Фолкнер Уильям
Ad astra (К звездам)
Уильям Фолкнер
Ad astra
Перевод В. Бошняка
* - К звездам - лат.
Кем мы были тогда - не знаю. За исключением Комина все мы вначале были американцами, но прошло три года, к тому же мы, в своих британских кителях с британскими пилотскими "крылышками", а кое у кого и с орденской лентой, на мой взгляд, не очень все эти три года вдумывались в то, кем мы были, даже не пытались ни разобраться, ни вспомнить.
А в тот день, вернее - в тот вечер, у нас и этого не осталось, а может, добавилось нечто большее; мы были либо ниже, либо где-то за гранью знания, которым даже не пытались обременить себя все эти три года. Наш субадар 1 потом и он к нам присоединился, в своем тюрбане и со своими самовольно прицепленными майорскими звездочками, - сказал, что мы похожи на людей, пытающихся бежать в воде.
- Но скоро это рассеется, - заявил он. - Все эти миазмы ненависти и суесловия. Мы похожи на людей, пытающихся бежать в воде: набрав воздуха в легкие, мы наблюдаем за движениями своих ужасающе никчемных конечностей, видим друг друга в этом ступоре, в этом ужасающем оцепенении, но нам не дотянуться, не помочь друг другу, у нас отнято все, кроме бессилия, кроме беды.
Мы были уже в машине, ехали в Амьен, за рулем сидел Сарторис, рядом на переднем сиденье был Комин, возвышался на полголовы над Сарторисом, словно чучело для штыковых учений, а субадар, Блэнд и я разместились сзади, и у каждого в карманах было по бутылке или по две. То есть за исключением субадара, конечно. Он был коренастым, маленьким и плотно сбитым и при этом трезвости непомерной. В алкогольном мальстреме, куда вверглись все прочие, пытаясь убежать от неизбывности самих себя, он был как скала и спокойно вещал своим густым басом, который был ему велик на четыре размера: "В своей стране я был князем. Но все люди братья".
Однако по прошествии двенадцати лет мне представляется, что мы были вроде жучков в той пленке, что собирается у поверхности воды - отъединенных и неутомимых в своей бесцельной дерготне. Не на самой поверхности, а именно в этой пленке - в пограничной полосе, которая уже не воздух, но еще и не вода - плавали, то погружаясь, то всплывая. Вы видели, должно быть, как в укромную бухту накатывает уже усмиренная волна: мелководье, бухточка тихая, слегка зловещая самим своим сытым уютом, а где-то за темным горизонтом еще рокочет умирающий шторм. Вот такая была вода, а мы - всякий сор на ней. Даже через двенадцать лет не вырисовывается ничего более ясного. И ни начала этому не было, ни конца. Из ниоткуда взывали мы, не замечая ни шторма, которого избегли, ни чужих берегов, которых нам было не избежать, - кричали о том, что между двумя накатами зыби мы умираем: те, кто был слишком молод для этой жизни.
Посреди дороги мы остановились, чтобы еще раз выпить. Вокруг было темно и пустынно. И тихо - это чувствовалось, замечалось сразу. Слышно было, как дышит земля, словно выходя из-под наркоза, словно она не знает еще, не верит, что проснулась.
- Но теперь наступил мир, - произнес субадар. - И все люди братья.
- А вы еще делали доклад как-то раз в студенческом клубе, - сказал Блэнд. Он был высоким и белокурым. Когда он появлялся там, где были женщины, вздохи клубились за ним, как кильватерный след за паромом на подходе к пристани. Подобно Сарторису, он тоже был южанином; однако, в отличие от Сарториса, за те пять месяцев, что он был в деле, никто ни разу не обнаружил в его боевой машине ни единой пробоины от пули или осколка. Но к моменту, когда он перевелся к нам из Оксфордского батальона (а он был родсовским стипендиатом 2), у него уже была пара наград и нашивка за ранение. Напившись, он непременно начинал разглагольствовать про свою жену, причем все мы отлично знали, что он не женат.
Он взял у Сарториса бутылку и отхлебнул.
- А у меня жена такая девчонка славная! - сказал он. - Давайте уж, расскажу вам о ней.
- Не надо нам рассказывать, - отозвался Сарторис. - Отдай ее лучше Комину. Ему как раз не хватает девчонки.
- Ладно, - сказал Блэнд. - Бери ее себе, Комин.
- Она у тебя светленькая? - спросил Комин.
- Не знаю, - сказал Блэнд. Он снова обернулся к субадару. - Вы еще выступали как-то раз в студенческом клубе. Я вас вспомнил.
- А, - сказал субадар. - В Оксфорде. Да.
- Ему можно учиться у них в университетах наравне с детьми джентльменов, с бледнолицыми, - пояснил Блэнд. - Но ему нельзя получить офицерское звание, потому что честь - это вопрос цвета кожи, а не происхождения или поступков.
- Война важнее, чем истина, - сказал субадар. - Поэтому весь связанный с ней престиж и привилегии мы должны предоставить лишь некоторым, чтобы она не потеряла привлекательности для того большинства, которому приходится умирать.
- Почему же важнее? - спросил я. - Я думал, что на этот раз воевали ради того, чтобы навсегда положить конец войнам.
Субадар только коротко махнул рукой - смуглый, уступчивый, спокойный.
- Я сам сейчас говорил как белый человек. Она важнее для европейцев: ведь европеец есть то, что он может сделать; это его потолок.
- Стало быть, вы видите дальше, чем видим мы?
- Тот видит дальше, кто глядит из темноты на свет, а не тот, кто и сам на свету, и глядит на свет. В этом принцип подзорной трубы. Линза - та только и нужна, чтобы дразнить ждущие, жаждущие чувства тем, чего они никогда не постигнут.
- Ну, и что же вы видите? - спросил Блэнд.
- Лично я вижу девушек, - сказал Комин. - Их золотистые косы целыми акрами, словно поле пшеницы, и я в этом поле. Ну, вы, хоть кто-нибудь из вас видал, как затаившийся в пшенице пес рыщет по полю? Видали, нет?
- За сучками не гоняемся, - сказал Блэнд.
Комин - огромный, плотный - крутнулся на своем сиденье. Он был могуч, как все те, кто трудится на открытом воздухе. Когда два механика вправляли его в кабину "долфина" - словно две камеристки, упихивающие дорожную подушку в слишком маленький для нее футляр, - зрелище получалось очень занятное.
- Ставьте шиллинг, я ему сейчас башку оторву, - сказал он.
- Стало быть, вы верите в человеческое здравомыслие? - спросил я.
- Ставьте шиллинг, или я вам всем башки поотрываю, - сказал Комин.
- Я верю в человеческое сострадание, - сказал субадар. - Так лучше.
- Тогда я сам ставлю шиллинг, - сказал Комин.
- Ладно вам, - сказал Сарторис. - Никогда не пробовали глотнуть немножко виски под ночной холодок - эй, вы?
Комин взял бутылку и отхлебнул.
- Сплошные косы, целыми акрами, - сказал он, - а их кругленькие беленькие девичьи прелести просвечивают сквозь эту спутанную пшеницу.
В результате мы выпили еще - на пустынной дороге меж двух свекольных полей, в темной тиши, и круговерть опьянения пошла на новый виток. Невесть куда подевавшееся, оно начало к нам возвращаться, накатывать и на нас, и на басовитую скалу субадаровой трезвости, пока его голос не зазвучал из спокойного далека, как сквозь сон повторяя, что все мы братья.
1 2 3 4 5 6 7