под ним я понимаю неотъемлемо присущую им морализацию, но любая аллегорическая знаковость не принадлежит этому элементу. «Кролик Питер» остается басней, хотя в этой сказке содержатся запреты, которые существуют и в Стране Волшебных сказок (вполне возможно, что запреты существуют повсюду во Вселенной, в любом ее плане и измерении).
Итак, «Обезьянье сердце» — всего лишь басня о животных. Я подозре— ваю, что ее включение в сборник произошло не потому, что она зани— мательна, а потому, что в ней допускается, что обезьянье сердце вполне может остаться в сумке, висящей на дереве. Это важно для Лан— га, исследоваетеля народных сказок, несмотря даже на то, что эта курьезная идея использована в сказке в качестве шутки, ведь сердце, на самом деле, было вполне нормальном и находилось на своем месте — в груди обезьяны. Не имеет значения, что эта деталь — всего лишь вторичное использование широко распространенного народного мотива, часто присутствующего в волшебных сказках,note 9 когда жизнь или сила человека или другого живого существа может заключаться в какой-то вещи или в ка— ком-то месте, или в некоей части тела (особенно сердце), которая мо— жет быть отделена и спрятана в сумку, или под камень, или в яйцо. С одной стороны, в записанных фольклорных историях этот мотив исполь— зован Джорджем Макдональдом в его волшебной сказке «Сердце велика— на», причем он заимствовал этот центральный мотив (так же, как и многие детали) из хорошо известных традиционных сказок. С другой стороны, он входит в «Сказку о двух братьях» из египетских папирусов Д'Орсигни, возможно, одну из древнейших из записанных сказок. В ней младший брат говорит старшему:
Я заколдую свое сердце, и спрячу его на вершине цветка кедра. Кедр будет срублен, и мое сердце упадет на землю, и ты должен будешь прийти и искать его, даже если если тебе придется искать его семь лет, но когда ты найдешь его, положи его в чашу с холодной водой, и я буду жив.note 10 Но этот интересный вопрос и такое сравнение подводят нас к краю следующего вопроса: где истоки волшебной сказки? Это должно, конечно, означать: где исток или истоки волшебного элемента. Спрашивать об истоках сказок (конечно, определенных) — все равно что спрашивать об истоках языка или мышления.
ИСТОКИ
Фактически вопрос в чем истоки волшебного (фэйри) элемента волшебных сказок, приведет нас в конечном счете к тому же самому фундаментальному вопросу, однако, в волшебной сказке есть множество элементов (съемное сердце, лебединые одежды, условные произвольные запреты, злые мачехи и даже сами фэйри), которые можно изучать без того, чтобы браться за этот глобальный вопрос. Такие исследования, тем не менее, остаются научными (по крайней мере, в намерении), это способ действия фольклористов и антропологов — людей, которые используют сказки вовсе не по их прямому назначению, а как шахты, из которых они добывают свидетельства, подтверждающие их теории, или информацию о том, что их интересует. Сама по себе такая процедура вполне законна — но то, что они при этом игнорируют или вовсе забывают природу сказки (как вещи, рассказываемой в своей цельности) часто приводит подобные исследования к странным суждениям. Исследователям такого рода повторяющиеся мотивы (например, съемное сердце) кажутся особо важными. Настолько важными, что эти исследователи фольклора склонны легко забывать цели своих исследований или излагать их результаты на языке некоей запутанной «стенографии», особенно запутанной, если она переходит из их монографий в книги о литературе. Они считают, что если любые две сказки построены с использованием одного и того же фольклорного мотива или с использованием общих комбинаций таких мотивов, это «одни и те же сказки». В таких работах мы читаем, что Беовульф — лишь версия «?», что «Черный Бык из Норруэя» является на самом деле «Красавицей и Чудовищем», или той же самой сказкой, что и «Эрос и Психея», что скандинавская «?» (или гэльская «Битва птиц"note 11 и ее многочисленные варианты и родственные сказки) это та же самая легенда, что и греческое сказание о Язоне и Медее.
Выражения подобного рода могут, впрочем, (в чрезмерном упрощении) выражать некую истину, но они не верны ни в осмыслении волшебной сказки, ни в искусстве и литературе. Именно колорит, атмосфера, не поддающиеся классификации индивидуальные детали сказки, а превыше всего, главное — само содержание, которое вдыхает жизнь в неделимый костяк сюжета, — вот что действительно надо принимать в расчет7 Шекспировский «Король Лир» вовсе не то же самое, что история, рассказанная в Лайамоновском «Бруте». Или Возьмите крайний случай «Красной Шапочки»: представляет лишь второстепенный интерес, что пересказанная версия этой сказки, в которой лесорубы спасают Красную Шапочку, прямо происходит от сказки Перро, в которой она съедена волком. Действительно важно только, что более поздняя версия имеет счастливый конец (более-менее, если мы не будем сильно горевать по бабушке), чего не имеет версия Перро. Это очень основательная разница, к которой я еще вернусь.
Конечно, я не отрицаю, поскольку я сам чувствую его, очарование желания распутать хитроумно завязанную и разветвленную историю ветвей Дерева Сказок. Это тесно связано с филологическим изучением спутанного клубка Языка, из которого я знаю некоторую малую часть. Но даже при всем уважении к языку мне кажется, что особое качество и склонность данного языка в живой момент существования гораздо важнее уловить и гораздо труднее объяснить, чем его последовательную история. Так что при уважении к волшебным сказкам, я чувствую, что гораздо более интересно и, на этом пути гораздо сложнее, объяснить, что они такое, чем они стали для нас и какое содержание дал им долгий алхимический процесс их существования во времени. Я могу сказать словами Дасента: «Мы должны быть довольны супом, которым нас потчуют, и не должны стремиться увидеть кости быка, из которого его сварили». Однако, как ни странно, Дасент подразумевает по «супом» мешанину фиктивной пред-истории, основанной на первоначальных догадках Сравнительной Филологии, а под «желанием увидеть кости» — требование показать работу и доказательства, которые приводят к этим теориям. Я подразумеваю под «супом» сказку в том виде, как она сделана (приготовлена автором или рассказчиком, а под «костями» — ее источники и материалы — даже когда (по редкой удаче) они могут быть найдены. Однако я, конечно, не запрещаю критику «супа» как «супа».note 12 Все же я слегка коснусь вопроса истоков. Но я недостаточно много знаю, чтобы копать глубже, для нашей цели это наименее важный из трех вопросов, и мы удовлетворимся несколькими замечениями. Достаточно ясно, что волшебные сказки (в широком или узком смысле) и в самом деле очень древние.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18
Итак, «Обезьянье сердце» — всего лишь басня о животных. Я подозре— ваю, что ее включение в сборник произошло не потому, что она зани— мательна, а потому, что в ней допускается, что обезьянье сердце вполне может остаться в сумке, висящей на дереве. Это важно для Лан— га, исследоваетеля народных сказок, несмотря даже на то, что эта курьезная идея использована в сказке в качестве шутки, ведь сердце, на самом деле, было вполне нормальном и находилось на своем месте — в груди обезьяны. Не имеет значения, что эта деталь — всего лишь вторичное использование широко распространенного народного мотива, часто присутствующего в волшебных сказках,note 9 когда жизнь или сила человека или другого живого существа может заключаться в какой-то вещи или в ка— ком-то месте, или в некоей части тела (особенно сердце), которая мо— жет быть отделена и спрятана в сумку, или под камень, или в яйцо. С одной стороны, в записанных фольклорных историях этот мотив исполь— зован Джорджем Макдональдом в его волшебной сказке «Сердце велика— на», причем он заимствовал этот центральный мотив (так же, как и многие детали) из хорошо известных традиционных сказок. С другой стороны, он входит в «Сказку о двух братьях» из египетских папирусов Д'Орсигни, возможно, одну из древнейших из записанных сказок. В ней младший брат говорит старшему:
Я заколдую свое сердце, и спрячу его на вершине цветка кедра. Кедр будет срублен, и мое сердце упадет на землю, и ты должен будешь прийти и искать его, даже если если тебе придется искать его семь лет, но когда ты найдешь его, положи его в чашу с холодной водой, и я буду жив.note 10 Но этот интересный вопрос и такое сравнение подводят нас к краю следующего вопроса: где истоки волшебной сказки? Это должно, конечно, означать: где исток или истоки волшебного элемента. Спрашивать об истоках сказок (конечно, определенных) — все равно что спрашивать об истоках языка или мышления.
ИСТОКИ
Фактически вопрос в чем истоки волшебного (фэйри) элемента волшебных сказок, приведет нас в конечном счете к тому же самому фундаментальному вопросу, однако, в волшебной сказке есть множество элементов (съемное сердце, лебединые одежды, условные произвольные запреты, злые мачехи и даже сами фэйри), которые можно изучать без того, чтобы браться за этот глобальный вопрос. Такие исследования, тем не менее, остаются научными (по крайней мере, в намерении), это способ действия фольклористов и антропологов — людей, которые используют сказки вовсе не по их прямому назначению, а как шахты, из которых они добывают свидетельства, подтверждающие их теории, или информацию о том, что их интересует. Сама по себе такая процедура вполне законна — но то, что они при этом игнорируют или вовсе забывают природу сказки (как вещи, рассказываемой в своей цельности) часто приводит подобные исследования к странным суждениям. Исследователям такого рода повторяющиеся мотивы (например, съемное сердце) кажутся особо важными. Настолько важными, что эти исследователи фольклора склонны легко забывать цели своих исследований или излагать их результаты на языке некоей запутанной «стенографии», особенно запутанной, если она переходит из их монографий в книги о литературе. Они считают, что если любые две сказки построены с использованием одного и того же фольклорного мотива или с использованием общих комбинаций таких мотивов, это «одни и те же сказки». В таких работах мы читаем, что Беовульф — лишь версия «?», что «Черный Бык из Норруэя» является на самом деле «Красавицей и Чудовищем», или той же самой сказкой, что и «Эрос и Психея», что скандинавская «?» (или гэльская «Битва птиц"note 11 и ее многочисленные варианты и родственные сказки) это та же самая легенда, что и греческое сказание о Язоне и Медее.
Выражения подобного рода могут, впрочем, (в чрезмерном упрощении) выражать некую истину, но они не верны ни в осмыслении волшебной сказки, ни в искусстве и литературе. Именно колорит, атмосфера, не поддающиеся классификации индивидуальные детали сказки, а превыше всего, главное — само содержание, которое вдыхает жизнь в неделимый костяк сюжета, — вот что действительно надо принимать в расчет7 Шекспировский «Король Лир» вовсе не то же самое, что история, рассказанная в Лайамоновском «Бруте». Или Возьмите крайний случай «Красной Шапочки»: представляет лишь второстепенный интерес, что пересказанная версия этой сказки, в которой лесорубы спасают Красную Шапочку, прямо происходит от сказки Перро, в которой она съедена волком. Действительно важно только, что более поздняя версия имеет счастливый конец (более-менее, если мы не будем сильно горевать по бабушке), чего не имеет версия Перро. Это очень основательная разница, к которой я еще вернусь.
Конечно, я не отрицаю, поскольку я сам чувствую его, очарование желания распутать хитроумно завязанную и разветвленную историю ветвей Дерева Сказок. Это тесно связано с филологическим изучением спутанного клубка Языка, из которого я знаю некоторую малую часть. Но даже при всем уважении к языку мне кажется, что особое качество и склонность данного языка в живой момент существования гораздо важнее уловить и гораздо труднее объяснить, чем его последовательную история. Так что при уважении к волшебным сказкам, я чувствую, что гораздо более интересно и, на этом пути гораздо сложнее, объяснить, что они такое, чем они стали для нас и какое содержание дал им долгий алхимический процесс их существования во времени. Я могу сказать словами Дасента: «Мы должны быть довольны супом, которым нас потчуют, и не должны стремиться увидеть кости быка, из которого его сварили». Однако, как ни странно, Дасент подразумевает по «супом» мешанину фиктивной пред-истории, основанной на первоначальных догадках Сравнительной Филологии, а под «желанием увидеть кости» — требование показать работу и доказательства, которые приводят к этим теориям. Я подразумеваю под «супом» сказку в том виде, как она сделана (приготовлена автором или рассказчиком, а под «костями» — ее источники и материалы — даже когда (по редкой удаче) они могут быть найдены. Однако я, конечно, не запрещаю критику «супа» как «супа».note 12 Все же я слегка коснусь вопроса истоков. Но я недостаточно много знаю, чтобы копать глубже, для нашей цели это наименее важный из трех вопросов, и мы удовлетворимся несколькими замечениями. Достаточно ясно, что волшебные сказки (в широком или узком смысле) и в самом деле очень древние.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18