Вот к жениху подошел приятель. Отошел. И тут – Елена. Улыбается в лицо жениху и говорит: последний подъезд, последний этаж. Встречаемся через пятнадцать минут.
И возвращается в кафе, танцует, веселится, жених тоже возвращается, смирно садится возле невесты, Елена на него – ни взгляда, а минут через десять – уходит.
Ждет у мусоропровода на последнем этаже спящего уже здания. Темно, пахнет кошачьей и человечьей мочой.
Шаги.
Жених.
…И то, что пахнет кошачьей и человечьей мочой, то, что руки чувствуют шершавую поверхность стены, то, что справа мусоропровод, а слева в пыльном окне луна молча плывет в облаках, – все это ее доводит почти до исступления, она с трудом удерживается от крика.
…– Слушай, – говорит жених, елозя губами по шее, по щеке, по груди, – я ее брошу к черту. Я же не знал.
– Чего ты не знал?
– Ну, что ты… Почему ты молчала?
– А что я? Я – ничего.
– …! – называет ее оскорбленный жених.
– Пожалуй, – соглашается Елена. – Бедный, с кем связался.
Он смотрит на нее и говорит:
– Нет, правда… Или – давай встречаться?
– С тобой? Не смеши! – хохочет Елена и спускается, зная, что он ее ненавидит, но обязательно будет хвастать и рассказывать об этом приключении друзьям в подробностях – и ей не страшно это, отнюдь, ей – весело.
И, глядь, один из приятелей жениха через два-три дня уже подъезжает к ней весьма смело, на глазах у всего курса – будучи при этом пришлым, – берет за талию и, не робея, говорит прямые слова о своих намерениях, она звонко дает ему пощечину, он в ответ свирепеет, громко называет ее тем же словом, что и жених, и даже замахивается – и тут уж получает от сокурсников Елены сполна за оскорбление девушки словом и делом – и неважно, справедливо ли слово по отношению к девушке, но будь джентльмен, при всех – не произноси. Приятель жениха, побитый и обиженный, приводит ораву своих корешей, начинаются разборки, новые драки – а Елену вызывают к училищному начальству и в очередной раз грозят отчислить, Елена плачет, говорит, что ее оболгали, просит не сообщать ничего матери, у которой больное сердце из-за несправедливости людей, – видно, это у них с мамой наследственное – терпеть из-за напраслины. Лжет и плачет Елена с наслаждением, ложь доставляет ей радость именно как ложь, и она не обманывает себя, что спасается ею…
Жизнь представляется ей чередой экспериментов. И никакие неприятности не останавливают: платить так платить.
А меж тем в ней живет твердая уверенность, что, натешив себя (и без этого – не обойтись!), она захочет уюта, обычной семейной жизни. Поэтому невольно оценивает некоторых уже заранее с этой точки зрения. Только не своих: слишком много о ней знают. Только не Печенегина – который среди своих как бы чужой.
Но однажды озорства ради – или скуки – не хочешь ли меня домой проводить? – сказала Печенегину.
Дело было в субботу.
Привела его домой, мать с вопросительным лицом захлопотала: обед.
Сели за стол.
– Там у нас где-то шампанское было, – сказала Елена. – Все-таки жених в доме, надо отметить.
Мать пошла за шампанским – и рада была, что надо пойти, потому что не знала, что с лицом своим делать, куда глазами глядеть.
– Все шутишь, – спокойно сказал Печенегин.
– Шучу. Просто шампанского захотелось.
Выпили шампанского, стали кушать, мать понемногу пришла в себя и стала задавать Денису вопросы о его жизни и воззрениях на жизнь, он отвечал в высшей степени удовлетворительно.
Мать пару раз глянула на дочь с одобрением и некоторым даже удивлением: где ж ты такого степенного и положительного нашла?
Елена в ответ усмехнулась и пожала плечами: мне да не найти!
Отпустив Печенегина с богом, она хотела уже признаться матери, что пошутила, – очень уж надоела своими восторгами и вопросами. Прямо-таки очаровал ее Печенегин.
– Только вы не спешите, – говорила мать, – вы сперва училище кончите.
– А потом в консерваторию поступим, потом работу найдем, денежек накопим, – сказала Елена. – Спешить некуда.
– Нет, откладывать тоже слишком нельзя, – испугалась мать. – Помогу на первых порах. Главное, заметь, тоже человека одна мать воспитала. А говорят: неполные семьи! Другие полные в сто раз хуже неполных! Хороший парень, даже прямо странно, я думала, уже и нет таких.
– Слишком хороший, – сказала Елена.
– Это как же?
– А вот так же.
Печенегин после этого случая остался возмутительно невозмутим, словно ничего и не было. Смотрит на нее с той же улыбкой, как и раньше, впрочем, эта улыбка у него, придурковатого, с лица не сходит. Елену это взбесило и ей захотелось подразнить его побольше.
Был училищный вечер. Капустник. Звездный курс разыгрывал блистательную сатиру на окружающее, используя персонажей Дюма. Елена исполняла роль Миледи, была коварна, обольстительна, всех с ума сводила. Ну и Печенегин в уголке сидит, в ладошки хлопает, сам не участвуя – не то чтоб по неумелости, а просто никому в голову не пришло ему роль предложить.Ты у меня похлопаешь, подумала Елена, ты у меня сегодня… И опять привела его домой. Мать, будучи начальником ночной смены химического предприятия, отсутствовала. (На предприятии ей, кстати, платили, учитывая вредность производства, по тем временам чрезвычайно неплохо – до пятисот рублей денег в месяц. Вспомните-ка тогдашние зарплаты – тут одна хороших двух стоит!)
Привела его домой, стала издеваться: целовать себя позволила, чтобы, когда осмелеет, прекратить и посмеяться. И покончить с этим раз и навсегда. Печенегин же не то чтобы осмелел, а как-то… Не объяснишь даже… Всегда Елена, с кем бы ни была, чувствовала себя уверенней, старше, мудрее, искусней, опытней, – а тут вдруг этот вахлак без признаков волнения (от горячей влюбленности, что ль, робость растерял?) берет ее под свою власть, спокойно и сильно берет – и с огромной нежностью. Таких прикосновений Елена никогда не изведывала. Причем, где ни коснется – ее в дрожь, в муку, чуть было суетиться не начала, как нетерпеливая и неумелая школьница, – чтоб скорей, чтоб быстрей, чтоб началось и кончилось… Но Печенегин этого не позволил, угадав каким-то образом в ней то, что она сама за собой до этого не знала: ей хочется не угодничество принимать, а самой угождать, не себе добывать удовольствие, а другому его доставлять – и вот уже она, а не он, прикосновениями и шепотом владычествует – покоряясь, желая лишь одного: чтобы безумно счастлив с нею стал этот человек…
Утром после бессонной ночи Печенегин охрипшим голосом спросил:
– Опять шутишь?
– Опять, – сказала Елена.
И, действительно, некоторое время вела себя так, будто пошутила в очередной раз.
Потому что – досадно.
Не он должен быть, не Печенегин.
Собственно говоря, он не урод, он не дурак, но – другой должен быть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
И возвращается в кафе, танцует, веселится, жених тоже возвращается, смирно садится возле невесты, Елена на него – ни взгляда, а минут через десять – уходит.
Ждет у мусоропровода на последнем этаже спящего уже здания. Темно, пахнет кошачьей и человечьей мочой.
Шаги.
Жених.
…И то, что пахнет кошачьей и человечьей мочой, то, что руки чувствуют шершавую поверхность стены, то, что справа мусоропровод, а слева в пыльном окне луна молча плывет в облаках, – все это ее доводит почти до исступления, она с трудом удерживается от крика.
…– Слушай, – говорит жених, елозя губами по шее, по щеке, по груди, – я ее брошу к черту. Я же не знал.
– Чего ты не знал?
– Ну, что ты… Почему ты молчала?
– А что я? Я – ничего.
– …! – называет ее оскорбленный жених.
– Пожалуй, – соглашается Елена. – Бедный, с кем связался.
Он смотрит на нее и говорит:
– Нет, правда… Или – давай встречаться?
– С тобой? Не смеши! – хохочет Елена и спускается, зная, что он ее ненавидит, но обязательно будет хвастать и рассказывать об этом приключении друзьям в подробностях – и ей не страшно это, отнюдь, ей – весело.
И, глядь, один из приятелей жениха через два-три дня уже подъезжает к ней весьма смело, на глазах у всего курса – будучи при этом пришлым, – берет за талию и, не робея, говорит прямые слова о своих намерениях, она звонко дает ему пощечину, он в ответ свирепеет, громко называет ее тем же словом, что и жених, и даже замахивается – и тут уж получает от сокурсников Елены сполна за оскорбление девушки словом и делом – и неважно, справедливо ли слово по отношению к девушке, но будь джентльмен, при всех – не произноси. Приятель жениха, побитый и обиженный, приводит ораву своих корешей, начинаются разборки, новые драки – а Елену вызывают к училищному начальству и в очередной раз грозят отчислить, Елена плачет, говорит, что ее оболгали, просит не сообщать ничего матери, у которой больное сердце из-за несправедливости людей, – видно, это у них с мамой наследственное – терпеть из-за напраслины. Лжет и плачет Елена с наслаждением, ложь доставляет ей радость именно как ложь, и она не обманывает себя, что спасается ею…
Жизнь представляется ей чередой экспериментов. И никакие неприятности не останавливают: платить так платить.
А меж тем в ней живет твердая уверенность, что, натешив себя (и без этого – не обойтись!), она захочет уюта, обычной семейной жизни. Поэтому невольно оценивает некоторых уже заранее с этой точки зрения. Только не своих: слишком много о ней знают. Только не Печенегина – который среди своих как бы чужой.
Но однажды озорства ради – или скуки – не хочешь ли меня домой проводить? – сказала Печенегину.
Дело было в субботу.
Привела его домой, мать с вопросительным лицом захлопотала: обед.
Сели за стол.
– Там у нас где-то шампанское было, – сказала Елена. – Все-таки жених в доме, надо отметить.
Мать пошла за шампанским – и рада была, что надо пойти, потому что не знала, что с лицом своим делать, куда глазами глядеть.
– Все шутишь, – спокойно сказал Печенегин.
– Шучу. Просто шампанского захотелось.
Выпили шампанского, стали кушать, мать понемногу пришла в себя и стала задавать Денису вопросы о его жизни и воззрениях на жизнь, он отвечал в высшей степени удовлетворительно.
Мать пару раз глянула на дочь с одобрением и некоторым даже удивлением: где ж ты такого степенного и положительного нашла?
Елена в ответ усмехнулась и пожала плечами: мне да не найти!
Отпустив Печенегина с богом, она хотела уже признаться матери, что пошутила, – очень уж надоела своими восторгами и вопросами. Прямо-таки очаровал ее Печенегин.
– Только вы не спешите, – говорила мать, – вы сперва училище кончите.
– А потом в консерваторию поступим, потом работу найдем, денежек накопим, – сказала Елена. – Спешить некуда.
– Нет, откладывать тоже слишком нельзя, – испугалась мать. – Помогу на первых порах. Главное, заметь, тоже человека одна мать воспитала. А говорят: неполные семьи! Другие полные в сто раз хуже неполных! Хороший парень, даже прямо странно, я думала, уже и нет таких.
– Слишком хороший, – сказала Елена.
– Это как же?
– А вот так же.
Печенегин после этого случая остался возмутительно невозмутим, словно ничего и не было. Смотрит на нее с той же улыбкой, как и раньше, впрочем, эта улыбка у него, придурковатого, с лица не сходит. Елену это взбесило и ей захотелось подразнить его побольше.
Был училищный вечер. Капустник. Звездный курс разыгрывал блистательную сатиру на окружающее, используя персонажей Дюма. Елена исполняла роль Миледи, была коварна, обольстительна, всех с ума сводила. Ну и Печенегин в уголке сидит, в ладошки хлопает, сам не участвуя – не то чтоб по неумелости, а просто никому в голову не пришло ему роль предложить.Ты у меня похлопаешь, подумала Елена, ты у меня сегодня… И опять привела его домой. Мать, будучи начальником ночной смены химического предприятия, отсутствовала. (На предприятии ей, кстати, платили, учитывая вредность производства, по тем временам чрезвычайно неплохо – до пятисот рублей денег в месяц. Вспомните-ка тогдашние зарплаты – тут одна хороших двух стоит!)
Привела его домой, стала издеваться: целовать себя позволила, чтобы, когда осмелеет, прекратить и посмеяться. И покончить с этим раз и навсегда. Печенегин же не то чтобы осмелел, а как-то… Не объяснишь даже… Всегда Елена, с кем бы ни была, чувствовала себя уверенней, старше, мудрее, искусней, опытней, – а тут вдруг этот вахлак без признаков волнения (от горячей влюбленности, что ль, робость растерял?) берет ее под свою власть, спокойно и сильно берет – и с огромной нежностью. Таких прикосновений Елена никогда не изведывала. Причем, где ни коснется – ее в дрожь, в муку, чуть было суетиться не начала, как нетерпеливая и неумелая школьница, – чтоб скорей, чтоб быстрей, чтоб началось и кончилось… Но Печенегин этого не позволил, угадав каким-то образом в ней то, что она сама за собой до этого не знала: ей хочется не угодничество принимать, а самой угождать, не себе добывать удовольствие, а другому его доставлять – и вот уже она, а не он, прикосновениями и шепотом владычествует – покоряясь, желая лишь одного: чтобы безумно счастлив с нею стал этот человек…
Утром после бессонной ночи Печенегин охрипшим голосом спросил:
– Опять шутишь?
– Опять, – сказала Елена.
И, действительно, некоторое время вела себя так, будто пошутила в очередной раз.
Потому что – досадно.
Не он должен быть, не Печенегин.
Собственно говоря, он не урод, он не дурак, но – другой должен быть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28