обиженный, одинокий, без близкой души человеческой, без гроша медного, да еще с кровью, зажженной вином, он находился в состоянии, близком к помешательству, а нет сомнения в том, что в самых нелепых выходках людей помешанных есть, на их глаза, своего рода логика и даже право. В праве своем Чертопханов был во всяком случае вполне уверен; он не колебался, он спешил исполнить приговор над виновным, не отдавая себе, впрочем, ясного отчета: кого он собственно обзывал этим именем?.. Правду говоря, он размышлял мало о том, что собирался сделать.
«Надо, надо кончить, – вот что он твердил самому себе, тупо и строго, – кончить надо!»
А безвинный виновный трусил покорной рысцой за его спиною… Но в сердце Чертопханова не было жалости.
XV
Недалеко от опушки леса, куда он привел свою лошадь, тянулся небольшой овраг, до половины заросший дубовым кустарником. Чертопханов спустился туда… Малек-Адель спотыкнулся и чуть не упал на него.
– Аль задавить меня хочешь, проклятый! – вскрикнул Чертопханов и, словно защищаясь, выхватил пистолет из кармана. Уже не ожесточение испытывал он, а ту особенную одеревенелость чувства, которая, говорят, овладевает человеком перед совершением преступления. Но собственный голос испугал его – так дико прозвучал он под навесом темных ветвей, в гнилой и спертой сырости лесного оврага! К тому же, в ответ на его восклицание, какая-то большая птица внезапно затрепыхалась в верхушке дерева над его головою… Чертопханов дрогнул. Точно он разбудил свидетеля своему делу – и где же? в этом глухом месте, где он не должен был встретить ни одного живого существа…
– Ступай, черт, на все четыре стороны! – проговорил он сквозь зубы и, выпустив повод Малек-Аделя, с размаху ударил его по плечу прикладом пистолета. Малек-Адель немедленно повернулся назад, выкарабкался вон из оврага… и побежал. Но недолго слышался стук его копыт. Поднявшийся ветер мешал и застилал все звуки.
В свою очередь, Чертопханов медленно выбрался из оврага, достиг опушки и поплелся по дороге домой. Он был недоволен собою; тяжесть, которую он чувствовал в голове, в сердце, распространилась по всем членам; он шел сердитый, темный, неудовлетворенный, голодный, словно кто обидел его, отнял у него добычу, пищу…
Самоубийце, которому помешали исполнить его намерение, знакомы подобные ощущения.
Вдруг что-то толкнуло его сзади, между плеч. Он оглянулся… Малек-Адель стоял посреди дороги. Он пришел следом за своим хозяином, он тронул его мордой… доложил о себе…
– А! – закричал Чертопханов, – ты сам, сам за смертью пришел! Так на же!
В мгновенье ока он выхватил пистолет, взвел курок, приставил дуло ко лбу Малек-Аделя, выстрелил…
Бедная лошадь шарахнулась в сторону, взвилась на дыбы, отскочила шагов на десять и вдруг грузно рухнула и захрипела, судорожно валяясь по земле…
Чертопханов зажал себе уши обеими руками и побежал. Колени подгибались под ним. И хмель, и злоба, в тупая самоуверенность – все вылетело разом. Осталось одно чувство стыда и безобразия – да сознание, сознание несомненное, что на этот раз он и с собой покончил.
XVI
Недель, шесть спустя казачок Перфишка почел долгом остановить проезжавшего мимо бессоновской усадьбы станового пристава.
– Чего тебе? – спросил блюститель порядка.
– Пожалуйте, ваше благородие, к нам в дом, – ответил казачок с низким поклоном, – Пантелей Еремеич, кажись, умирать собираются; так вот я и боюсь.
– Как? умирать? – переспросил становой.
– Точно так-с. Сперва они кажинный день водку кушали, а теперь вот в постель слегли, и уж оченно они худы стали. Я так полагаю, они теперь и понимать-то ничего не понимают. Без языка совсем.
Становой слез с телеги.
– Что же ты, за священником, по крайней мере, сходил? Исповедался твой барин? Причастился?
– Никак нет-с.
Становой нахмурился.
– Как же ты это так, братец? Разве этак можно, а? иль ты не знаешь, что за это… ответственность бывает большая, а?
– Да я их и третьего дня и вчерась спрашивал, – подхватил оробевший казачок, – не прикажете ли, говорю, Пантелей Еремеич, за священником сбегать? «Молчи, говорит, дурак. Не в свое дело не суйся». А сегодня, как я стал, докладывать, – только посмотрели на меня да усом повели.
– И много он пил водки? – спросил становой.
– Дюже много! Да вы уж сделайте милость, ваше благородие, пожалуйте к ним в комнату.
– Ну, веди! – проворчал становой и последовал за Перфишкой.
Удивительное зрелище его ожидало.
В задней комнате дома, сырой и темной, на убогой кровати, покрытой конскою попоной, с лохматой буркой вместо подушки, лежал Чертопханов, уже не бледный, а изжелта-зеленый, как бывают мертвецы, со ввалившимися глазами под глянцевитыми веками, с заостренным, но все еще красноватым носом над взъерошенными усами. Лежал он одетый в неизменный свой архалук с патронами на груди и в черкесские синие шаровары. Папаха с малиновым верхом закрывала ему лоб до самых бровей. В одной руке Чертопханов держал охотничью нагайку, в другой – шитый кисет, последний подарок Маши. На столе возле кровати стоял пустой штоф; а в головах, пришпиленные булавками к стене, виднелись два акварельных рисунка: на одном, сколько можно было понять, был представлен толстый человек с гитарой в руках – вероятно, Недопюскин; другой изображал скачущего всадника… Лошадь походила на тех сказочных животных, которых рисуют дети на стенах и заборах; но старательно оттушеванные яблоки ее масти и патроны на груди всадника, острые носки его сапогов и громадные усы не оставляли места сомнению: этот рисунок долженствовал изобразить Пантелея Еремеича верхом на Малек-Аделе.
Изумленный становой не знал, что предпринять. Мертвая тишина царствовала в комнате. «Да уж он скончался», – подумал он и, возвысив голос, промолвил:
– Пантелей Еремеич! А, Пантелей Еремеич!
Тогда произошло нечто необыкновенное. Глаза Чертопханова медленно раскрылись, потухшие зрачки двинулись сперва справа налево, потом слева направо, остановились на посетителе, увидали его… Что-то замерцало в их тусклой белизне, подобие взора в них проявилось; посиневшие губы постепенно расклеились, и послышался сиплый, уж точно гробовой голос:
– Столбовой дворянин Пантелей Чертопханов умирает; кто может ему препятствовать? Он никому не должен, ничего не требует… Оставьте его, люди! Идите!
Рука с нагайкой попыталась приподняться… Напрасно! Губы опять склеились, глаза закрылись – и по-прежнему лежал Чертопханов на своей жесткой кровати вытянувшись как пласт и сдвинув подошвы.
– Дай знать, когда скончается, – шепнул, выходя из комнаты, становой Перфишке, – а за попом, я полагаю, сходить и теперь можно. Надо ж порядок соблюсти, особоровать его.
Перфишка в тот же день сходил за попом;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99
«Надо, надо кончить, – вот что он твердил самому себе, тупо и строго, – кончить надо!»
А безвинный виновный трусил покорной рысцой за его спиною… Но в сердце Чертопханова не было жалости.
XV
Недалеко от опушки леса, куда он привел свою лошадь, тянулся небольшой овраг, до половины заросший дубовым кустарником. Чертопханов спустился туда… Малек-Адель спотыкнулся и чуть не упал на него.
– Аль задавить меня хочешь, проклятый! – вскрикнул Чертопханов и, словно защищаясь, выхватил пистолет из кармана. Уже не ожесточение испытывал он, а ту особенную одеревенелость чувства, которая, говорят, овладевает человеком перед совершением преступления. Но собственный голос испугал его – так дико прозвучал он под навесом темных ветвей, в гнилой и спертой сырости лесного оврага! К тому же, в ответ на его восклицание, какая-то большая птица внезапно затрепыхалась в верхушке дерева над его головою… Чертопханов дрогнул. Точно он разбудил свидетеля своему делу – и где же? в этом глухом месте, где он не должен был встретить ни одного живого существа…
– Ступай, черт, на все четыре стороны! – проговорил он сквозь зубы и, выпустив повод Малек-Аделя, с размаху ударил его по плечу прикладом пистолета. Малек-Адель немедленно повернулся назад, выкарабкался вон из оврага… и побежал. Но недолго слышался стук его копыт. Поднявшийся ветер мешал и застилал все звуки.
В свою очередь, Чертопханов медленно выбрался из оврага, достиг опушки и поплелся по дороге домой. Он был недоволен собою; тяжесть, которую он чувствовал в голове, в сердце, распространилась по всем членам; он шел сердитый, темный, неудовлетворенный, голодный, словно кто обидел его, отнял у него добычу, пищу…
Самоубийце, которому помешали исполнить его намерение, знакомы подобные ощущения.
Вдруг что-то толкнуло его сзади, между плеч. Он оглянулся… Малек-Адель стоял посреди дороги. Он пришел следом за своим хозяином, он тронул его мордой… доложил о себе…
– А! – закричал Чертопханов, – ты сам, сам за смертью пришел! Так на же!
В мгновенье ока он выхватил пистолет, взвел курок, приставил дуло ко лбу Малек-Аделя, выстрелил…
Бедная лошадь шарахнулась в сторону, взвилась на дыбы, отскочила шагов на десять и вдруг грузно рухнула и захрипела, судорожно валяясь по земле…
Чертопханов зажал себе уши обеими руками и побежал. Колени подгибались под ним. И хмель, и злоба, в тупая самоуверенность – все вылетело разом. Осталось одно чувство стыда и безобразия – да сознание, сознание несомненное, что на этот раз он и с собой покончил.
XVI
Недель, шесть спустя казачок Перфишка почел долгом остановить проезжавшего мимо бессоновской усадьбы станового пристава.
– Чего тебе? – спросил блюститель порядка.
– Пожалуйте, ваше благородие, к нам в дом, – ответил казачок с низким поклоном, – Пантелей Еремеич, кажись, умирать собираются; так вот я и боюсь.
– Как? умирать? – переспросил становой.
– Точно так-с. Сперва они кажинный день водку кушали, а теперь вот в постель слегли, и уж оченно они худы стали. Я так полагаю, они теперь и понимать-то ничего не понимают. Без языка совсем.
Становой слез с телеги.
– Что же ты, за священником, по крайней мере, сходил? Исповедался твой барин? Причастился?
– Никак нет-с.
Становой нахмурился.
– Как же ты это так, братец? Разве этак можно, а? иль ты не знаешь, что за это… ответственность бывает большая, а?
– Да я их и третьего дня и вчерась спрашивал, – подхватил оробевший казачок, – не прикажете ли, говорю, Пантелей Еремеич, за священником сбегать? «Молчи, говорит, дурак. Не в свое дело не суйся». А сегодня, как я стал, докладывать, – только посмотрели на меня да усом повели.
– И много он пил водки? – спросил становой.
– Дюже много! Да вы уж сделайте милость, ваше благородие, пожалуйте к ним в комнату.
– Ну, веди! – проворчал становой и последовал за Перфишкой.
Удивительное зрелище его ожидало.
В задней комнате дома, сырой и темной, на убогой кровати, покрытой конскою попоной, с лохматой буркой вместо подушки, лежал Чертопханов, уже не бледный, а изжелта-зеленый, как бывают мертвецы, со ввалившимися глазами под глянцевитыми веками, с заостренным, но все еще красноватым носом над взъерошенными усами. Лежал он одетый в неизменный свой архалук с патронами на груди и в черкесские синие шаровары. Папаха с малиновым верхом закрывала ему лоб до самых бровей. В одной руке Чертопханов держал охотничью нагайку, в другой – шитый кисет, последний подарок Маши. На столе возле кровати стоял пустой штоф; а в головах, пришпиленные булавками к стене, виднелись два акварельных рисунка: на одном, сколько можно было понять, был представлен толстый человек с гитарой в руках – вероятно, Недопюскин; другой изображал скачущего всадника… Лошадь походила на тех сказочных животных, которых рисуют дети на стенах и заборах; но старательно оттушеванные яблоки ее масти и патроны на груди всадника, острые носки его сапогов и громадные усы не оставляли места сомнению: этот рисунок долженствовал изобразить Пантелея Еремеича верхом на Малек-Аделе.
Изумленный становой не знал, что предпринять. Мертвая тишина царствовала в комнате. «Да уж он скончался», – подумал он и, возвысив голос, промолвил:
– Пантелей Еремеич! А, Пантелей Еремеич!
Тогда произошло нечто необыкновенное. Глаза Чертопханова медленно раскрылись, потухшие зрачки двинулись сперва справа налево, потом слева направо, остановились на посетителе, увидали его… Что-то замерцало в их тусклой белизне, подобие взора в них проявилось; посиневшие губы постепенно расклеились, и послышался сиплый, уж точно гробовой голос:
– Столбовой дворянин Пантелей Чертопханов умирает; кто может ему препятствовать? Он никому не должен, ничего не требует… Оставьте его, люди! Идите!
Рука с нагайкой попыталась приподняться… Напрасно! Губы опять склеились, глаза закрылись – и по-прежнему лежал Чертопханов на своей жесткой кровати вытянувшись как пласт и сдвинув подошвы.
– Дай знать, когда скончается, – шепнул, выходя из комнаты, становой Перфишке, – а за попом, я полагаю, сходить и теперь можно. Надо ж порядок соблюсти, особоровать его.
Перфишка в тот же день сходил за попом;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99