ее "каморке" было в точности то, что я обычно рисовал, воображая театральную уборную какой-нибудь Сары Бернар. Зеркала, мягкая мебель с витыми ножками, шелковые портьеры , и запах, головокружительный запах кремов, грима и, конечно, духов. На сервировочномстолике дымился ужин: закуски, фрукты, бутылка шампанского в серебрянном ведерце... Откуда? Когда на прилавках по всей Москве одна килька, и та - в томатном соусе.
- Присаживайтесь, милый друг, поужинаем....
Я, огорошенный развернувшимся буйством света и роскоши, плюхнулся на пуфик, и она, любезно, подтолкнула ко мне столик.
- Разве вы не участвуете во втором действии? - я пытался навязать хоть какую-то логику развитию сюжета.
- Конечно, я занята во втором действии, правда, правда мне придется больше молчать.
1 2 3 4 5 6 7 8